Мой добрый папа

1.

Я не хочу обедать

Я никогда не хочу обедать.

Мне так хорошо во дворе играть!

Я всю жизнь бы во дворе играл.

И никогда не обедал бы.

Я совсем не люблю борщ с капустой.

И вообще я суп не люблю.

И кашу я не люблю.

И котлеты тоже не очень люблю.

Я люблю абрикосы.

Вы ели абрикосы?

Я так люблю абрикосы!

Но вот мама зовёт меня есть борщ, мне приходится всё бросать: недостроенный дом из песка и Раиса,

Расима,

Рамиса,

Рафиса — моих друзей, братьев Измайловых.

Мой брат Боба любит борщ.

Он смеётся, когда ест борщ, а я морщусь.

Он вообще всегда смеётся и тычет себе ложкой в нос вместо рта, потому что ему три года.

Нет, борщ всё-таки я могу съесть.

И котлеты я тоже съедаю.

Виноград-то я ем с удовольствием!

Тогда и сажают меня за рояль.

Пожалуй, я съел бы ещё раз борщ.

Только бы не играть на рояле.
— Ах,

Клементи,

Клементи, — говорит мама. — Счастье играть Клементи!
— Клементи,

Клементи! — говорит папа. — Прекрасная сонатина Клементи!

Я в детстве играл сонатину Клементи.
Папа мой — музыкант.

Он даже сам сочиняет музыку.

Зато раньше он был военный.

Он был командиром конников.

Он скакал на коне совсем рядом с Чапаевым.

Он носил папаху со звездой.

Я видел папину шашку.

Она здесь, у нас в сундуке.

Эта шашка такая огромная!

И такая тяжёлая!

Её даже трудно в руках держать, не то что махать во все стороны.

Эх, был бы папа военный!

Весь в ремнях.

Кобура на боку.

На другом боку шашка.

Звезда на фуражке.

Папа ездил бы на коне.

А я шёл бы с ним рядом.

Все мне бы завидовали!

Вон, смотрите, какой Петин папа.
Но папа любит Клементи.
А я не люблю.

Я люблю строить дом из песка и друзей люблю, четырёх братьев:

Расима,

Рафиса,

Раиса,

Рамиса.

Что мне Клементи!
Я играю.

И спрашиваю:
— Не хватит?
— Играй ещё, — говорит мама.
— Играй, играй, — говорит папа.
Я играю, а брат сидит на полу и смеётся.

В руках у него заводная машина.

Он оторвал от машины колёса.

И катает их по полу.

И это ему очень нравится.

Никто ему не мешает.

Не заставляет играть на рояле.

И потому ему очень весело.

Плачет он очень редко.

Когда у него что-нибудь отнимают.

Или когда его стригут.

Он совершенно не любит стричься.

От так и ходил бы всю жизнь лохматый.

На это он не обращает внимания.

В общем, ему хорошо, а мне плохо.
Папа с мамой слушают, как я играю.

Брат катает по полу колёсики.

За окном кричат четыре брата.

Они кричат разными голосами.

Я вижу в окно: они машут руками.

Они зовут меня.

Им одним скучно.
— Ну, всё, — говорю я, — всё сыграл.
— Ещё разик, — просит папа.
— Больше не буду, — говорю я.
— Ну пожалуйста, — говорит мама.
— Не буду, — говорю я, — не буду!
— Ты смотри мне! — говорит папа.
Я пробую встать.

Убираю ноты.
— Я сотру тебя в порошок! — кричит папа.
— Не надо так, — говорит мама.
Папа волнуется:
— Я учился… я играл в день по пять-шесть часов, сразу после Гражданской войны.

Я трудился!

А он?..

Я его в порошок сотру!
Но я-то знал!

Он меня не сотрёт в порошок.

Он так всегда говорит, когда злится.

Он даже маме так говорит.

Как может он нас в порошок стереть?

Тем более что он наш папа.
— Не буду играть, — говорю я, — и всё!
— Посмотрим, — говорит папа.
— Пожалуйста, — говорю я.
— Посмотрим, — говорит папа.
В третий раз я играю Клементи.
Наконец-то меня отпускают!

Моя брат Боба идёт за мной.

Он растерял все колёсики.

И ему теперь скучно.
На дворе меня ждут четыре брата.

Они машут руками, кричат.

Мой дом из песка разрушен.

Весь труд мой пропал даром.

И всё из-за борща и Клементи!

Дом разрушил Рафис — младший брат.

Он плачет — братья его побили.

Нечего делать!

И я говорю:
— Ничего.

Новый дом построим.
Я веду всех в магазин к дяде Гоше.

Дядя Гоша — папин знакомый.

Он нам всё отпускает в долг.

Он записывает на листке наш долг, а потом папа платит ему.

Так хорошо!

Папа так и сказал: отпускай им всё.

Что они захотят.

Сколько им угодно.
Вот приходим мы в магазин.

Дядя Гоша нам отпускает конфеты.

Мы можем есть их сколько хотим.

Потом папа за всё заплатит.
Раис говорит:
— Я уже всё съел.
Мы опять идём к дяде Гоше.

И набираем ещё конфет.

Он говорит:
— Не много ли?

Приходите ещё.
— Непременно придём, — говорим мы.
Во дворе нас окружают ребята.

Мы раздаём всем конфеты.

Нам не хватает на всех конфет.

Например,

Керим без конфет.

Маша Никонова и Сашок.
Мы опять идём к дяде Гоше.
— Пожалуйста, — просим мы, — извините.

Но нам тут не хватило конфет.

Что же делать?

Мы все очень расстроены.

Нам нужно ещё чуть-чуть конфет.

Чтобы всем хватило.
— Зачем чуть-чуть! — говорит дядя Гоша. — Берите!

И приходите ещё.
Он даёт нам конфет, и все довольны.

Теперь всем ребятам хватило конфет.
На улице уже стало темнеть.

Фонари зажглись.

Скоро всё небо будет в звёздах.

Такое в нашем городе небо.

Наш город самый красивый.

Хотя я не был в других городах.

В нашем городе есть бульвар.

Там море, корабли и лодки.

И виден остров вдали.

И нефтяные вышки в море.

Я пошёл бы сейчас на бульвар, но вы слышите?

Мама зовёт нас на ужин.
И я иду ужинать.

Так целый день.

Целый день должен я есть!
Я съел ужин, но это не всё.

Меня снова ведут к роялю.

Папы нет дома, и я говорю:
— С меня хватит.
— Вот отсюда начни, — просит мама, — вот с этой строчки.
— Хватит с меня, — говорю я, — и всё!
— Будем ждать папу, — говорит мама.
Приходит папа.

Он весел.

Он держит два больших ящика.

В этих ящиках мандарины.
— В июне и вдруг мандарины?!
— С трудом достал, — говорит папа.
Он открывает ящики.
— А ну!

Налетайте!

Ребятки!

Хватайте!
Мы налетаем, хватаем, смеёмся.

Папа смеётся вместе с нами.

Ест мандарины.

И говорит:
— Позовите всех.
Я зову братьев Раиса,

Рафиса,

Расима,

Рамиса.

И мы угощаем их мандаринами.

И ящики быстро пустеют.
Потом братья уходят.

И мама уносит пустые ящики.

И говорит папе:
— Как с деньгами?

Сумеем ли мы всё же съездить на дачу?

Хотелось бы.

Лето уже проходит.
Я вижу, папа задумался.

Он говорит:
— Может, мы сумеем.

Но, может быть, и не сумеем.

Но если мы даже и не поедем, то не беда — жизнь и так прекрасна!
Но я-то знаю.

На даче прекрасней.

Там нет рояля.

Там гранаты, айва, виноград, инжир… Там море без конца и края.

Я так люблю купаться в море!

Я так хочу на дачу!

Там рядом станция.

Там гудят паровозы.

Там проходят разные поезда.

А когда машешь им вслед — тебе тоже машут из окон вагонов.

И ещё там горячий песок, утки, курицы, мельницы, ослики…
Потом я засыпаю на стуле.

Сквозь сон слышу я голоса, всё про дачу, про море, про лето…
А утром я просыпаюсь в кровати.
Соседи

Фатьма ханум — это тётя Фатьма, мама братьев Рамиса,

Рафиса,

Расима,

Раиса.

Как видит меня, каждый раз говорит:

Ах,

Петька,

Петька, совсем большой!» Она помнит, когда я был маленький.

И теперь удивляется, что я большой.

Разве можно так удивляться!

Я ведь рос постепенно.

Вот и сейчас, вышел я в коридор, а она говорит:
— Очень быстро растёшь!
— Все растут одинаково, — говорю я.
— Расти, расти, — говорит она.
— Вас мама ждёт, — соврал я.
Мама любит беседовать с Фатьмой ханум.

А Фатьма ханум — с моей мамой.

Они могут часами беседовать.
— Тётя Фатьма, пойдёмте к нам!
В который раз мама рассказывает!

О том, как я потерялся.

Они смеются.

Но я не смеюсь.

Что мне смеяться!

Я это много раз слышал.

Раз сто или двести.

Очень странные взрослые люди!

Рассказывают одно и то же.

Разве со мной так бывает?

Каждый день у меня куча новостей.

Что мне вспоминать что-то старое?

Когда кругом одни новости!
Я слышу их разговор.
Мама.

Помню, он у меня родился, у него глаза были синие.

