Простор живого белого стиха,
бескрайнего, как снег под Оренбургом
иль поле летом – лишь ковыль, ковыль,
неясный мир метелок серебристых,
колышущийся, как вода в реке.
Я ничего на свете не умею.
На удивленье. Только рифмовать.
Ни умных рук завидная работа,
ни точная работа головы –
ничто в моей судьбе не получилось,
лишь это: “путь – нибудь”, “заряд – подряд”,
ну, там еще сомнительная рифма
“покинутую – киноварью”. Все.
Да-да, я помню: ритмы, форма строф,
гиперболы, сравнения, литоты –
все это только средства для того,
чтоб выразить страданье или радость,
которые не выразит никто,
а лишь поэт (простите, стихотворец),
и этому нельзя, мол, научиться.
А надо ли? Народ считает: нет,
хоть в этом и себе не признается.
Вот я себя и рифм лишил нарочно,
чтобы свое безделье благозвучьем
не украшать. А все одно: балбес!
Сейчас во двор спущусь я, где неделю
стоит заглохший мой недвижный опель
серебряной чумазой укоризной
беспомощной профессии моей,
и буду шарить безнадежным оком
по белому безлюдному двору,
куда, быть может, выйдет человек,
рифмующий бесстыдно “мой” и “твой”,
но что-то понимающий в моторе.
1976
