На Садовой большое движение

У Ваньки Дыхова был велосипед.

Довольно старый, но все-таки ничего.

Раньше это был велосипед Ванькиного папы, но, когда велосипед сломался,

Ванькин папа сказал:
— Вот,

Ванька, чем целый день

А гонять, на тебе эту машину, отремонтируй ее, и будет у тебя свой велосипед.

Он, в общем, еще хоть куда.

Я его когда-то на барахолке купил, он почти новый был.
И Ванька так обрадовался этому велосипеду, что просто трудно передать.

Он его утащил в самый конец двора и совсем перестал гонка гонять — наоборот, он целый день возился со своим велосипедом, стучал, колотил, отвинчивал и привинчивал.

Он весь чумазый стал, наш Ванька, от машинного масла, и пальцы у него были все в ссадинах, потому что он, когда работал, часто промахивался и попадал сам себе молотком по пальцам.

Но все-таки дело у него ладилось, потому что у них в пятом классе проходят слесарное дело, а Ванька всегда был отличником по труду.

И я Ваньке тоже помогал чинить машину, и он каждый день говорил мне:
— Вот погоди,

Дениска, когда мы ее починим, я тебя на ней катать буду.

Ты сзади, на багажнике, будешь сидеть, и мы с тобой всю Москву изъездим!
И за то, что он со мной так дружит, хотя я всего только во втором, я еще больше ему помогал и, главное, старался, чтобы багажник получился красивый.

Я его четыре раза черным лаком покрасил, потому что он был все равно что мой собственный.

И он у меня так сверкал, этот багажник, как новенькая машина

Волга».

И я все радовался, как я буду сидеть на нем, и держаться за Ванькин ремень, и мы будем носиться по всему миру.
И вот однажды Ванька поднял свой велосипед с земли, подкачал шины, протер его весь тряпочкой, сам умылся из бочки и застегнул брюки внизу бельевыми защелками.

И я понял, что приближается наш с ним праздник.

Ванька сел на машину и поехал.

Он сначала объехал не торопясь вокруг двора, и машина шла под ним мягко-мягко, и было слышно, как приятно трутся о землю шины.

Потом Ванька прибавил скорости, и спицы засверкали, и Ванька пошел выкомаривать номера, и стал петлять и крутить восьмерки, и разгонялся изо всех сил, и сразу резко тормозил, и машина останавливалась под ним как вкопанная.

И он по-всякому ее испытывал, как летчик-испытатель, а я стоял и смотрел, как механик, который стоит внизу и смотрит на штуки своего пилота.

И мне было приятно, что Ванька так здорово ездит, хотя я могу, пожалуй, еще лучше, во всяком случае не хуже.

Но велосипед был не мой, велосипед был Ванькин, и нечего тут долго разговаривать, пускай он делает на нем все, что угодно.

Приятно было видеть, что машина вся блестит от краски, и невозможно было догадаться, что она старая.

Она была лучше любой новой.

Особенно багажник.

Любо-дорого было смотреть на него, прямо сердце радовалось.
И Ванька скакал так на этой машине, наверно, с полчаса, и я уже стал побаиваться, что он совсем забыл про меня.

Но нет, напрасно я так подумал про Ваньку.

Он подъехал ко мне, ногой уткнулся в забор и говорит:
— Давай влазь.
Я, пока карабкался, спросил:
— А куда поедем?
Ванька сказал:
— А не все равно?

По белу свету!
И у меня сразу появилось такое настроение, как будто на нашем белом свете живут одни только веселые люди и все они только и делают, что ждут, когда же мы с Ванькой к ним приедем в гости.

И когда мы к ним приедем — Ванька за рулем, а я на багажнике, — сразу начнется большущий праздник, и флаги будут развеваться, и шарики летать, и песни, и эскимо на палочке, и духовые оркестры будут греметь, и клоуны ходить на голове.
Такое вот у меня было удивительное настроение, и я примостился на свой багажник и схватился за Ванькин ремень.

Ванька крутнул педали, и… прощай, папа!

Прощай, мама!

Прощай, весь наш старый двор, и вы, голуби, тоже до свиданья!

Мы уезжаем кататься по белу свету!
Ванька вырулил со двора, потом за угол, и мы поехали разными переулками, где я раньше ходил только пешком.

И все теперь было совершенно по-другому, незнакомое какое-то, и Ванька все время позванивал в звонок, чтобы не задавить кого-нибудь: ззь! ззь! ззь!..
И пешеходы выпрыгивали из-под нашей машины, как куры, и мы мчались с неслыханной быстротой, и мне было очень весело, и на душе было свободно, и очень хотелось горланить что-нибудь отчаянное.