А потом они стали совсем не синие.

Какие-то серые.

Так обидно!

Вот ведь как бывает!
Фатьмаханум.

Быстро растёт…
М а м а.

Да, да, да, вот я и говорю… А когда он был маленьким, он был маленьким — вот таким… он тогда отправился гулять, он открыл сам дверь, вышел на улицу, он прошёл тогда весь город, вот так наискосок весь город, и остановился в скверике; как сейчас помню, была суббота, играл оркестр, и под оркестр плясали взрослые.

Ему это так понравилось!

Он стал вместе со всеми плясать, его так и нашли в таком виде — вот так руки в боки и пляшет!
Фатьмаханум.

Очень весёлый ребёнок!
Мама.

Горе мне с ним.
Фатьмаханум.

У меня их четыре.
Мама.

Я и забыла!
Они смеются.
Но я не смеюсь.

Ничего нет смешного.
Тётя Фатьма говорит мне:
— А ну расскажи, как ты там танцевал?
— Я маленький был, — говорю, — и не помню.
— Очень быстро растёшь, — говорит она.
— Сыграй-ка Клементи, — просит мама.
Но я не хочу играть Клементи.
— Твой папа учился, — говорит мама. — Сразу после Гражданской войны… Он играл по семь-восемь часов…
— Это я знаю, — говорю я.
— Ну, хорошо, — говорит мама, — ну, хорошо, тогда спой Фатьме песню.
Мама играет, а я пою:
Солнышко ясное,
Наша жизнь прекрасная!
Я пою с удовольствием.

Я ору.
— Подожди, подожди! — кричит мама. — Сначала начнём, три… четыре!
Солнышко ясное,
Наша жизнь прекрасная!
Я пою во всё горло.
— Нельзя ли потише? — просит мама. — Я даже не слышу рояля.
— Конечно, можно, — говорю я, — но тогда какой смысл?
— Сначала, сначала! — кричит мама. — Нас ждёт Фатьма!
Хорошо, что в дверь постучали.

Это старик Ливерпуль.

Я сразу узнал.

Только он так стучится.

Он, когда пьяный, стучит тихо-тихо.

Почти неслышно.
Он крутит перед лицом руками.

Как будто делает мельницу.
— А где Володя? — говорит он.
— Он не пришёл ещё, — говорит мама.
— Он мне страшно нужен…
— Но его нет.
— Я хотел угостить его…
— Вы же знаете, что он не пьёт.
— Я знаю, но вдруг… он ведь мой сосед… он мне страшно нужен…
— Ливерпуль,

Ливерпуль, — вздыхает мама.
— Здрасте! — говорит он Фатьме ханум.
— Здравствуйте, — говорю я.
— Здравствуй, старик, — говорит он мне.
— Я не старик, — обижаюсь я.
— Это не важно, — говорит он.
— Как же не важно? — говорю я.
— Извините, — говорит он.
— Пожалуйста, — говорит мама.
— Я должен вам денег, — говорит он, — не могли бы вы мне одолжить ещё?
Мама даёт ему бумажку.
— Я вам верну, — говорит Ливерпуль.
— Конечно, конечно, — говорит мама.
И старик Ливерпуль уходит.
У Ливерпуля тонюсенький, детский голос, бородка крючком и лысая голова.

Это мама прозвала его Ливерпулем, хотя он имел другое имя.

Он, кажется, был из Перу, каким-то случаем попал в Россию и навсегда остался здесь жить.
Не люблю я, когда он пьяный.

Он тогда машет руками, качается.

Словно вот-вот упадёт.

Стариком вдруг назвал меня.

Вот ещё новость!
Мама беседует с Фатьмой ханум.

Я смотрю в окно.

Вижу брата.

Он строит дом из песка.
— Что ты торчишь тут? — говорит мама.
— Так, ничего, — отвечаю я.
Я жду папу.

Вот сейчас выйдет он из-за угла.

У него полные руки гостинцев.

Чего только нет там!

И мандарины, большие оранжевые мандарины!
А папы всё нету.

Всегда так.

Всегда его нету, когда я его жду.

Но стоит мне отойти от окна — он появится.
На балконе

Я иду на балкон.

Вижу девочку с бантом.

Она живёт вон в том парадном.

Ей можно свистнуть.

Она глянет вверх и увидит меня.

Это мне и нужно.

Привет, — скажу я, — тра-ля-ля, три-ли-ли!» Она скажет:

Дурак!» — или что-то другое.

И дальше пойдёт.

Как ни в чём не бывало.

Как будто бы я не дразнил её.

Тоже мне!

Что мне бант!

Будто я её жду!

Я жду папу.

Он мне принесёт гостинцев.

Он будет мне рассказывать про войну.

И про разное старое время.

Папа знает столько историй!

Никто лучше не может рассказывать.

Я всё слушал и слушал бы!
Папа знает про всё на свете.

Но иногда он не хочет рассказывать.

Он тогда грустный и всё говорит:

Нет, не то написал я, не то, не ту музыку… Но ты-то! — Это он мне говорит. — Ты-то уж не подведёшь, я надеюсь?» Мне не хочется папу обидеть.

Он мечтает, чтоб я композитором стал.

Я молчу.

Что мне музыка?

Он понимает.

Это печально, — говорит он. — Ты даже представить себе не можешь, как это печально!» Почему это печально, когда мне совсем не печально?

Ведь папа мне не желает плохого.

Тогда почему так?

Кем ты будешь?» — говорит он.

Полководцем», — говорю я.

Опять война?» — Папа мой недоволен.

А сам воевал.

Сам скакал на коне, стрелял из пулемёта…
Папа мой очень добрый.

Мы с братом однажды сказали папе:

Купи нам мороженое.

Но побольше.

Чтобы мы наелись». —

Вот тебе таз, — сказал папа, — беги за мороженым».

Мама сказала:

Они ведь простудятся!» —

Сейчас лето, — ответил папа, — с чего бы им простудиться!» —

Но горло, горло!» — сказала мама.

Папа сказал:

У всех горло.

Однако мороженое все едят». —

Но не в таком количестве!» — сказала мама.

Пусть едят сколько хотят.

При чём тут количество!

Больше они не съедят, чем смогут!» Так сказал папа.

И мы взяли таз и пошли за мороженым.

И принесли целый таз.

Мы поставили таз на стол.

Из окон светило солнце.

Мороженое стало таять.

Папа сказал:

Вот что значит лето!» — велел нам взять ложки и сесть за стол.

Мы все сели за стол — я, папа, мама,

Боба.

Мы с Бобой были в восторге!

Мороженое течёт по лицу, по рубахам.

У нас такой добрый папа!

Он столько купил мороженого!

Что теперь нам не скоро захочется…
Двадцать деревьев посадил папа на нашей улице.

Сейчас они выросли.

Огромное дерево перед балконом.

Если я потянусь, я достану ветку.
Я жду папу.

Сейчас он появится.

Мне трудно глядеть сквозь ветки.

Они закрывают улицу.

Но я нагибаюсь и вижу всю улицу.

Мой папа идёт дирижировать

Я слышу в комнате папин голос.

Он дома, а я всё ещё торчу на балконе!
А на столе-то!

Печенье, конфеты, две банки варенья, два торта, две банки компота, замечательная любительская колбаса, ветчина и яблоки, ещё две какие-то коробки и другие вкусные вещи.

Просто целый магазин!
— Вот так да! — говорю. — Как ты здесь очутился?
— Отстань от отца, — говорит мне мама, — он сегодня идёт дирижировать.
Я видел однажды, как он дирижировал.

Папа тогда взял меня с собой.

Я сидел в большущем зале.

Все глядели на сцену.

Там на сцене был папа.

Он стоял спиной к залу, лицом к оркестру.

И кругом было тихо-тихо.

Потом папа взмахнул вверх руками — и весь оркестр как грянет!

Я даже вздрогнул.

Я глядел на люстры, на всех людей.

Я вертел головой и всё время вставал.

Что ты скачешь?» — сказали мне.

Я не скачу», — сказал я.

Меня вывели силой из зала.

Я с папой, — сказал я, — он там дирижирует». —

А ты не врёшь?» —

Что мне врать, — сказал я. — Там мой папа».

Меня привели прямо к папе.

Спросили:

Ваш сын?» Мой папа был мокрый от пота.

И волосы папины были мокрые.

Я смотрел на него и не мог понять: почему папа мокрый?

Папа снял пиджак.

Вся рубашка была тоже мокрой.

Как будто его водой облили.

Он сказал:

Вот какая работа…» Я был так удивлён, что не знал, что ответить.

Всё время твердил:

Пошли… пошли…» — и тянул папу за руку…
Громко плачет сейчас мой брат Боба.

Он хочет, чтобы папа его взял с собой.

Но папа его брать не хочет.

Папа уже брал меня.

С него хватит.
Папа.

Я сегодня иду дирижировать!
Мама.

Да, но эти заплатки…
Папа.

Какие заплатки?
Мама.

Ты забыл?

Твои брюки с заплатками.
Папа.

Я ведь стою спиной к людям!
Мама.

Я ни при чём.

Ты прекрасно знаешь!

Помешанный на своих мандаринах!

Всю зиму таскал эти ящики!

Люди думают, ты сумасшедший!
Папа.

Кто думает?

Ты мне его покажи!
Мама.

