***
Вот осени вторая половина —
Суровый ветер — в гости заскочил…
Листвой играет! И не беспричинно
Ревнивый клен тоскует у перил.
Дождь изменять со стужей тихо начал:
Подкинет иней, снег преподнесет...
Облюбовала сырость чьи-то дачи —
Хозяйский дух гуляет у ворот.
А нам-то что?! Дурной погоды нету!
Мы любим всякую, пока не надоест!
Ведь некогда скучать по лазарету
Тем, кто на улице и спит, и пьет, и ест.
"YOU HAVE THE RIGHT TO REMAIN SILENT"
«Ты окружен. Словами здесь не помочь, кургузый.
Будь ты хоть крестный отец, хоть одинокий ронин!
Жми на предохранитель, не разводя турусы,
Выйди наружу в свет, разрядив на асфальт патронник!
Что ж, извини, братан, не всякий однополчанин
в первых рядах пребудет до обновления эры.
В общем, ты право имеешь хранить молчание,
ведь ты не нужен давно окрепшим твоим шедеврам.
Так не криви душой и лицо не разбей о двери,
строки свои отпусти! — Пусть о тебе похлопочут!
Завещание написал, под монумент измерен.
Быстро тебя отправим на небо орлиной почтой».
Непрошенным экзорцистам поздно готовить ладан,
взял он перо стальное, перебирая мысли…
А на листе не буквы — узоры витиеватые —
сигналили обреченно, мол, глупые экзерсисы…
Нечто искрится на зыби — тенью пустой пугает.
В сотнях оттенках мрака не видно, куда причалить.
Мир развинтился в пути, да не хватает гаек!
Но ты имеешь право вечно хранить молчание…
НА СЕДЬМОМ
На седьмом этаже — будто в крайнем венце колодца —;;
созерцаешь полоску неба в проем оконный.;
По обоям снуют, мигая, посланцы солнца,;
пустоту коммуналки внедряя во «время оно»…;
Только что-то с утра не вяжется лыко в строку, и
чистотой не прельщает лист, и перо не канючит рядом.
Ну, и пусть! …Кротко муза на кухне с огнем воркует —
Ишь, готовит омлет с пармезаном и свежей мятой!
Вот поэзии чудо! Уткнуться в затылок теплый,
затеряться в густом аромате волнистых прядей,
бормотать комплименты галантного недотепы —
в бессловесных стремленьях — безлико и заурядно…
Что? Бездельем опять разбазарить талант последний,
чтоб потом, подметая, искать по углам копейки?!
(Ах, какая поэма сложилась во сне намедни,
да в одно касанье — покруче японской “рэйки”!)
Пей, поэт, свой рассол и тащись разгружать вагоны!
Телу нужно немного, но всё же не смерть — подруга!
…А душа опрокинется бликом во «время оно»,
как в бездонный колодец… И там отзовется гулко.
ПИТЕР. НОЯБРЬ 1941.
Под Белоостровом и Александровкой бои,
а в городе бомбежки да обстрелы.
Трамваи ждут починки колеи.
Апраксин двор, Госбанк, вокзал сгорели…
Не унывая, с шуткой, с матерком,
в очередях бабьё толпится стойко:
где отоварят хлебом, где вином.
А где от фрица — гробом или койкой.
Но нет еще голодных, сонных глаз,
нет безразличия и ненависти лютой.
(Вот в сумку, где лежит противогаз,
боец конфет припрятал для Анюты!)
А пацаны, что в деле, наконец,
шпионов ищут: чердаки, подвалы
обрысканы… И взмыленный гонец
бежит в угрозыск, не боясь облавы.
У каждого, кто в Питере тогда
остался, был один билет — военный!
Шли на Восток всё дальше поезда.
...Окно на Запад — сплошь крестом заклеено.
***
Ах, чем живешь, родная мать?;
Но всё ж накормишь до отвала!
К чему нам с горя унывать?!
Ведь наша, где не пропадала!
Страна ли, вотчина ли чья?
(снуют народы непрестанно) —
почти что без паралича
скрипишь, шепча в трудах: «Осанна!»
В своей равнинной простоте;
ты предоставлена циклонам,
мол, всё не так, не то, не те —;
не по любви, не по законам.
Но мы-то знаем, что и как
в твоих прописано уставах.
Иван, конечно, не дурак,
да вот дурачиться устал он.
Ах, стал бы виден ясный взгляд —;
достоинства и благородства!
И мать сказала б вдругорядь:
«Готова жить стократно до ста!»
