Дело с пустяков началось – с пороховой спички.
Она ведь не ахти как давно придумана.
С малым сотня лет наберется ли?
Поначалу, как пороховушка в ход пошла, много над ней мудрили.
Которые и вовсе зря.
Кто, скажем, придумал точеную соломку делать, кто опять стал смазывать спички таким составом, чтобы они горели разными огоньками: малиновым, зеленым, еще каким.
С укупоркой тоже немало чудили.
Пряменько сказать, на большой моде пороховая спичка была.
Одного нашего заводского мастера эта спичечная мода и задела.
А он сталь варил.
Власычем звали.
По своему делу первостатейный.
Этот Власыч придумал сварить такую сталь, чтоб сразу трут брала, если той сталью рядом по кремню чиркнуть.
Сварил сталь крепче не бывало и наделал из нее спичечек по полной форме.
Понятно, искра не от всякой руки трут поджигала.
Тут, поди-ко, и кремешок надо хорошо подобрать, и трут в исправности содержать, а главное – большую твердость и сноровку в руке иметь.
У самого Власыча спичка, сказывают, ловко действовала, а другим редко давалась.
Зато во всяких руках эта спичка не хуже алмаза стекло резала.
Власычеву спичку и подхватили по заводу.
Прозвали ее алмазной.
Токари заводские выточили Власычу под спички форменную коробушечку и по стали надпись вывели:
Алмазные спички».
Власыч эту штуку на заводе делал.
Сторожился, конечно, чтоб на глаза начальству не попасть, а раз оплошал.
В самый неурочный час принесло одного немца.
Обер-мастером назывался, а в деле мало смыслил.
Об одном заботился, чтоб все по уставу велось.
Хоть того лучше придумай, ни за что не допустит, если раньше того не было.
Звали этого немца Устав Уставыч, а по фамилии Шпиль.
Заводские дивились, до чего кличка ловко подошла.
Голенастый да головастый, и нос вроде спицы – зипуны вешать.
Ни дать ни взять – барочный шпиль, коим кокоры к бортам пришивают.
И ума не больше, чем в деревянном шпиле.
Меж своими немцами и то в дураках считался.
Увидел Шпиль у Власыча стальную коробушечку и напустился:
– Какой тфой праф игральки делайть?
С казенни материаль?
Ф казенни фремя?
По устаф перешь сто пальки.
Власыч хотел объяснить, да разве такой поймет.
А время тогда еще крепостное было.
Власыч и пожалел свою спину, смирился.
– Помилосердуй, – говорит, – Устав Уставыч, напредки того не будет.
Шпилю, конечно, любо, что самолучший мастер ему кланяется, и то, видно, в понятие взял, что Власычевым мастерством сам держится.
Задрал свою спицу дальше некуда и говорит с важностью:
– Снай,
Флясич, какоф я есть добри нашальник.
Фсегда меня слюшай.
Перфая фина прощаль, фторой фина сто пальки.
Потом стал допытываться, кто коробушечку делал, да Власыч принял это на себя.
– Сам мастерил, в домашние часы.
А надпись иконный мастер нанес.
Я по готовому выскоблил, как это смолоду умею.
Смекнул тоже, на кого повернуть.
Иконник-то из приезжих был да еще дворянского сословия.
Такому заводское начальство, как пузыри в ложке: хоть один, хоть два, хоть и вовсе не будь.
Коробушечку немец отобрал и домой унес, а остатки спичек Власыч себе прибрал.
Пришел Шпиль домой, поставил коробушечку на стол и хвалится перед женой, – какой он приметливый, все сразу увидит, поймет и конец тому сделает.
Жена в таком разе, как поди, у всех народов ведется, поддакивает да похваливает:
– Ты у меня что!
Маслом мазанный, сахарной крошкой посыпанный.
Недаром за тебя замуж вышла.
Шпиль разнежился, рассказывает ей по порядку, а она давай его точить, что человека под палки не поставил.
Шпиль объясняет: мастер-де такой, им только и держусь, а она свое скрипит:
– Какой ни будь, а ты начальник!
На то поставлен, чтоб тебя боялись.
Без палки уважения не будет.
Скрипела-скрипела, до того мужа довела, что схватил он коробушечку со спичками и пошел в завод, да тут его к главному заводскому управителю потребовали.