Все думают!

Разве одни мандарины?

Зачем два приёмника?

Два патефона?
Папа.

Но их же двое?

Пусть слушают музыку…
Мама.

Очень им нужна твоя музыка!
Папа.

Всем нужна музыка.
Мама.

Но не в таком количестве!
Папа.

Я ведь спешу… Я сегодня иду дирижировать…
Мама.

Ну так иди дирижируй!
Папа.

Выходит, что я не могу дирижировать!
Мама.

Хоть раз в жизни купил бы кастрюльку!
Папа.

Зачем мне кастрюлька?

Сама покупай!
Мама.

А, значит, я виновата?..

С моим больным сердцем… с таким человеком… как можно!..

Дай,

Петя, воды…
Я бегу за водой на кухню.

Даю маме пить.

Ей становится лучше.
Мама.

Пусть все соседи скажут!
Папа.

Я ведь иду дирижировать…
Мама.

Пусть все соседи скажут!
Папа.

Что скажут?
Мама.

Пусть они скажут!
Папа вздыхает.

Он говорит:
— Придётся штаны одолжить у соседей.
Мама.

Кто одолжит тебе свои штаны?
Папа.

Ко мне все прекрасно относятся.

Все, абсолютно все!

Например,

Ливерпуль… нет, лучше я пойду к Али, он ко мне неплохо относится…
Мама мне говорит:
— Петя, слышишь?

Вот твой папаша!

Не будь таким!

Будь толковым.

А то вот точно так же пойдёшь в заплатках… куда-нибудь там… дирижировать…
Я говорю:
— Я никуда не пойду дирижировать.
— Ещё не известно, — говорит мама.
Папа мой говорит:
— Пойдём,

Петя, со мной за штанами.
Мы идём с папой к дяде Али.

Дядя Али — это папа Измайлов.

Он только что пришёл с работы.

Я видел его с балкона.

Он даже мне улыбнулся.

Конечно, он даст папе штаны.

И папа пойдёт дирижировать.

Мне тоже нужно к дяде Али.

Он обещал меня взять с собой, показать мне вышки, как бурят нефть и фонтан нефтяной.

Хотя, правда, фонтан — это редкость.

Но, кто знает, может быть, мне повезёт.

Папа там, а мы здесь

Я, мама,

Боба, старик Ливерпуль, дядя Али,

Фатьма ханум,

Рафис,

Расим,

Раис,

Рамис — все сидим у приёмника.

Сейчас папу объявят по радио.

И заиграет оркестр.

Хотя папу не будет видно, но мы-то знаем: он там на сцене; он дирижирует этим оркестром.

Мы все думаем здесь о папе, а он думает там о нас.

Хотя ему некогда думать, но это ведь ничего не значит!

Папа мой выступает по радио.

Такого ещё никогда не бывало!
— Долго ждать, — говорит Ливерпуль.
— Сейчас, сейчас, — волнуется мама.
— Молодец Володя, — говорит Фатьма.
В какой раз мама рассказывает:
— Я и не думала.

Он звонит вдруг по телефону, так и так, говорит, только что я узнал, меня будут транслировать.

Я кричу:

Что транслировать?» Он отвечает:

Меня транслировать».

Я говорю:

Каким образом?» Он говорит:

По радио».

А я всё не пойму, ведь впервые… Когда я поняла, так волновалась!
— За такого человека, как Володя, — говорит Ливерпуль, — я с удовольствием выпил бы.

За него я готов всегда выпить.
— Опять всё про то! — возмущается мама.
— Нет, за успех, — говорит Ливерпуль. — Я за успех… Я не просто так…
— Да прекратите вы, — говорит мама.
— Сейчас начнётся!
— Нету там ничего, — говорит мой брат Боба.
— Там твой папа, — говорит мама.
— Где же папа, раз там его нет?
— Суета сует, — говорит Ливерпуль.
— Вы опять пьяный? — говорю я.
— Тебя не касается, — говорит он.
— Так-то так, — говорю, — но всё же…
— Понимаешь, это со мной бывает.

Не то чтобы каждый день.

Но довольно часто.

Я не скажу, что всё это здорово.

Наверное, это даже плохо…
— Отвратительно! — говорит мама.
— …но тут, брат, ничего не поделаешь.

Тут такое, брат, дело.

Привык я — и всё тут!

Ну, ты не поймёшь…
— Понимать-то нечего! — говорит мама.
— …в общем-то это скверная штука.

А главное, что бесполезная.

Толку от этого нету.

Ну совершенно нет толку.

Нисколечко… Трудно сказать, зачем я это делаю.

Но я это делаю.

И никому не советую…
— Да прекратите вы! — говорит мама.
— …ты, брат, не думай, что я несчастливый.

Я, может быть, даже самый счастливый.

Я видел свет, много разных людей, а теперь я здесь, с вами… Твой отец плавал на шхуне

Мария»… Это шхуна была, я вам скажу!

Таких шхун поискать на свете!

Твой отец там плавал юнгой.

До великих событий.

Потом эти события — он на коня.

Командир эскадрона!

Как в сказке!
— Замолчите вы! — кричит мама.
— Таких людей, — говорит Ливерпуль, — как твой отец, очень мало на свете.
— Что такое, — вдруг говорит Али, — шкала на Париже?
— О!

Париж! — говорит Ливерпуль. — Я там не был…
— Почему шкала на Париже? — говорит дядя Али.
— О каком Париже вы говорите? — говорит мама.
— О самом французском, — говорит он.
— Ой, — кричит мама, — шкала на Париже!

Приёмник совсем на другой волне!
Мой брат Боба куда-то исчез.

Конечно же это его рук дело!

Каждый крутит приёмник.

Все ищут волну.

Наконец-то!

Мы слышим гром оркестра.
— Какая досада! — волнуется мама. — Володю уже объявили!
— Ура! — кричу я. — Ура!
— Уррра!! — кричат братья Измайловы.
— Какая досада, — говорит мама. — Как это можно!

Ведь самое главное! — Маме обидно.

Она ищет Бобу.
Боба лежит под кроватью.

Он чувствует что-то неладное.
— А ну выходи! — кричит мама. — Сейчас же!
Он не думает вылезать.
— Я жду! — кричит мама. — Давай вылезай!
— Оставьте его, — говорит Ливерпуль.
— Я ему покажу! — кричит мама. — Ведь он ненормальный!
— Я спрошу его, — говорит Ливерпуль.

Он подходит к кровати и спрашивает: — Ты варёные калоши не ел?
— Не ел… — отвечает Боба.
— Тарелки в суп не крошил?
— Не крошил…
— Затылком ничего не видел?
— Ничего не видел…
— Какой же он ненормальный?!

Вы слышите?

Дай ему Бог здоровья!
— Ливерпуль,

Ливерпуль, — говорит мама, — вы мне ребёнка калечите.
Братья Измайловы поют песни.

Под мощный гром оркестра.

Воскресенье

В стену к нам постучали Измайловы.

Мы всегда стучим к ним, а они стучат к нам.

Это наша связь.
Я бегу к ним узнать, в чём дело.
Рамис,

Рафис,

Расим,

Раис — в белых рубашках, в панамках и в синих сандалиях.

Дядя Али говорит:
— Как Володя?

Не хочет ли он прогуляться с детьми?

Такой вечер!

Вот мы все готовы.
Мой папа спал.

Но он встал сейчас же.
— Да, да, да! — сказал он. — Немедленно!

Мы идём прогуляться!
Это так неожиданно!
Я ищу свой костюмчик.

Мой брат Боба плачет.

Он сам не может одеться.
— В чём дело? — говорит мама.
— Скорей, — говорит папа, — вечер чудесный,

Али ждёт нас, дети ждут, я пойду умоюсь…
Мой папа идёт умываться.
— Я не пойму, — говорит мама, — он же спал…
Папа мой одевается.

Я одеваю Бобу.
— Сумасшедшие! — говорит мама.
Вот и тётя Фатьма.

Она нас торопит.

У них разговоры с мамой.

Им гулять некогда.

Им нужно поговорить.

Все кругом мешают.

Всегда не дают разговаривать.
Мы идём на бульвар всей компанией.

У нас замечательная компания!

Разве лучше бывают компании?

Четыре моих лучших друга — все в белых рубашках и синих сандалиях.

Я в красных сандалиях, а Боба в коричневых.

Боба несёт заводной паровоз, а Рафис винтовку.

У него замечательная винтовка.

Её сделал дядя Али.

Он всё может сделать — стул, стол, табуретку… У нас в прошлом году была ёлка огромная.

Мы стали ставить её — ну никак! — ёлка всё время падает.

Крест надо, — говорит папа, — где я возьму его?» Мы опять ставим ёлку в бочонок, а ёлка всё время падает.

Входит дядя Али, говорит:

У вас доски есть?» Мы говорим:

Какие доски?» —

Деревянные», — говорит он.

Я принёс две дощечки.

А он говорит:

Толще есть?» Я говорю:

Толще есть».

Он говорит:

Тащи их».

Он берёт эти доски: раз-два — и крест готов.

Мы так удивились!

Соседи у нас просто редкие.

Мы к ним ходим.

Они ходят к нам.

Папа музыке учит Раиса,

Рамиса, а Расим,

Рафис ещё маленькие.

А то папа их тоже учил бы.
Мы идём на бульвар всей компанией.
А на бульваре народу!

