Танец – это свобода, это тот же полёт – истинный и чистый, когда душа может коснуться самого блага небес.
В танце лишь ты контролируешь мир, ты – его центр, ты – бог. Ты собираешь восхищенные взгляды – огоньки, ты запоминаешь улыбки, чтобы согреть свое тело, когда оно, закончив свой танец, будет мерзнуть, пока его не пробудят вновь.
Ты – царица залы и взглядов, восхищений и любви, пока играет музыка, пока крутятся твои ленты и платья, но стоит остановиться им и тебе – ты снова не более чем служанка.
***
Её звали Лея. Во всяком случае – так она сама назвалась, когда предстала перед королём. Это была пленная с солнечного и кипящего жизнью юга и сама она впитала этот юг в себя. Ее кожа отличалась смуглостью, выгодно выделяя Лею среди бледных лиц служанок и придворных дам, а в глазах плясал огонек страсти, а не расчета и сдержанности.
Это была пленная, привезенная в подарок королю Влиндеру, как символ покорившегося юга.
Завороженный шелком кожи, бархатной мягкостью голоса и пламенем взора девушки, король заговорил с нею – спросил имя.
-Меня зовут Лея, - ответила пленница и добавила с непередаваемой тихой иронией, - мой король.
-Что же мне делать с тобой, Лея? – король любовался девушкой. Она была редким экспонатом – легкая и хорошо сложенная, пропитанная солнечным блеском и странным магическим светом будто бы изнутри, что-то горело в ней, затаенное и не оставляло от нее внимания.
Лея не ответила, лишь слегка пожала плечами: в том краю, где она родилась, и жила манеры были проще и грубее, граничили едва ли не с простотой распущенности. Говорили даже, что там нельзя понять, кто перед тобой – крестьянин или знатный человек?
-Что ты умеешь? – король Влиндер озаботился ее судьбой всерьез. Он хотел помочь ей, подсказать выход, натолкнуть на ответ.
-Я все умею, что мне нужно, - ответила Лея, ничуть не смущаясь такого внимания со стороны советников, разглядывающих ее, как подношение, и короля. – Я могу готовить, стирать, убирать, шить, вязать, могу танцевать.
Она выдала себя. Когда сказала про танец – ее губы тронула улыбка. Танец был ее жизнь. В танце она всегда оставалась свободной. В танце она была птицей, стихией, страстью – всем, что было вокруг, Лея обретала себя в движении.
Король Влиндер угадал это. Щелчок пальцами и музыканты уже в зале.
-Покажи, - требует (или просит) король.
Лея не смущается дня и света залы. Лея не смущается взгляда. И даже сам ее вид – слегка мятый от дороги и плена, не смущает ее.
Она встает точно в центр, прикрывает глаза и, когда залу наполняет музыка, Лея становится ее частью.
Ее движения меняются. Она то тверда, словно древняя земля, то легка, будто бы шальной ветер, то коварна, как темная вода, то пылает, словно яростное пламя.
Лея меняется так быстро, что не успевает наскучить один ее образ, как она его уже отбросила, словно ненужную маску прочь, сама соскучилась и отошла к чему-то другому.
Танец Леи – нежность первой любви, робость первого взгляда и ярость первого предательства. Каждое движение выверено до поразительной точности, нет ничего лишнего, нет ничего напрасного, и каждое движение продолжает логику предыдущего, связывая со следующим.
Она ветер. Нет, постойте – уже дерево – тонкое, гибкое дерево, которое ветер клонит к земле. Нет – она уже лист, что оторвался от дерева, потерялся, закружился, возносясь, до самых небес; нет, уже растоптан, ушел в землю.
Нет, это не земля! Это словно бы молодая трава, в которой прячется птица. Птица взлетает. Птица рвется в небеса. Падает, сраженная смертью, ее охватывает пламя…
Танец Леи – это плетение сюжетов мира, которых не может изменить даже время. В ее танце нет королей и советников, но есть любовь и жизнь, есть смерть и рождение.
Лея заканчивает танец неожиданно. Просто вдруг замирает, открывает глаза – в них огоньки диковатого юга.