Прибежал, а там кабинетская бумага: спрашивают про алмазную сталь, – кто ее сварил и почему о том не донесли?
Дело-то так вышло.
Власычевы спички давненько по заводу ходили.
Не столько ими огонь добывали, сколько стекло резали.
С одним стекольщиком спички и пошли по большим дорогам да там и набежали на какого-то большого начальника.
Не дурак, видно, был.
Увидел, – небывалая сталь, стал дознаваться, откуда такая?
Стекольщик объявил, – из Златоустовского, мол, завода.
Там мастер один делает.
Вот бумага и пришла.
Бумага не строгая, только с малым укором.
Шпиль перевел все это в своей дурной башке: заставлю, дескать,
Власыча сварить при себе эту сталь, а скажу на себя и награду за это получу.
Вытащил из кармана коробушечку, подал управителю и обсказал, как придумал.
Управитель из немцев же был.
Обрадовался.
Ну, как же!
Большая подпорка всем привозным мастерам.
Похвалил Шпиля:
– Молодец!
Покажи русским, что без нас им обойтись никак невозможно.
И тут же состряпал ответную бумагу.
Моим, дескать, стараньем обер-мастер Шпиль сварил алмазную сталь, а не доносили потому, что готовили форменную укупорку.
Делал ее русский мастер, оттого и задержка.
Велел управитель переписать письмо и с нарочным отправить в
Петербурх.
И Власычева коробушечка со спичками туда же пошла.
Шпиль от управителя именинником пошел, чуть не приплясывает.
Bечером у себя дома пирушку придумал сделать.
Все заводские немцы сбежались.
Завидуют, конечно.
Дивятся, как такому дураку удалась этакая штука, а все-таки поздравляют.
Знают, видишь, что всем им от этого большая выгода.
На другой день Шпиль как ни в чем не бывало пришел в завод и говорит Власычу:
– Фчера глядель тфой игральки.
Ошень сапафни штук.
Ошень сапафни.
Сфари такой шталь полыш тигель.
Я расрешай.
Сафтра.
А Власычу все ведомо.
Копиист, который бумагу перебелял, себе копийку снял и кому надо показал.
И Власычу о том сказали.
Только он виду не подает, говорит немцу:
– То и горе,
Устав Уставыч, не могу добиться такой стали.
У немца, конечно, дальше хитрости не хватило.
Всполошился, ногами затопал, закричал:
– Какой та смель шутка нашальник кафарийть?
– Какие, – отвечает, – шутки.
Рад бы всей душой, да не могу.
Спички-то, поди, из той стали деланы, кою, помнишь, сам пособлял мне варить.
Еще из бумажки чего-то подсыпал, как главное начальство из
Петербурху наезжало.
И верно, был такой случай.
Приезжало начальство, и Шпиль в ту пору сильно суетился при варке стали, а Власычу в тигель подсыпал что-то из бумажки, будто он тайность какую знает.
Мастера смеялись потом:
Понимает пес, кому подсыпать, знает, что у Власыча оплошки не случится».
Теперь Власыч этим случаем и закрылся.
Шпиль, как он и в немцах дураком считался, поверил тому разговору.
Обрадовался сперва, потом образумился маленько: как быть?
Помнит, – точно подсыпал какой-то аптечный порошок.
Так, для видимости, а он, оказывается, вон какую силу имеет.
Только как этот порошочек узнать?
Сейчас же побежал домой, собрал все порошки, какие в доме нашлись, и давай их разглядывать.
Мерекал-мерекал, на том решил, – буду пробовать по порядку.
Так и сделал.
Заставил Власыча парить, а сам тут же толкошится и каждый раз какой-нибудь порошок в варку подсыпает.
Ну, скажем, от колотья в грудях, от рвоты либо удушья, от почечуя там, от кашлю.
Да мало ли всякого снадобья.
Власыч свое ведет: одно сварит покрепче, другое нисколько на сталь не походит – да и судит:
– Диво, порошочки будто одинаковые были, а в парке такая различка.
Мудреный ты человек,
Устав Уставыч!
Такими разговорами сбил Шпиля с последнего умишка.
Окончательно тот уверился в силе аптечных порошков.
Думает, – найду все-таки.
Тем временем из Петербурху новая бумага пришла.