Море как зеркало.

Играет музыка.

Папа держит меня крепко за руку, а я иду по барьеру.

А за барьером море.

Там катают на катере.
— Кто со мной? — говорит папа.

Он идёт первый на пристань.
Мы садимся в катер.

Мотор тарахтит, и мы едем.

А я сижу с гармонистом.

Он вовсю играет.

И поёт здорово:
Любимый город может спать спокойно…
Я тоже пою, поют братья Измайловы.

Все поют.
С моря город наш весь в огнях.

Будто фейерверк.

Очень красиво!
Только жалко, что мало катались.
— Ещё хотим! — кричат братья Измайловы.
Катер подходит к пристани.
Брат мой Боба схватился за поручни.

Еле-еле его оторвали.
Он идёт и ревёт на весь бульвар.
— Прекрати! — кричит папа. — Мне это не нравится!
Мы заходим в тир.
Папа с дядей Али стреляют.

А нам не дают.

Мы стоим смотрим, даже не просим.

Мы знаем: нельзя мешать, раз люди целятся.
— Все в десятку, — говорит папа.
Они снова целятся, а мы смотрим.
— А где Боба? — говорит папа.
Мы выбегаем из тира.

Папа даже забыл свою премию.
Возле тира толпа.
— Что случилось? — говорит папа.
— Да вот, мальчик потерялся.

А где живёт, не знает.

То есть он номер дома помнит.

А улицу он забыл.
— Где этот мальчик?
Да разве увидишь здесь мальчика!

В такой толпе!

Мы, конечно, его не видим.

Зато мы слышим, как он говорит:
— Я забыл свою улицу…
Ну конечно же это Боба!
Ему говорят:
— Вспоминай, мальчик, это ведь важно.
— Сейчас, — говорит Боба, — вспомню…
Ему говорят:
— Ты не торопись.

Вспоминай без волненья.
А он говорит:
— Я совсем не волнуюсь.
Ему говорят:
— Ты кушать хочешь?
— Хочу, — говорит Боба.
— Сыр хочешь?
— Сыр не хочу.
— А конфету?
— Конфету хочу.
— Тебя хорошо кормят?
— Плохо.
— Товарищи!

Мальчика плохо кормят!

Тебя очень плохо кормят?
— Очень.
— А чем тебя кормят?
— Всем.
— Значит, ты не бываешь голодным?
— Бываю.
— Как же ты бываешь голодным, если тебя всем кормят?
— А я не бываю голодным.
— Ты же сказал, что бываешь.
— А я нарочно.
— Зачем же ты нас обманываешь?
— Просто так.
— Ты всех обманываешь?
— Всех.
— Зачем же ты это делаешь?
— Просто так.
— Смотрите какой!

Просто жуть!

Ну и ребёнок!
Тогда папа сказал чуть не целую речь.

Он сказал:
— Товарищи!

Это мой сын.

Он сбежал из тира.

Давайте-ка мне его сюда!

Я его отец.

А болтает он здорово.

Это уж верно.

Вы это сами заметили.

И где только он научился болтать!

Просто диву даёшься!

Я вижу, он вам понравился.

Но я вам его не оставлю.

Раз уж он мой сын.
Тогда все расступились.

Мой папа взял Бобу на плечи.

Пожелал всем успехов в работе.

И мы пошли домой.
А премия в тире осталась.

Тут про всё на свете забудешь!


Мой папа пишет музыку

Наш папа сегодня дома.

Сегодня он не идёт в музыкальную школу, где он обычно преподаёт.

Сегодня у папы свободный день.

Сегодня он пишет музыку.

В это время у нас дома тихо.

Мы с мамой ходим на цыпочках.

Брат мой Боба уходит к Измайловым.
Наш папа пишет музыку!
— Тру-ру-ру! — напевает папа. — Та-та!

Та-та-та!
Это правда, я не люблю Клементи.

Не очень люблю я музыку.

Но когда папа вот так за роялем поёт и играет и пишет ноты — мне кажется, он сочиняет марш.

Музыку я не люблю, это верно.

Я люблю разные песни.

Те, что поют солдаты.

И марши люблю, что гремят на парадах.

Если бы папа мой написал такой марш!

Я был бы очень доволен.

Я папу просил об этом.

Он мне обещал.

Может быть, он сейчас пишет марш для солдат?
Может быть, я увижу когда-нибудь целый полк — все с винтовками, в касках, раз-два! раз-два! — все шагают под громкий папин марш!

Как это было бы здорово!
— Ты пишешь марш? — говорю я папе.
— Марш?

Какой марш?
— Самый военный, — говорю я.
— Убери его, — говорит папа.
— Марш отсюда! — говорит мама.
Я иду на балкон.

Вижу девочку с бантом.

Подумаешь, бант!

Папа мой пишет музыку!

Может быть, марш!
— Тру-ру-ру! — поёт папа.
Ага, слышит, наверное!

Пусть она знает.

Всё делает вид, что не слышит!
— Трам-там! — стучит папа по крышке рояля.
Это нельзя не услышать.
Она поднимает голову.

Но я смотрю в сторону.

Пусть она знает!
Бам! — папа стукнул по крышке рояля.

С такой силой, что я даже вздрогнул.
Бам!!!

Бам!!! — он стучит кулаком по крышке.
— Ага!

Ну, каково?
А она только бантом махнула.
Тогда я разозлился и крикнул:
— Эй, ты!

Нечего здесь проходить!

Слышишь?

Нечего!
Расстроенный, я ушёл с балкона.

Я вижу, и папа расстроенный.

Он сидит, подперев рукой щеку.

Такой весь печальный.
— Мама на кухне, — говорит он.
— Зачем мне мама?
— Тогда как хочешь, — говорит он.
Вот и мама.

Она говорит:
— Брось ты это… Володя…
— Что бросить-то? — говорит папа.
— Эту твою… симфонию…
— Я же чувствую… тут вот не то… тут не то… а тут — то!
— Ну и брось, раз всё не то…
— Не всё не то…
— Всё равно.
— Как это так — всё равно?!
— Я-то тут ни при чём, — говорит ему мама.
— Ты ни при чём, это верно…
— И Петя ни при чём, и Боба.
— И Петя, и Боба… — говорит папа.
Он смотрит на нас, а мы на него.
— Дайте мне отдохнуть, — просит папа.
Но ему не дают отдохнуть.

К нам звонок.

Это Олимпиада Васильевна.

Со своим сыном Мишей.

Папа будет с ним заниматься.


Олимпиада васильевна и дядя гоша

Миша кривляется, строит рожи, показывает всем язык.

А папа сидит с ним рядом, считает в такт: раз — и, два — и, три — и…
Занимается папа бесплатно.

Потому что знакомый.
— Вы золотой человек, — говорит Олимпиада Васильевна.
— Баловник он у вас, — отвечает ей папа.
Она кричит сыну в ухо:
— Где совесть?

Где совесть?

Где совесть у человека?!
Он перестаёт строить рожи.

Но ненадолго.
— Бессовестный! — кричит Олимпиада Васильевна.
— Они все такие, — говорит папа.
— Все бессовестные, — говорит Олимпиада Васильевна.
Почему, думал я, его учат музыке?

Почему меня учат музыке?

Почему всех кругом учат музыке?

Если никто не хочет?

Этого я не мог понять!
— Вот тут вам подарок, — говорит Олимпиада Васильевна.
— Бросьте вы это, — говорит папа.
— Нет, пожалуйста, я вас прошу.
— Я вас тоже прошу, — отвечает папа.
— Нет уж, вы позвольте…
Папа смеётся.
Мама моя говорит:
— Он странный.

Вы не обращайте внимания.
— Я-то вижу… — вздыхает Олимпиада Васильевна.

Она почему-то всё время вздыхала.
За ней приходил её муж — дядя Гоша.
Миша тотчас же вскакивал и во всю глотку вопил:
— Конец!
Он хотел скорее домой.
Дядя Гоша ходил по комнате.
— Где сейчас моряки? — орал он. — Нет сейчас моряков!

Это точно.

Это ведь факт!
— Что факт? — спрашивал папа.
— Слушайте дальше.

Не перебивайте.

Вы знаете голубку

Куин Мери»?
— Не знаю, — говорит папа.
— Так вот, я плавал на этой голубке, на этой старой посудине.

Под парусами, нет, на всех парах!

Мы неслись, я вам скажу, как черти!

Сто восемдесят миль в час!

Как вам это кажется!

Как это поётся:

Пятнадцать человек на сундук мертвеца, го-го-го» — так, кажется?

Чудесная песня!

Мда… так вот это было зрелище!
— Как интересно! — говорит мама.
— Я был в Африке, крокодилы так, можно сказать, и лезут, но наш брат, ему карты в руки… ребята с нашей калоши…
— Чего? — спрашивал я.
— Ты помолчи, — говорил он мне. — Так вот, значит, о чём это я?

Да!

Наш корабль возил опоссумов.

Для разных там зоопарков.

Вы видели опоссумов?

Они вылезали из ящиков, гуляли по палубе, как матросы.

Мы кормили их.

Вместе с ними резвились… Это милейшие звери!
— Как они выглядят?
— Очень мило, чертовски мило, носик кнопкой, хвостишко — чудесные!