Король Влиндер заворожен чарами танца и Леей. Король чувствует себя ничтожным по сравнению с этим танцем, в котором молодость сплелась с древностью, недоступной в своей мудрости. Ему приходит вдруг в голову, что танец этой пленной Леи гораздо сильнее в рамках времени, чем его собственное правление, а сама Лея обретает бессмертие, ведь даже со смертью, она только и всего, что уйдет в стихии, которые соединила в своем танце.
И чудится королю, что это он – пленник, а Лея свободна.
Это длится минуту, но она есть, эта минута! А потом приходит легкая досада: что стало с тобой, ты же король?! Ты властен над ее судьбой, и если ты прикажешь, с ней сделают все, что пожелаешь – отправят на псарню, в могилу или к солдатам.
Потом приходит к королю вина. Не та, какую он испытывает, читая жалобы на своих почтенных советников, а та, в которой больше стыда.
Ему стыдно от того, что его собственная мысль коснулась такой низости. Он, король Влиндер, считающий себя продвинутым и милосердным королем, покровитель искусств и просвещения позволил себе допустить мысль о грязной псарне или унижении по отношении к самому дивному экземпляру своей коллекции!
Лея молчит – она равнодушна к своей судьбе: там, на югах, смерть явление куда более частое, чем здесь. Там смерть приходит чаще и к ней привыкают гораздо быстрее и даже дети уже не страшатся умереть во сне, ведь смерть начинает казаться им просто необходимой частью, а не холодной неизбежностью…
Молчат советники. Они заворожены. Эти советники – мудрейшие помощники короля, среди которых скептики, казнокрады, снобы, циники и жестокие люди, оправдывающие себя одним лишь благом во имя королевства, молчат, покоренные танцем, в котором зеркало мира.
И в каждом из них просыпается что-то хорошо спрятанное, забытое. Во имя блага королевства эти советники хоронили свою совесть и рвали свои души, прятали правду, принимали ложь, словно бы яд, упивались властью и страхом, но внезапно что-то коснулось их, что-то затронуло в этом танце пленницы и теперь пришло смятение.
И пусть это смятение длится недолго, пока они не возвращают себя в прежнее состояние, но оно есть, это смятение!
И Лея видит это. И Лея счастлива – ведь если танец действует на души, если он отражается в сердцах, запечатлевает сам себя, значит, она не зря танцует, значит, не зря ее свобода!
-Где ты так научилась? – король говорит тихо, приглушенно, собственный голос предает его.
-У моего юга, - отвечает Лея, - у моих полей и лесов, у моих костров и волн, у моих птиц и моего ветра.
В ней нет страха. В ее теле смирение, но взор выдает огонек, которое выдает отсутствие покоя и принятия.
-Назначаю тебя, Лея, главной танцовщицей моего двора, - решает король Влиндер.
Лея отвешивает изящный поклон.
***
У Леи есть покои и собственная служанка, есть множество платьев и лент. Каждый день ее волосы расчесывают костяными гребнями, закалывают тяжелыми жемчужинами и туго шнуруют её тело.
Каждый день ее лицо протирают лавандовым отваром, а она вспоминает, как бегала босой по лавандовым полям и странное чувство щемящей тоски рождается в сердце.
Каждый день ей надлежит гулять среди садов, и не заниматься решительно ничем, ведь по распоряжению короля Влиндера танцовщицей она может быть только в полумраке залы. Все остальное время – отдых.
Она пытается читать, но чтение не уносит ее мысли прочь от замка, где теперь придется ей прожить жизнь. Лея знает, что теперь только редкая птица, загнанная в клетку, и пусть та клетка из золота, но разве не были золотыми ее поля?
Ей не сбежать. Король опасается ее побега, посылает стражу проверять присутствие своего редкого цветка.
Лея пытается вышивать, но у нее дрожат руки и в раздражении она отшвыривает шитье в сторону. Ей не хочется ни с кем говорить, хотя, многие взоры любопытных дам и обращены на нее, но Лея чувствует в них змеиный интерес, а не живой и настоящий и боится их, а потому отмалчивается.
Лея хочет верить, что в танце своем она проживет еще долгое время. Ей кажется, что уж свободу в этом никому не отнять. Она верит в это со всей горячностью сердца и, оставаясь в одиночестве своей золотой клетки, молит Господа лишь об этом.