Управителю одобрение,
Шпилю – награждение, а заводу – заказ сварить столько-то пудов стали и всю ее пустить в передел для самого наследника.
Сделать саблю, кинжал, столовый прибор, линейки да треугольники.
Одним словом, разное.
И все с рисовкой да с позолотой.
И велено всякую поделку опробовать, чтоб она стекло резала.
Управитель обрадовался, собрал всех перед господским домом и вычитал бумагу.
Пусть, дескать, русские знают, как привозной мастер отличился.
Немцы, ясное дело, радуются да похваляются, а русские посмеиваются, потому знают, как Шпиль свою дурость с порошками показывает.
Сталь по тем временам малым весом варилась.
Заказ да еще с переделом большим считался.
Поторапливаться приходилось.
Передельщики и заговорили: подавай сталь поскорее.
Шпиль, понятно, в поту бьется.
Порошки-то, которые от поносу, давно ему в нутро понадобились.
Сам управитель рысью забегал.
Этот, видать, посмышленее был: сразу понял, что тут Власыч водит, а что поделаешь, коли принародно объявлено, что алмазная сталь Шпилем придумана и сварена.
Велел только управитель Шпилю одному варить, близко никого не подпускать.
А что Шпиль один сделает, если по-настоящему у рук не бывало?
Смех только вышел.
Передельщики меж тем прямо наступать стали:
– Заказ царский.
За канитель в таком деле к ответу потянут.
Подавай сталь, либо пиши бумагу, что все это зряшная хвастня была.
Никакой алмазной стали Шпиль не варивал и сварить не может.
Управитель видит, круто поворачивается, нашел-таки лазейку.
Велел Шпилю нездоровым прикинуться и написал по начальству:
Прошу отсрочки по заказу, потому обер-мастер, который сталь варит, крепко занедужил».
А сам за Власыча принялся.
Грозил, конечно, улещал тоже, да Власыч уперся.
– Не показал мне Устав Уставыч своей тайности.
Не умею.
Тогда управитель другое придумал.
У Власыча, видишь, все ребята уж выросли, всяк по своей семейственности жил.
При отце один последний остался, а он некудыка-парень вышел.
От матери-то вовсе маленьким остался и рос без догляду.
Старшие братья-сестры, известно, матери не замена, а отец с утра до вечера на заводе.
Парнишко с молодым-то умишком и пошел по кривым дорожкам.
К картишкам пристрастился, винишко до поры похватывать стал.
Колачивал его Власыч, да не поправишь ведь, коли время пропущено.
А так из себя парень приглядный.
Что называется, и броваст, и глазаст, и волосом кудряв.
Власыч про него говаривал:
– На моего Микешку поглядеть – сокол соколом, а до работы коснись – хуже кривой вороны.
Сам дела не видит, а натолкнешь, так его куда-то в сторону отбросит.
Ну, все-таки своя кровь, куда денешь?
Власыч и пристроил Микешку себе подручным.
Тайности со сталью такому, понятно, не показывал.
Женить даже его опасался: загубит чужой век, да и в доме содом пойдет.
Этого Микешку управитель и велел перевести в садовые работники при господском саду.
Микешке поначалу это поглянулось: дела нет, а кормят вдосталь.
Одно плохо – винишко добыть трудно, и сомнительно тоже, зачем его тут поставили, коли все другие из их немцев.
Сторожится, понятно, отмалчивается, когда с ним разговаривают.
Тут видит:
Шпилева девка – Мамальей ли Манильей ее звали – часто в сад бегать стала.
Вертится около Микешки, заговаривает тоже.
По-русскому-то она хоть смешненько, а бойко лопотала, как в нашем заводе выросла.
Микешка видит – заигрывает немка, сам вид делает – все бы отдал за один погляд на такую красоту.
Девка, понятно, красоты немецкой: сытая да белобрысая, да в господской одеже.
Манилье, видно, любо, что парень голову потерял, а он, знай, глазом играет да ус подкручивает.
Вот и стали сбегаться по уголкам, где никто разговору не помешает.
Шпилева девка умом-то в отца издалась, сразу выболтала, что ей надо.
Микешка на себя важность накинул да и говорит:
– Очень даже хорошо всю тайность со сталью знаю.
И время теперь самое подходящее.
Как по болотам пуховые палки кудрявиться станут, так по Таганаю можно алмазные палки найти.
