Эти ночные солнца ломают спину,
Спину, до хруста стянутую корсетом.
Теплой своей ладонью ласкаю псину,
Вылитую на город моим портретом.
Утром её находят уже не спящей:
Веки раскрыты, ноздри раздуты. Утром
Псина уже уложила одежду в ящик
И расписание вызубрила в минутах.
Псину трясет маршрутка, увозит поезд.
Ей проводницы вручают пододеяльник.
В нем она спит, закутанная по пояс,
Спит, загораясь в агонии злодеяний.
Спит беспокойно, лапами машет, дышит
Рвано и хруст костей усложняет выдох.
Путь ее долог, но белой разметкой вышит
Мимо безликих мето-пейзажных видов,
Мимо шершавых рук. Горячи дожди
Вымотанных весной, распаленных зим.
Псина не просит - молит: "Хватай и жги!"
Псина сосет из баков чужой бензин.
Высветленная Ло на страницах врет,
Самая теплая, выжатая в бреду,
Липкая, как растянутый в ложке мед,
Шепчет на ухо Гумберта: "Я приду".
Псина кивает, дочитывая роман.
Ей это нравится, важно ли почему?
Кто-то сует неправильное в карман,
Псина сует неправильное Ему.
Что ей, собаке, до Библий и до грехов?
Псина целует книги другого Бога.
Стертые лапы - ей не дают подков,
Но разрешают лужи лизать немного.
Поезд рычит, врезает по тормозам.
В пасть чемодан, осталось позвать такси.
А на вокзалах довыцветшие глаза
Точно таких же, как эта, бродячих псин.
