Майское масло
жёлтого вечера
пылью поперчено.
Делать в конторе нечего,
всё обесточено,
биенье курсоров погасло.
Алёнка спускает рольставню,
отсчитывая ритуально
положенных сколько-то там секунд —
и вот охранный корунд
возгорается над крыльцом,
как красный фонарь над борделем.
Зайдём в продуктовый,
а дальше пути разделим:
Алёнке — сто метров до дома,
с United Stats of The English в пепельной голове,
с дежурно зудящей мечтою о съёмной хате
сначала хотя бы в сказочно-тридевятой Москве,
а уж потом — о гринкарте.
Мне — метров пятьсот проспекта
с тягучей добавкой длинной
окраинной глины
(шум недописанных бредней,
недорифмованный мусор,
дискретный морок последний —
по вкусу).
Но в магазине является третий.
Как серый чёрт из бутылки,
Серёга выныривает, не дрожа,
у консервного стеллажа.
Этот третий… Нам от него не уйти.
Он без спросу возьмёт свой кусок пути,
две-три мысли, обломок вечера —
как сейчас — совершенно без спросу,
подстёгнутый глупым моим «А слабо?»,
цапнул с витрины
мартини
(и сунул его не в корзину,
а под свитер, на голое пузо)
с немотою невинной медузы.
…У скамьи одуванчики,
лепестковый дождь, перебор листвы —
сороказимние раздолбайчики —
без стаканчиков —
под несытный запах майской травы…
Серёга хлебнул и вспомнил былую жену.
А я никого не вспомнил,
просто глоток за глотком
краденым светлым вином
себя полнил.
Как блаженно-неблизко дно!
Право же, в каждой жизни должно
быть хотя бы одно
невесомое, ветром подбитое преступление —
без кругов по воде, без эха и тени.
Как блаженно-неблизко дно!
Алёнка тут нас как бы бросила,
скрылась в подъезде своём…
Нет, выходит, причёсана
и сердита, как Гермиона.
Идём к Серёге втроём
посреди района,
одуванчиковым межквартальем,
недоросшим весенним быльём,
по складкам дворового быта,
распахнутого, как халат.
У Алёнки в пакете салат,
а в другой руке конфискат —
недопитая наша бутылка,
отобранная непылко,
с оловянно-солдатским упорством:
«Не отдам. Отдам, но не здесь».
Ни кокетства в ней, ни позёрства.
Я Серёгу в бочину пихаю:
«Смотри, это совесть твоя шагает:
беспроводная, внешняя-выносная
совесть пьяного чёрта,
сорок два килограмма совести…» —
И ещё что-то того же сорта:
«Вдруг она — это лучшее, что случалось с тобой
за весь многолетний дрейф твой
по рекам вина и говна?»
Если слышит, пусть слышит она.
Люциферовы зенки в окне,
на трубе у котельной;
перламутровый лунный сыр
висит в облаках отдельно.
К полу жопа моя всё ближе:
кресло жидкое, стул ещё жиже —
разлагается мебель Серёгина,
выпадает ломким осадком
в придонный бутылочный мир…
Перламутровый лунный сыр!
Алёнка — кошачьим клубком на диване,
зубрит свой английский.
Мечта о гринкарте —
как краденый вермут в кармане,
и дно блаженно-неблизко,
и расцвет её малокровный
в зените завис, озарённый
далёким бродвейским огнём…
А нам не понять, мы-то всё о своём —
дурацком, похабном и местном…
Мой зад уж давно на полу,
но это не дно. А где дно — неизвестно.