А когда я был в Марселе…
— Вы были и там? — удивлялась мама.
— Я был везде! — отвечал дядя Гоша.
— Интересный вы человек! — говорила мама.
Он продолжал задумчиво:
— Я был в Лондоне и в Амстердаме… Забыл, кстати, про опоссумов!

Они, черти, жрут шоколад, ха-ха-ха!
Смеялся он долго.

Потом вдруг прекращал внезапно.

И начинал говорить очень быстро:
— Каир,

Стамбул, языки мне даются легко, всем обязан морю, поездки, лианы, магнолии, кактусы… сербский, немецкий, французский…
— Хватит, — просил папа, — дальше не надо.
— Нет, почему же, я не устал.
— Я понял всё, — говорил папа.
— Ну хорошо, — соглашался он. — Дети ваши всегда пусть заходят.

Прошу!

Им нужны сласти.

Конфеты и прочее.
— Спасибо, — говорил папа.
— Счёт, как в банке!
— Спасибо, — говорил папа.
Олимпиада Васильевна не слушала.

Она ушла на балкон.

Она не слушала дядю Гошу.

Ей было неинтересно.
Я смотрю, а папа такой усталый!

У него глаза закрываются.

Он хочет спать.
Дядя Гоша всё ходит по комнате.

Он бьёт по шкафу ладонью:
— Как вы так живёте?
Папа.

Как?
Дядя Гоша.

Ну, у вас, например, нет шкафа.
Папа.

Как нет, а это что?
Дядя Гоша.

Вот этот старый ящик?
Папа.

А что?
Дядя Гоша.

Нет, я вас не пойму, ведь вам карты в руки!
Папа.

И я не пойму.
Дядя Гоша.

Я никогда не пойму, как так можно жить!
Папа.

Как?
Дядя Гоша.

Вот так.
Мама.

Да, да, да… я ему говорила…
Дядя Гоша.

Правда, тут роль играет хозяйка…
Мама.

Я виновата?
Дядя Гоша.

Я уж не знаю…
Мама.

С моим больным сердцем…
Папа.

Я вас прошу, прекратите!
Дядя Гоша.

Ведь вам карты в руки… Новейший шкаф… я в одном доме видел… Я вам добра желаю.

Я от души, так сказать.

Мне-то всё равно.

Но на вашем бы месте…
Папа.

Что на нашем месте?
Дядя Гоша.

Я купил бы отличный шкаф.
Папа.

Ещё что?
Дядя Гоша.

Купил бы отличную люстру.

Ведь вам карты в руки!
Папа.

Скажи, пожалуйста, почему мне карты в руки?

Я совершенно не понял.
Дядя Гоша.

Ведь ты музыкант.

Так сказать, эстетически — музыкальное движение души.

Правильно я говорю?

Я, брат, всё понимаю.

Я вашего брата знаю.

Культурный ты человек или нет?

Ведь у тебя есть деньги.

Ты тратишь их не туда.

Понимаешь?

Они не туда идут!

Ты подумай, ведь я для тебя, для твоей же пользы, ведь я тебе только добра желаю!
А папа спит.

Он уже ничего не слышит.

Так и не узнает он этого!

Так и будет он тратить их не туда.

Так и не купит шкафа мой папа.

И люстру тоже не купит.

Он спит.

И ничего не слышит.

А то, что слышал, — забыл.

Что же делать.

Такой человек мой папа!
Наши гости уходят.

Вздыхает Олимпиада Васильевна.

А папа спит.
Я иду закрывать за ними дверь.

Даю на прощание щелчок Мишке.

Он кидается дать мне ответный щелчок.

Но поздно.

Я быстро захлопнул дверь.
— Красивая женщина, — говорит мама. — А Гоша такой романтичный!
А папа спит.


Старик Ливерпуль и папа

Папа курил свою трубку.

Дым из трубки шёл вверх, к потолку.

Старик Ливерпуль дул на чай и грыз сахар.

У него все зубы целые.

Мама спрашивает всякий раз:

И как это вы сохранили зубы?»
Он постукивает по зубам ногтями и говорит, что ел крабов, омаров и жёлуди.
Папа мой тоже говорит, что он ел жёлуди.
Мама машет рукой и смеётся.

Не верит она в то, что папа ел жёлуди.
— Дорогой Ливерпуль, — говорит мама, — что за чушь?
Они думали, что я сплю, но я не спал, а приоткрыл даже чуточку дверь, чтобы видеть их лица.
Старик Ливерпуль любит папу.

Когда папа мой плавал юнгой (это было давно), он был в краях Ливерпуля.

И хотя это было давно, папа помнит, какие там были деревья, дома, даже небо…
Старик Ливерпуль.

Да, да, да, точно такое небо!
Папа.

Я же помню.
Мама.

Гоша там тоже был.
Папа.

Этот Гоша просто болтун.
Мама.

Ничего подобного!
Старик Ливерпуль.

Где был Гоша?
Мама.

Там, где и вы.
Папа.

Никогда он там не был.
Мама.

Как можно…
Папа.

Я совсем забыл.

Он там действительно был, успокойся.
Старик Ливерпуль.

Был, и слава Богу!
Мама.

А я что говорю?
Папа.

То же самое.
Мама.

Ну так вот!
Все молча пьют чай.

Только слышен хруст сахара.
Ливерпуль.

В мире сейчас тревожно.

А когда Гесс перелетел в Англию…
Папа.

Это было давно.

А вот Гитлер — это уже не Гесс…
Мама.

У нас мир с фашистами.
Папа.

Какой может быть мир с фашистами!

В этот мир я мало верю.
Мама.

Как это ты не веришь?

Мир есть мир.
Папа.

Что верно, то верно…
Почему в мире тревожно?

Кто такой Гесс?

И ещё этот Гитлер… Всё было так интересно!

Но понять я не мог ничего.
Ворочается мой брат Боба.

Он лежит рядом со мной в этой же комнате.

Он встаёт вдруг с кровати, идёт к дверям.

Приоткрыв дверь, говорит Ливерпулю:
— А вы можете съесть песок?
Все смеются.

Боба бежит обратно.
Мама плотно закрыла двери.

Теперь я ничего не вижу.

Только кое-что слышу:
—

Мария» утонула в тысяча девятьсот семнадцатом…
— Если Гесс перелетел в Англию, то это значит…
— Чёрт его знает, что это значит, но факт, что он туда перелетел…
Я слышу хруст сахара, вижу омаров в больших красных шапках, шхуну

Марию»,

Гесса, который летит в свою Англию, сыплет сверху песок на шхуну, и шхуна

Мария» тонет…

На дачу!

Мы всё-таки едем на дачу!
— В Москву бы поехать, — говорит папа.
— В какую Москву? — Мама не понимает.
— Мы сошли бы в Москве на Казанском вокзале… что, разве было бы плохо?
— К чему всё это? — Мама не понимает.
Мой папа в Москве родился.

Он хочет в Москву.

Он давно там не был.

Он каждый год в Москву хочет.

А мама не хочет.

Она здесь родилась.

Она любит дачу.

И я люблю дачу.

Кто дачу не любит!

Я люблю и Москву.

Кто Москву не любит!

Но что же делать!

На дачу мне тоже хочется.
Мы стоим возле машины на улице.

Все наши вещи в кузове.

Мама с Бобой сели в кабину.

Папа всё говорит про Москву.

Это с ним бывает.
— Я спешу, — говорит шофёр.
Мама вдруг говорит:
— Где подушка и чайник?
Я бегу за подушкой и чайником.
— Не забудь закрыть дверь! — кричит мама.
Подушка огромная.

Трудно бежать.

Я теряю крышку от чайника.
— Она где-то звякнула, — говорю я.
— Поищи её! — кричит мама.
Нас провожает вся улица.

Здесь, конечно, все братья Измайловы.

И другие мальчишки.

Они все бегут на лестницу.

Ищут там нашу крышку.

Шофёр говорит:
— Это мне надоело.
— Вы же видите, — говорит папа.
— Я-то вижу, — говорит он.
— В чём же дело! — говорит папа.
Наконец крышка найдена.

Я лезу в кузов.

Любой хочет ехать в кузове!

Братья Измайловы едут завтра.

Они едут в пионерлагерь.

Но их повезут в автобусе.

Они не поедут в кузове.
— Отойдите! — кричу я. — Ведь это машина, а не какая-нибудь там повозка!
— Ой, — кричит папа, — ведро забыли!
Я бегу за ведром.

Подаю ведро папе.
— Ничего не забыли? — кричит шофёр.
К нам спешит Ливерпуль.
— Чуть-чуть не опоздал, — говорит он.
Старик Ливерпуль всем жмёт руки.
Мы трогаем с места.
Все мальчишки бегут за нами.

Кричат что-то и машут руками.

Один Ливерпуль остался.

Он стоит смотрит нам вслед…
А мы вовсю едем!

Ветер свистит.

Волосы у папы растрепались.

И у меня растрепались волосы.

Уже нашего дома не видно.

И всех мальчишек и Ливерпуля…
Папа вдруг посмотрел на меня — я на папу.

И мы рассмеялись.

Не оттого, что растрёпаны волосы.

Не поэтому.

А просто так.

Это здорово — ехать на дачу, когда папа рядом, вот здесь, на вещах, — вы себе не представляете!
Жаль, что днём едем.

Лучше бы ночью.

Тогда наши фары горели бы.

Но днём светло.