Лее тяжко ходить в церковь. На ее родине церковь не была в почете – там было правление Господней воли, а не воли священника. На ее родине считали, что молиться можно хоть в поле, хоть в лесу, главное – делать это от всего сердца и чистоты мыслей.
И когда Лея была маленькой, ей казалось, что в шелесте травинок и листьев, в плеске воды и есть ответ Господа на ее обращение, на ее мольбу, но теперь, когда она молится, когда заговаривает с небом, ей кажется, что бога на нем больше нет.
У Леи есть кушанья, какие могут быть только на королевском столе, шелка и ткани, драгоценности, но ей не нужно ничего из этого. С горечью она осознает, что пока она и ее семья выживали, делили грубый хлеб, она была более живой и настоящей.
-Неужели надо выживать, чтобы быть живым? – спрашивает Лея, обращаясь к небу, но оно безмолвствует, ведь Лее все равно не увидеть ответа – она обращается к потолку, потому что не хочет быть услышанной лишними ушами.
А лишние уши и взоры повсюду.
Шелесты пропитали замок, шепоты оплели его змеиным коконом. Лее кажется, что здесь нельзя даже громко думать – услышат.
С самого утра до вечера Лея только скованная птица в клетке, которая живет только потому, что надо жить и держится одной мыслью о вечере.
***
Когда приходит вечер, Лея не пускает к себе служанок. Она сама вытаскивает из своих туго сплетенных волос жемчужины, и волосы рассыпаются тяжелой копной по ее плечам. Лея вырывается из шнуровки платья, и облачается в свободное, удобное ей, легкое. Она снимает туфли, что сдерживают ноги и, босая, выходит в залу, где ее уже ожидают.
В пиршественной зале полумрак – единственный свет исходит от свеч, которых хоть и в избытке, но все же, должного света нет. Там много людей, там душно и шумно, а когда Лея заходит, становится еще более шумно – ее приветствуют, ей хлопают, свистят.
Лея замечает взгляды, обращенные на нее. Взгляд короля, довольного выходом своего редкого экземпляра, советников, которым плевать на какое зрелище смотреть, лишь бы было оно – это зрелище, взгляды женщин – завистливые, притворно-сочувственные…
Лея не ведется на их сочувствие. Она знает, что ни одна из них не понимает, что такое свобода, проводя всю свою жизнь в шнуровке, туфлях и власти заколок.
Лея оглядывает зал привычно. Она видит похоть и горящие взгляды, видит ненависть и насмешливую иронию тех, кто видит ее впервые, дескать, удиви, дикарка…
Она навсегда останется для них дикаркой, куклой, что танцует по приказу.
Но Лея не думает об этом, когда начинает играть музыка. Она закрывает глаза. Она подчиняется музыке, музыка сама ведет ее туда, куда нужно, Лея только покоряется этой музыке.
Лея становится свободна. В ней сила, в ней рождение и смерть мира, в ней пламя и лед истории, в ней то, что невозможно разрушить и то, что было уже разрушено. Лея кружится, и отступает для нее духота зала – ей необыкновенно легко дышится, она без проблем ориентируется среди столов, даже закрытые глаза ее не останавливают, она чувствует…
Танец позволяет ей не думать.
Танец – это ее полет.
Она кружится, она чувствует восхищение, собирает его, пропускает через себя потоком, и кружится еще и еще.
Она – это ветер, пришедший с севера на мятежный юг, она – это пламя, в котором сгинули многие дома, знакомые ей и родные, она – это земля, на которую лилась кровь ее друзей, и вода, которую просили пересохшие губы раненых, пока их докалывали штыками.
Это всё Лея. Это всё её танец.
Ей кажется, что можно споткнуться, но музыка подхватывает ее тело, ведет, тащит через стихии, что оплетают этот мир словно бы паутина…
Лея открывает глаза, когда затихает музыка, срывает аплодисменты и похвалу. Но что-то есть теперь в этих аплодисментах затаенно-грозное, которое Лея никак не может разобрать и объяснить даже самой себе.
***
Даже самый редкий экземпляр приедается, если видеть его часто. Король Влиндер, заполучив Лею, не мог удержаться и любовался ее танцами каждый вечер, пока ему не наскучило.