И я горланил букву «а».

Вот так: аааааааааааа!

И очень смешно получилось, когда Ванька въехал в один старенький переулок, в котором дорога была вся в булыжниках, как при царе Горохе.

Машину стало трясти, и моя оралка на букву «а» стала прерываться, как будто стоило ей вылететь изо рта, как кто-то сразу обрезал ее острыми ножичками и кидал на ветер.

Получалось: а! а! а! а! а!

Но потом опять подвернулся асфальт, и все снова пошло как по маслу: аааааааааааа!
И мы еще долго ездили по переулкам и наконец очень устали.

Ванька остановился, и я спрыгнул со своего багажника.

Ванька сказал:
— Ну как?
— Блеск! — сказал я.
— Тебе удобно было?
— Как на диване, — сказал я, — еще удобней.

Что за машина!

Прямо экстра-класс!
Он засмеялся и пригладил свои растрепанные волосы.

Лицо у него было пыльное, грязное, и только глаза сверкали — синие, как тазики в кухне на стене.

И зубы блестели вовсю.
И вот тут-то к нам с Ванькой и подошел этот парень.

Он был высокий, и у него был золотой зуб.

На нем была полосатая рубашка с длинными рукавами, и на руках у него были разные рисунки, портреты и пейзажи.

И за ним плелась такая лохматенькая собачушка, сделанная из разных шерстей.

Были кусочки шерсти черненькие, были беленькие, попадались рыженькие, и был один зеленый… хвост у нее завивался крендельком, одна нога поджата.

Этот парень сказал:
— Вы откуда, ребята?
Мы ответили:
— С Трехпрудного.
Он сказал:
— Вона!

Молодцы!

Откуда доехали!

Это твоя машина?
Ванька сказал:
— Моя.

Была отцовская, теперь моя.

Я ее сам отремонтировал.

А вот он, — Ванька показал на меня, — он мне помогал.
Этот парень сказал:
— Да… Смотри ты.

Такие неказистые ребята, а прямо химики-механики.
Я сказал:
— А это ваша собака?
Этот парень кивнул:
— Ага.

Моя.

Это очень ценная собака.

Породистая.

Испанский такс.
Ванька сказал:
— Ну что вы!

Какая же это такса?

Таксы узкие и длинные.
— Не знаешь, так молчи! — сказал этот парень. — Московский там или рязанский такс — длинный, потому что он все время под шкафом сидит и растет в длину, а это собака другая, ценная.

Она верный друг.

Кличка — Жулик.
Он помолчал.

Потом вздохнул три раза и сказал:
— Да что толку?

Хоть и верный пес, а все-таки собака.

Не может мне помочь в моей беде…
И у него на глазах появились слезы.

У меня прямо сердце упало.

Что с ним?
Ванька сказал испуганно:
— А какая у вас беда?
Этот парень сразу покачнулся и прислонился к стене.
— Бабушка помирает, — сказал он и стал часто-часто хватать воздух губами и всхлипывать. — Помирает бабуся… У ней двойной аппендицит… — Он посмотрел на нас искоса и добавил: — Двойной аппендицит, и корь тоже…
Тут он заревел и стал вытирать слезы кулаком.

У меня заколотилось сердце.

А парень прислонился к стенке поудобнее и стал выть довольно громко.

А его собака, глядя на него, тоже завыла.

И они оба так стояли и выли, жутко было слышать.

От этого воя Ванька даже побледнел под своей пылью.

Он положил руку на плечо этому парню и сказал дрожащим голосом:
— Не войте, пожалуйста!

Зачем вы так воете?
— Да как же мне не выть, — сказал этот парень и замотал головой, — как же мне не выть, когда у меня нет сил дойти до аптеки!

Три дня не ел!..

Ай-уй-уй-юй!..
И он еще хуже завыл.

И ценная собака такс тоже.

И никого вокруг не было.

И я прямо не знал, что делать.
Но Ванька не растерялся нисколько.
— А рецепт у вас есть? — закричал он. — Если есть, давайте его поскорее сюда, я сейчас же слетаю на машине в аптеку и привезу лекарство.

Я быстро слетаю!
Я чуть не подскочил от радости.

Вот так Ванька, молодец!

С таким человеком не пропадешь, он всегда знает, что надо делать.
Сейчас мы с ним привезем этому парню лекарство и спасем его бабушку от смерти.

Я крикнул:
— Давайте же рецепт!

Нельзя терять ни минуты!
Но этот парень задергался еще хуже, замахал на нас руками, перестал выть и заорал:
— Нельзя!

Куда там!