Это тоже неплохо.

Очень трудно сказать, что лучше!
Вдруг я вспомнил про девочку с бантом… Эх, был бы я пиратом!

Вот так мчался бы я в своей шхуне… Бьют волны, и шхуна качается… Там вдали виден корабль… В нём едет девочка с бантом… Со мной целый отряд… Я беру в плен корабль…

Ах, это вы! — скажу я. — Ну что ж, здравствуйте!» —

Ой, — вскрикнет она. — Дайте мне воды…» Я скажу:

Я вас всех отпускаю.

Плывите себе на здоровье!

Куда ваши глаза глядят…» Она скажет:

Ой, вы такой благородный!

Просто дальше уж некуда!

Я остаюсь с вами.

Я влюблена!» —

Хорошо, — скажу я, — пожалуйста, как хотите…»
Стучит ведро о кастрюлю.

Звенят ложки и вилки в мешке.

Звенит крышка чайника.
Мы выезжаем из города.

Куда ни глянь — вышки.

Целый лес вышек.

Где-то здесь должен быть дядя Али.

Может быть, он меня видит.
Мы едем берегом моря.

Лодки в море и на песке.

И белые чайки над морем.

И сети.

И скалы.
Мы едем сквозь виноградники.

Блестит дорога на солнце.

А по бокам виноградники.
Мы едем совсем рядом с поездом.

Мы мчимся, и поезд мчится — кто кого перегонит.
Едут навстречу нам машины.

Мы едем навстречу машинам.
Идут навстречу нам люди.

Мы едем навстречу людям.
Орёт осёл.
Кричат бараны, и блеют козы.
Кудахчут куры, кричит петух.
Наша дача уже совсем рядом!


На даче

На даче у нас виноградники, инжировые деревья и айвовые деревья, а за деревьями и виноградниками море синее, а иногда зелёное, а когда дождь и ветер — серое.

Вот какое это море!

А песок под ногами горячий.

Но к этому я привыкну.

В прошлом году мне так жгло ноги — вы себе не представляете!

А потом я привык и ходил себе сколько влезет.

У нас на даче есть бык.

Он в сарае.

Его звать Алёша.

Я видел его только в щёлку сарая.

Огромный бык.

Рога — во!

Говорят, очень злющий.

Тётя Эля, хозяйка наша, рассказывала.

Он сломал два забора, двоих забодал, много бед натворил.

Бык страшнейший, ну просто жуть!

Иногда он протяжно ревёт.

Тогда мне становится страшно.

Я бегу от сарая подальше.

Я хватаю палку и жду.

Я готов его встретить отважно.

Мы только вчера приехали, а тётя Эля уже нам сказала:
— Смотрите, наш бык опасен!
Мама сказала:
— Как опасен?
— Свирепый он.

Не допускайте детей.

Чтоб они дверь в сарай не открыли.
Мама сказала:
— Слышите?
Я-то дверь не открою.

Вот Боба — он может.

Что ему бык!

Ему всё равно.

Странный он человек!

Я не верю, что я был таким, как он.

Хотя мне говорят, что я был таким.
Я сейчас стою в винограднике.

Вижу поезд вдали, белый дым.

Слышу стук колёс.

Кричат, кружатся в небе птицы.

А солнце-то словно костёр горит!

Вся голова моя тёплая.

Мне бы в море сейчас!
Но мама меня одного не пускает.

Очень жаль, что тут нет со мной братьев Измайловых!
Вон сидит на заборе мальчишка — весь чёрный.

Нужно с ним познакомиться.

Непременно я загорю, как он.

Чего бы мне это ни стоило!
Я стою в винограднике.

Это здорово, что мы на даче!

Скоро наш виноград поспеет.

Мы будем есть его сколько хотим.

Пока не наедимся.

Папа меня так учил:

Ты берёшь в руки кисть.

Вот так, а другой рукой ягоды рвёшь.

И кладёшь их в рот.

Ты набираешь их полный рот.

Как можно больше.

Потом — раз! — надави все зубами.

Ты понял?

Вот как едят виноград!» Каждый год он повторял:

Погоди.

Пусть он только поспеет.

Я покажу тебе, как это делается.

Пусть он только поспеет!» —

Это замечательно!» — говорил я.

Ещё бы! — говорил папа. — К тому же ты можешь его сушить.

Вон на той плоской крыше.

Брезент расстели и суши.

Зимой всех угостишь».

Каждый год я собирался сушить.

Но так и не сушил ни разу.

В этот год я насушу два мешка, или три, или даже четыре…
Сейчас папа в городе, что же делать!

У нашего папы работа.

Он не может всё время быть с нами.

Приедет он только к вечеру.

Я увижу издали поезд.

Со всех ног я помчусь к калитке.

Чтобы встретить его на дворе.
Я стою в винограднике.

Скоро весь виноград поспеет, инжир поспеет, айва поспеет, гранаты поспеют… Я даже стих сочинил:
Солнце светит, и море сверкает,
И айва и инжир поспевает,
И растёт, и растёт виноград.
Как я рад!

Как я рад!

Как я рад!
Мама ищет меня по саду.

Она держит за руку Бобу.

Вы слышите?

Мама зовёт меня.
Я иду маме навстречу.


Мой папа и Алёша

Таким я не видел папу.

И мама его не видала таким.

Он шёл странной походкой, весь в пыли, а в портфеле, в руках и во всех карманах — не сразу мы поняли, что это!
— Это редиска, — сказал я.
— Редиска?!
Зачем папе столько редиски?
Тут было чему удивиться!
Мы стоим на веранде и смотрим на папу.

Он нас тоже видит.

Кричит нам:
— Я был на базаре!
Он очень весёлый.

Машет портфелем.

Редиска летит во все стороны.
Мой папа был пьяный.
Мы это с мамой увидели.
— Что это значит? — кричит ему мама.
А папа — он был таким весёлым! — прошёл весь двор, прямо к двери сарая, открыл эту дверь и позвал быка.
Мама так испугалась!

Ещё бы!

Тёти Эли нет дома, её мужа нету, они оба в городе — что же делать?
— Иди-ка сюда, — зовёт папа быка.
Бык не идёт.
— Эй,

Алёша! — кричит ему папа.
Бык выглядывает из дверей.
— Алёша!

Кому говорю!
Тогда бык пошёл прямо к папе.
Он идёт прямо к папе, а папа кричит и ногой даже топнул, и снова редиска попадала.
Бык спокойно подходит к папе.

А папа к земле нагнулся.

И собирает редиску.
Бык ждёт, когда он поднимется.
— Эх,

Алёша,

Алёша… — говорит папа.
— Уходи! — кричит мама. — Скорей уходи!

Пока он ест!
А папа — он даже не слышит.

Он и не думает уходить.
— Ешь, ешь, — говорит он Алёше.
Алёша ест с удовольствием.
— Теперь прогуляемся, — говорит папа.

Он берёт за один рог быка и тащит его прогуляться.

И бык идёт следом за папой.
Папа делал круги по двору.

Бык шёл за ним и ел редиску.
— Люблю лето, — говорил папа, — замечательное здесь лето.

И солнце здесь замечательное.

Но в Москву всё же хочется.

Я там родился… Там тоже есть солнце… конечно… но не в таком количестве…
— Ты же пьяный! — кричит ему мама.
— Сейчас я приду! — отвечает папа.
Я хочу бежать к папе.

Но мама меня крепко держит за майку.
— Что он делает!!! — кричит мама.
А папа не слышит.

Он ходит по кругу.

Бык ходит за ним.

Ест редиску.

И слушает папу.
— Охота в Москву… Там зимой много снегу… А летом?

Ну… летом там тоже тепло.

Ну, не так, как здесь… Это верно…
Бык смотрит на папу.

Редиска вся кончилась.
— Нет, — говорит папа, — ты пойми: солнце там тоже есть… но не в таком количестве…
Мне почему-то смешно даже стало.

Что папа всё повторяет?

Любой поймёт, даже бык.

Что он всё повторяет?
Бык как заорёт!

А папа его хлоп ладонью по шее.

И бык замолчал.
— Тоже мне, — говорит папа, — вздумал орать!

Мы все орать можем.

Ты лучше послушай.

Тебе человек говорит, так ты слушай… И не ори!

Так и знай.

Что орёшь?

Тоже мне, разорался!
Бык внимательно смотрит на папу.
— Ну, что уставился? — говорит папа. — Не написал я хорошей музыки.

А почему?

Сам не знаю… Хотя мне всегда хотелось… И даже сейчас очень хочется!

А солнце здесь есть, это верно… А там не в таком количестве…
Тут во двор входят дядя Багир, тётя Эля и кто-то ещё.
— Вай! — говорит тётя Эля.
Дядя Багир кричит:
— Бык!

Смотрите!
— А, — говорит папа, — это вы!
— Осторожно! — кричит ему дядя Багир.
— Чепуха, — говорит папа, — всё чепуха…
Он бросает портфель и идёт прямо к нам.
Бык рвёт папин портфель.

Летят ноты по ветру…
— Что с тобой? — Моя мама плачет.

Она первый раз видит папу таким. — Что с тобой сегодня?!
— Ничего, — говорит папа, — всё Ливерпуль… Ливерпуль меня угостил… он меня угостил.

За успех… он не просто так…
— За какой успех?!
— Ну… как то есть? — сказал папа. — Я за успех…
Папе вдруг стало плохо.