Если такую в порошок стереть да по рюмке на пуд подсыпать при варке, то беспременно алмазная сталь выйдет.
Манилья спрашивает:
Где такие палки искать?»
– Места, – отвечает, – знаю.
Для тебя могу постараться, только чтоб без постороннего глазу.
Да еще уговор.
Ходьбы будет много, так чтобы всякий раз брать по бутылке простого да по бутылке наливки какой, послаще да покрепче.
И закусить тоже было бы чем.
– Что же, – говорит, – это можно.
Наливок-то у мамаши полон чулан, а простого добыть и того легче.
Вот и стали они на Таганай похаживать.
Чуть не все лето путались, да, видно, не по тем местам.
Шпилям тут что-то крепко невзлюбилось.
Слышно,
Манилью-то в две руки своими любезными палками дубасили да наговаривали:
– Мы тебе наказывали: себя не потеряй, а ты что?
Хвалилась всю тайность выведать, а до чего себя допустила?
Управитель опять Микешку под суд подвел, как за провинку по садовому делу.
К палкам же его присудили и так отхлестали, что смотреть страшно.
Еле живого домой приволокли.
Наши мастера тоже не дремали.
В завод как раз пришел тот самый стекольщик, через которого алмазная спичка большому начальнику попала.
Мастера и пошли разузнать, как оно вышло.
Тот рассказал, а мастера и решили от себя написать тому начальнику.
Только ведь грамотеев по тому времени в рабочих не было, так пошли с этим к иконнику.
Тот xoть из бар был, а против немцев не побоялся.
Написал самую полную бумагу.
Отдали бумагу стекольщику, а он говорит:
– Вижу – дело сурьезное.
Ног жалеть не буду, а только вы мне одолжите спичечек-то.
Хоть с десяток.
Власыч, понятно, отсыпал ему, не поскупился.
С тем стекольщик и ушел, а вот оно и сказалось.
В
Петербурге, видно, разобрались и послали нового управителя.
Приехал новый управитель и первым делом заставил Власыча алмазную сталь сварить.
Власыч без отговорки сделал, как нельзя лучше.
Опробовал новый управитель сталь и сразу всех привозных мастеров к выгонке определил.
Чтоб на другой же день и духу их не было.
Алмазная-то спичка им вроде рыбьей кости в горло пришлась.
Всю дорогу небось перхали да поминали:
– Хорош рыбный пирожок, да подаешься им можно, – ноги протянешь.
А Микешка по времени в дяди Никифоры вышел.
Ну, помаялся.
Соседские ребятишки сперва-то его образумили.
Как он прочухался после битья да стал по улицам ходить, они и принялись его дразнить.
Вслед ему кричат:
Немкин мужик, немкин мужик», а то песенку запоют:
Немка по лесу ходила да подвязки обронила», или еще что.
Парень и думает про себя:
Маленькие говорят, – от больших слышат.
Хороводился с Мамальей из баловства да из-за хороших харчей, а оно вон куда загнулось.
Вроде за чужого меня считают».
Пожаловался старшим, а они отвечают:
– Так ведь это правильно.
Ты вроде привозного немца за чужой спиной пожить хочешь.
Смотри-ко, до густой бороды вырос, а на отцовых хлебах сидишь.
Парню эти укоры вовсе непереносны стали.
Тут у него поворот жизни и вышел.
Старые свои повадки забросил.
За работу принялся, – знай держись.
Случалось, когда и попирует, так не укорено: на свои, трудовые.
Жениться вот только долго не мог.
К которой девушке ни подойдет, та и в сторону.
Иная даже и пожалеет:
– Кабы ты,
Микешка, не немкин был.
– Не прилипло, поди, ко мне немецкое, – урезонивает Микешка, а девушка на своем стоит: – Может, и не прилипло, да зазорно мне за «немкиного мужика» выходить.
Потом уж женился на какой-то приезжей.
И ничего, ладно с ней жили.
Доброго сына да сколько-то дочерей вырастили.
Никифор-то частенько сыну наказывал:
– Со всяким народом, милый сын, попросту живи, а лодырей остерегайся.
Иной больно высоко себя ставит, а сам об одном заботится, как бы на чужой спине прокатиться.
Ты его и опасайся.
А того лучше, гони от себя куда подальше.