Вы что, в уме?

Да как же это я пущу двух таких пацанят на Садовую?

А?

Да еще на велосипеде!

Вы что?

Да вы знаете, какое там движение?

А?

Вас там через полсекунды в клочки разорвет… Куда руки, куда ноги, головы отдельно!..

Ведь грузовики-пятитонки!

Краны подъемные мчатся!..

Вам хорошо, вас задавит, а мне за вас отвечать придется!

Не пущу я вас, хоть убейте!

Пускай лучше бабушка умрет, бедная моя Февронья Поликарповна!..
И он снова завыл своим толстым басом.

Ценная собака такс вообще выла без остановки.

Я не мог этого вынести — что этот парень такой благородный и что он согласен рисковать бабушкиной жизнью, только бы с нами ничего не случилось.

У меня от всего этого губы стали кривиться в разные стороны, и я понял, что еще немножко, и от этих дел я завою не хуже ценной собаки.

Да и у Ваньки тоже глаза стали какие-то подмоченные, и он хлюпнул носом:
— Что же нам делать?
— А очень просто, — сказал этот парень деловитым голосом. — Один только выход и есть.

Давайте ваш велосипед, я на нем съезжу.

И сейчас вернусь.

Век свободы не видать!.. — И он провел ладонью поперек горла.
Это, наверно, была его страшная клятва.

Он протянул руку к машине.

Но Ванька держал ее довольно крепко.

Этот парень подергал ее, потом бросил и снова зарыдал:
— Ой-ой-ой!

Погибает моя бабушка, погибает ни за понюх табаку, погибает ни за рубль за двадцать… Ой-уюю…
И он стал рвать со своей головы волосы.

Прямо вцепился и рвет двумя руками.

Я уже не смог выдержать такого ужаса.

Я заплакал и сказал Ваньке:
— Дай ему велосипед, ведь умрет бабушка!

Если бы у тебя так?
А Ванька держится за велосипед и рыдает в ответ:
— Лучше уж я сам съезжу…
Тут этот парень посмотрел на Ваньку безумными глазами и захрипел как сумасшедший:
— Не веришь, да?

Не веришь?

Жалко на минутку дать свой драндулет?

А старушка пусть помирает?

Да?

Бедная старушка, в беленьком платочке, пусть помирает от кори?

Пускай, да?

А пионер с красным галстуком жалеет драндулет?

Эх вы!

Душегубы!

Собственники!..
Он оторвал от рубашки пуговку и стал топтать ее ногами.

А мы не шевелились.

Мы совершенно изревелись с Ванькой.

Тогда этот парень вдруг ни с того ни с сего подхватил с земли свою ценную собаку такс и стал совать ее то мне, то Ваньке в руки:
— Нате!

Друга вам отдаю в залог!

Верного друга отдаю!

Теперь веришь?

Веришь или нет?!

Ценная собака идет в залог, ценная собака такс!
И он все-таки всунул эту собачонку Ваньке в руки, и тут меня осенило.
Я сказал:
— Ванька, он же собаку оставляет нам как заложника.

Ему теперь никуда не деться, она же его друг, и к тому же ценная.

Дай машину, не бойся.
И тут Ванька дал этому парню руль и сказал:
— Вам на пятнадцать минут хватит?
— Много, — сказал парень, — куда там!

Пять минут на все про все!

Ну ждите меня тут.

Не сходите с места!
И он ловко вскочил на машину, с места ходко взял и прямо свернул на Садовую.

И когда сворачивал за угол, ценная собака такс вдруг спрыгнула с Ваньки и как молния помчалась за ним.
Ванька крикнул мне:
— Держи!
Но я сказал:
— Куда там, нипочем не догнать.

Она за хозяином побежала, ей без него скучно!

Вот что значит верный друг.

Мне бы такую…
А Ванька сказал так робко и с вопросом:
— Но ведь она же заложница?
— Ничего, — сказал я, — они скоро оба вернутся.
И мы подождали пять минут.
— Что-то его нет, — сказал Ванька.
— Очередь, наверно, — сказал я.
Потом прошло еще часа два.

Этого парня не было.

И ценной собаки тоже.

Когда стало темнеть,

Ванька взял меня за руку.
— Все ясно, — сказал. — Пошли домой…
— Что ясно… Ванька? — сказал я.
— Дурак я, дурак, — сказал Ванька. — Не вернется он никогда, этот тип, и велосипед не вернется.

И ценная собака такс тоже!
И больше Ванька не сказал ни слова.

Он, наверно, не хотел, чтобы я думал про страшное.

Но я все равно про это думал.
Ведь на Садовой такое движение…