Очень маленькая глава

Я пошёл поглядеть виноград.

Я-то знал, что он ещё зелёный.

Но я хотел ещё раз поглядеть.

Вдруг я вижу: бежит по дороге мальчишка, вокруг пыль столбом и жара такая, а он орёт:
— Война!

Война!
Мама тоже вышла из дому.

Она слышит это и мне говорит:
— Вот негодный мальчишка!

Вчера тоже кричал:

Пожар!

Пожар!» А никакого пожара не было.


Ещё одна маленькая глава

Папе к вечеру стало лучше.

Он пошёл на вокзал прогуляться.

Он всегда ходил на вокзал прогуляться.

Уж очень любил он вокзалы!

Сядет там где-нибудь на перроне и всё сидит, отдыхает.
Вернулся он очень быстро.

Мой папа вошёл и сказал одно слово:
— Война!
Он не любил говорить много слов.

Такой был человек мой папа!


Домой

Мы уезжаем с дачи.
Мне очень жалко дачу.

Жалко мне виноград — он ещё не поспел… Жалко мне расставаться с морем…
Но мы уезжаем.
Завтра едет на фронт наш папа.

Мы будем его провожать.

А сейчас мы садимся в машину.

И едем в обратную сторону.
Мы едем по той же дороге.

Опять еду я с папой в кузове.

Но почему мне не весело?

Мне даже неинтересно.

Хотя еду я в том же кузове.

И мне могут опять все завидовать…
— Дождь будет, — говорит папа.
— А как же мы?
— Так же, как и сейчас.
— Но ведь дождь…
— Ну и что же?
— Но мы ведь промокнем…
— Промокнем…
А небо уже совсем серое.

И дождь пошёл.
Папа мой достаёт одеяло.

И мы накрываемся.

Мы сидим под одеялом.

А дождь хлещет и хлещет на нас.

Всюду льётся вода.

Наши вещи, наверное, промокли…
Мы почти в темноте.

Я гляжу в щёлку и вижу дождь — больше я ничего не вижу.
— Дурацкий дождь, — говорит папа, — чёрт бы его побрал…
— Плохо, — говорю, — когда едешь и ничего не видишь.
— Это верно, — говорит папа, — не очень хорошо…
— И когда дождь — тоже плохо.
— Тоже плохо, — говорит папа.
— И когда ноги мокрые.
— Тоже верно, — говорит папа.
— Ты почему мне так отвечаешь?
— Как?
— Ну, как-то скучно…
— А тебе весело?
— Нет, мне почему-то невесело.
— Потому что дождь?
— И дождь, и война.

Всё вместе.
— Но мы победим?

Ведь верно?
— А как же!
— Эх, — говорю, — интересно всё же!

Трах-бах! — самолёты, танки…
Одеяло с нас чуть не свалилось.

Папа поправил его и сказал:
— Ну, ну, ну, не махай руками.
— Тебе каску дадут? — говорю.
— Дадут, — говорит папа, — всё дадут.
— Она ведь, наверно, железная.

Даже стальная.

Как ты думаешь, каска стальная?
— Стальная, — говорит папа.
— Ты ходи в каске, — говорю, — раз она стальная.
— Обязательно, — говорит папа.
А дождь всё льёт и льёт.
А мы всё едем.



До свидания, папа!

Я, мама,

Боба стоим на балконе.
Мы глядим в темноту — всё вокруг темно, в нашем городе затемнение.

Там в темноте мой папа.

Мы слышим папины шаги, мне кажется, я его вижу, вот он обернулся, махнул нам рукой… Он только что вышел из дому.

Только что с нами простился.

Он уходит всё дальше, туда, в темноту.
— До свидания, папа! — кричу я.
— До свидания, папа! — кричит Боба.
Только мама стоит с нами молча.
Я кричу в темноту:
— До свидания!
Боба машет двумя руками.

Темнота-то какая!

А он всё машет.

Будто папа его увидит…
Шагов папы не слышно.

Наверное, он свернул за угол.

Мы с Бобой кричим:
— До свидания, папа!
Мой папа ушёл на войну.
Мы уходим с балкона.


Папы нету

С утра наш телефон звонит.

Все спрашивают:

Уехал?» —

Вчера, — говорю, — уехал». —

На фронт?» — спрашивают. —

На фронт», — говорю.

Как жаль, — говорят, — не успели проститься!»
Быстро мой папа уехал.

Никто не успел с ним проститься.
Звонят и звонят.

Мамы нету.

Я всем отвечаю.

Как, — говорят, — уже уехал?» —

Вчера, — говорю, — уехал». —

На фронт?» — говорят.

На фронт», — говорю.
Опять звонок.
— Ваш отец дома?
— Нет, — говорю, — он уехал.
— А когда приедет?
— Не скоро.
— А куда он уехал, если это не секрет?
— Это совсем не секрет.

Он на войну уехал.
— На какую войну?
— Вы что, не знаете, что сейчас война?
— Некрасиво с его стороны, некрасиво!
— Что некрасиво?
— То, что он уехал.
— Почему же некрасиво?
— Он мне должен, а сам уехал.
— Чего должен?
— Кое-что должен.
Тут я прямо растерялся.

Просто не знал, что ответить.

Словно папа сбежал на войну от него.

Просто меня зло взяло.
— Кто, — спрашиваю, — говорит?
— Не узнал, карапуз?

Ну, будь здоров!
Теперь узнал.

Это дядя Гоша.
Когда меня раньше спрашивали:

Ты кого любишь?» — я отвечал:

Папу, маму и дядю Гошу».
Но это было раньше.


Я вижу папу

Мы с Бобой едем в поезде.

Мы едем с ним в Баладжары к папе.
Всё так быстро случилось!

Так неожиданно!

Вдруг звонит папа.

Я сразу не понял, кричу:
— Что вам нужно?
А он говорит:
— Мне нужен Петя.
Я кричу:
— Петя вас слушает!
А он говорит:
— Папа вас тоже слушает.
Я как заору:
— Где ты, папа?
Он говорит:
— Недалеко.
Я кричу:
— Как на фронте?
А он смеётся.
— Мы ещё, — говорит, — не на фронте.

Мы по дороге на фронт.

Эшелон наш пока в Баладжарах.

Мы здесь пока задержались.

Как там у вас?

Всё в порядке?
— Конечно, — кричу, — всё в порядке!
Папа всё маму ждал.

А её не было.

Тогда папа сказал, что он всех нас целует, чтобы мы были дружны, чтоб я слушал маму и Боба чтоб слушал, и папа повесил трубку.
Значит, папа от нас совсем близко!

То есть на первой станции.

Там, наверное, пушки и танки.

Целый поезд военных.

Папа не был военным, когда уезжал.

Он был в своей старой одежде.

И пистолета у папы не было.

И никакой каски не было.

А сейчас он, наверное, в каске.

И пистолет на боку.

Поглядеть бы на папу!
Но папа сейчас в Баладжарах.
А я здесь сижу.

Просто глупо, когда папа там, а я здесь.

Тем более он с целым войском.

Тем более он в Баладжарах.

Прямо, можно сказать, совсем рядом!
Я говорю Бобе:
— Слушай, ты можешь спокойно сидеть?
— Где сидеть? — спрашивает Боба.
— Ну, ничего не трогать.
— Чего не трогать?
— Ничего, — говорю, — не хватать и не трогать, а просто сидеть, можешь ты или нет?
— Почему? — говорит Боба.
— Я к папе еду!
— И я хочу к папе, — говорит он.
— Ну тогда, — говорю, — собирайся!

Быстрей!
И вот мы с ним едем в поезде.

Правда, мы с ним разбили копилки — его мопса и мою кошку.

Попадёт нам за это от мамы.

Но зато мы купили билеты.

Мы едем с настоящими билетами.

Как настоящие пассажиры.

Нам совсем не жалко копилок.
Очень медленно едет поезд.

Ползёт еле-еле.

Скорей бы!

А то папа нас не дождётся.

Уедет он со своим войском.
Боба заснул.

Пусть спит, раз человек хочет спать.
Я смотрел в окно, а потом перестал: просто мне не до этого.

Здорово, что мы сейчас едем к папе!

Он, наверное, удивится, скажет:

Как это вы вдруг здесь?!» Я скажу:

Я уже вовсе не маленький.

Ты мне сам говорил.

В чём же дело?» Папа, когда уезжал, сказал, что я, в общем, уже вполне взрослый, поскольку война и поскольку я старший.

Что уж тут нас ругать!

Тут ругай не ругай, всё равно.

Раз приехали.
Я стал думать про папу.

Как папа мне рисовал корабли, такие замечательные, с парусами.

Лучше всех кораблей была шхуна

Мария».

Тут папа вовсю постарался.

Ведь он плавал на этой шхуне.

Он её точь-в-точь знает.

Я не художник, — говорил папа, — но я постараюсь».

Он так всегда говорил, когда мне рисовал.

Но лучше этой шхуны он ничего не нарисовал.

Когда он рисовал её, я подумал:

Вот так не художник!

Настоящий художник».

Вы бы видели этот рисунок.

Замечательный был рисунок.

Я его променял на мяч.

Если бы это был плохой рисунок, разве мне дали бы мяч?

Ни за что бы не дали.

Вот какой это был рисунок!
Потом я про другое вспомнил.