Он вдруг понял, что пока не хочет ее видеть. Ее танцы глубоки, а ему не хотелось глубины мыслей, хотелось наслажденья, а не размышленья, не возвращенья к страху собственной ничтожности и скоротечности.
Лея знала, что это произойдет. Она не знала, как к этому отнестись, ведь, с одной стороны, она лишалась свободы даже по вечерам, иллюзии, но с другой… ее жизнь больше ничего не держало.
Ей не у кого было спросить совета. Ей не к кому было пойти. Танцовщица – это не советница и не придворная, которая может иметь друзей, но, скорее, врагов. Это просто форма рабства, плена…
Лея танцевала по своей комнате, но не могла без музыки – она постоянно налетала на какие-то тумбы и кровать, ругалась, падала, спотыкалась. Танец будто бы в ней закончился. А с ним уходила словно и ее собственная жизнь.
Внезапно до Леи дошел слух – привезли пленницу с востока. Определена в танцовщицы. Лея взглянула на нее тайком, из любопытства и увидела молодость и гибкость стана, которая еще недавно отличала ее, а теперь, как минимум, от молодости ничего не осталось, хоть и прошло всего полгода от ее плена, но Лея точно знала, что таких глаз, как у нее, у молодости быть не может…
Новая пленница двигалась легко. Она танцевала с каким-то чужим для Леи магическим искусством и была похожа в движении на опасную, приготовившуюся к прыжку змею.
Когда Лея увидела танец новой пленницы, ей стало легче – она поняла, как ей поступить.
***
Король Влиндер был удивлен, когда получил записку от Леи, с просьбой взглянуть на ее новый танец. Вечером был назначен званый ужин, и, хотя Влиндер с большим бы удовольствием взглянул бы на танец новой танцовщицы, он, усовестившись тому, как грубо была заброшена потрясшая его Лея, распорядился пригласить вечером ее.
Лея никогда не выглядела более ослепительно, чем в этот вечер. Ее глаза впервые были подведены густой краской, отчего стали еще более выразительными. Губ Леи впервые коснулась помада, а волосы, рассыпанные по плечам, блестели от масла…
Влиндер даже подумал, что напрасно так польстился на восточную танцовщицу и что той еще далеко до Леи.
Когда заиграла музыка, Лея внезапно не стала закрывать глаза – она не сводила своего взора с короля, и блеск от свечей отражался в них. Влиндеру показалось, что он очарован сильнее, чем прежде…
Она еще никогда не двигалась с такой ловкостью и такой стремительной страстью. Лея, сочетавшая прежде в своем танце элементы противостояния, вдруг вся обратилась в огненный шторм, который грозил разрушить все вокруг себя. Лея не ведала пощады в свое танце. Она обрела странную силу в каждом своем движении и повороте, и один был опаснее другого, разрушительнее…
Огонь сменил гнев, гнев оттолкнула злость.
А потом злость изгнала тоска. Тоска, которой прежде в Лее не было никогда! Она вдруг странно замедлилась, казалось, что что-то вырывается из нее, причиняет боль и Влиндеру почудилось даже, что во взоре ее гаснут огоньки свечей.
На юге каждый умеет больше, чем его собрат с севера. Как в руках Леи мелькнула опасная сталь, и как ее никто не заметил – сказать было невозможно, всеми овладел какой-то дурман.
Но вот…роковой взмах, разрезающий тоску Леи, и что-то серебряное просвистело в воздухе, и король Влиндер странно дернулся, напуганный возникшим ликом смерти и холодом в груди.
Король захрипел – он не мог вскрикнуть – из его горла торчало длинное серебряное лезвие. Он только бешено вращал глазами долгое мгновение, пока поднималась паника, а потом рухнул…
Лея вытерла окровавленные от лезвия пальцы о свое легкое платье и успела равнодушно взглянуть на торопившихся с гневными проклятиями и воплем стражников прежде, чем упасть замертво.
Она упала. Умерла, связав свое имя навсегда с именем короля. Он ушел в историю, а Лея ушла в вечность, где ее приняли ветры, воды, языки пламени и земли.
Лея не была больна, просто в ней закончился танец.