Как папа войну рисовал: идут в бой солдаты, кругом палят пушки и много убитых.

Он всех солдат рисовал в больших касках.

В большущих таких зелёных касках.

Но ведь их всё равно убивали.

Хотя все они были в касках.

Называл это папа «баталией».
Я долго думал про это.
Как-то я не могу не думать.

Я всё время чего-нибудь думаю.

Правда, чаще всего чепуху разную, иногда сам удивляюсь — как это я такое думаю.

Какой-то я, в общем, задумчивый.

Только когда я в футбол играю, или когда в воду прыгаю, или когда пою песни, тогда я ничего не думаю.

Я тогда просто прыгаю в воду, играю в футбол и пою себе песни.
Я всё думал и думал, и Боба проснулся.
— Это что, — говорит, — куда мы едем?
— Мы, — говорю, — едем к папе.
— А куда, — говорит, — мы к папе едем?
— Мы, — говорю, — едем в Баладжары.
— Я, — говорит, — спать не буду, раз мы едем в Баладжары к папе.

Я посмотреть хочу, как мы подъезжать будем.

Я папу в окошко увижу.
Он посидел, посидел, а потом говорит:
— Баладжары какие?
— Большие, — говорю.
Тогда он совсем успокоился.

И стал в окно смотреть.
Смотрел он, смотрел и опять заснул.
Качается поезд ужасно.

Любой тут заснёт.

Это я такой, в общем, выносливый.

Как Чапаев погиб, слыхали?

Часовые-то все уснули.

Белые к ним подкрались и всех — раз! раз! — закололи.

И на Чапаева бросились.

А Чапаев-то спал, и чапаевцы спали.

Проснулись — кругом стреляют.

Совсем близко белые.

Оттого и погиб Чапаев.

А то он никогда не погиб бы.

Он до сих пор бы жил.

Может быть, он пришёл бы к нам в гости.

Чтоб побеседовать с папой.

Спросил бы меня:

Ну, как живёшь?» —

Хорошо живу, товарищ Чапаев!» — сказал бы я.

И живи на здоровье! — сказал бы Чапаев. — Ещё лучше жить будешь!» —

Товарищ Чапаев, — сказал бы я, — как бы мне стать таким, как вы?

Очень хочется мне стать Чапаевым!» Что бы он мне ответил?

Он, может быть, стал бы рассказывать.

Про разные конные атаки.

Как скакали они вместе с папой, впереди всего конного войска.
Мне спать нельзя.

Я могу Баладжары проехать.

Как-никак всё же первая станция.

Я в общем-то очень выносливый.

Эх, быть бы мне часовым!

Дали бы мне винтовку.

Глядел бы я вдаль.

Я бы зорко глядел.

Никогда не подвёл бы Чапаева…
Вон дядька в углу спит.

Рядом с ним корзины.

Я стал думать, что в корзинах.

Сейчас все набирают продукты.

Несут и везут что попало.

Там может быть:
индюки,
мыло,
сахар,
гуси,
курицы,
утки,
зайцы и поросята,
маленькие козлики (хотя они могут туда не поместиться),
варенье,
печенье,
яблоки,
груши,
конфеты,
колбаса,
лук,
огурцы,
селёдка…
Надоело мне думать.

Откуда я знаю, что там может быть!
Поезд стал подъезжать к Баладжарам.

Я разбудил Бобу, и мы пошли.
Рельсов-то сколько!

Гудки, свистки.

Играет где-то гармошка.

Поют песню:
Любимый город может спать спокойно…
Мы с Бобой идём вдоль большого состава.

Во всех вагонах военные.

Очень трудно найти здесь папу!
Скоро нас окружили военные.

Один дал нам кусок колбасы.

Замечательная была колбаса!

Я такой колбасы никогда не ел.

Настоящая военная колбаса!

Мы с Бобой её сразу съели.
Мы хотели дальше идти.

Искать папу.

Но тут паровоз загудел что есть силы.

Все стали садиться в вагоны.

Поезд тронулся и пошёл, сначала тихо, а дальше быстрей и быстрей…
И тут я увидел папу.
Это был папа, честное слово!

В военной форме, в пилотке.

Боба не видел его, а я видел.

Мой папа стоял на подножке вагона.

Он, кажется, нас заметил, даже крикнул нам что-то.

Но я не расслышал, что он крикнул.

Вагон быстро промчался мимо.

Я уверен, что это был папа.

Он махал нам, и я побежал за вагоном, а поезд уже вовсю мчался…


Обратно домой

Обратно мы шли по шоссейной дороге.

Я думал, так будет быстрее.

Сначала я пел:

Солнышко ясное, наша жизнь прекрасная!» Потом на спине тащил Бобу.
Я не мог его долго тащить, и мы сели на камень.

Кругом жёлтая степь.
Вся трава сгорела от солнца.

Мчатся мимо машины.

Проехал танк.
Боба как заорёт:
— Папа едет!

Вон папа едет!
Он решил, что папа в танке.

Почему он так решил, я не знаю.

Он стал так орать, что я думал, он лопнет.

Хотел бежать следом за танком.
Вы бы видели, как он орал, — грузовик даже остановился.
Шофёр говорит:
— Вы, ребятки, чего?
— Мы, — говорю, — домой идём.
— А малыш чего?
— Папа наш в танке уехал, — говорит Боба.
— Врёт он всё, — говорю, — ни в каком танке он не уехал.

Он в вагоне уехал.
Шофёр говорит:
— Всё ясно, хотя не совсем.

Ну, садитесь, живо!
Мы сели к нему в кабину.

И во весь дух помчались.
— Значит, вы здесь одни, — говорит шофёр.
— Мы, — говорю, — к папе ездили.

Мы провожать папу ездили.
— Ах вот оно что! — говорит шофёр. — А мама где?
— Мама дома, мы сами пошли.
— Ну и ну! — говорит шофёр.
— Папа наш капитан Красной Армии, — говорю.
— Совсем хорошо, — говорит шофёр.
— Он с Чапаевым воевал, — говорю.
— Да ну! — говорит шофёр.
— Честное слово!

Воевал он с Чапаевым, а Чапаева потом убило…
— Прямо с ним рядом воевал?
— А как же, — говорю, — отдельно, что ли, конечно рядом!
— Интересно, — говорит шофёр.
Ему очень понравилось, что мой папа с Чапаевым воевал.

Только он немножко не верил.
— Что, не верите? — говорю. — Очень даже напрасно!

А ещё папа был моряком.

Он на шхуне

Мария» плавал.

Он эту шхуну мне рисовал.

Замечательная была шхуна!

Парусов — тысяча!

Мачты — во! — громадные такие мачты, а нос длиннющий-длиннющий… Только это давно было…
— Ну и ну! — говорит шофёр.
— А вообще папа мой не военный.

И не моряк.

Это раньше он был моряком.

А сейчас папа мой музыкант.

Он даже музыку пишет.

Только у него не очень получается.

Но он всё равно пишет.

А мама говорит: не стоит, раз не получается.

А вы как думаете, стоит?
— Ну и врёшь же ты всё, — говорит шофёр. — Вроде маленький, а врать горазд.

И шхуну приплёл, и Чапаева, а тут ещё эта музыка…
— А вы, — говорю, — у Ливерпуля спросите, он вам скажет.
— У кого?
— У Ливерпуля.
— Что это за Ливерпуль такой?
— Как, — говорю, — кто такой?

Ливерпуль — это Ливерпуль…
— Я, — говорит, — с тобой разговаривать не буду, если ты мне будешь глупости говорить…
Я говорю:
— Вот приедемте, я вас с ним познакомлю.
— С кем?
— С Ливерпулем.
— Что это, попугай такой, что ли?
— Не хотите, не верьте, — говорю, — как хотите.
— Да ладно уж, — говорит шофёр.
— Вы что везёте? — спрашивает Боба.
— Песок, — говорит шофёр.
Боба его про песок стал расспрашивать: что за песок, есть ли там ракушки, куда этот песок везут.
Шофёр ему отвечал всё в шутку, и Боба был очень доволен.
— Я, — говорит Боба, — хочу туда в кузов, в песок, а вы здесь поезжайте, разрешите мне, пожалуйста, в песок.
Ему, конечно, не разрешили, и он всё дулся.
Шофёр нас довёз до дому.

Пожал мне и Бобе руки, передал привет Ливерпулю.
И мы домой побежали.
Ой, что тут было!

Наша мама вся совершенно бледная.

Сидит и плачет.
В это время мы входим.
Мама.

Где вы были?
Я.

У папы.

Там нас колбасой накормили.
Мама.

Какой колбасой?
Боба.

Ливерной.
Я.

Там нас ливерной колбасой накормили.
Мама.

Кто накормил?
Я.

Мы ездили к папе…
Мама.

Каким образом?
Я.

На поезде.
Мама.

Боже мой!
Я.

А обратно мы шли пешком…
Мама(кричит).

Откуда вы шли пешком?!
Я.

Из Баладжар.
Мама.

Из Баладжар?!
Я.

Я видел папу…
Боба.

Я видел танки!
Мама просит воды.

Маме плохо.

Я бегу за водой на кухню.



В кино

Целый день мы возились песке.

Хотя мне надоел песок, но что же делать?

Нас не пускают дальше двора.

Всё за то, что мы ездили к папе.
Мы были грязные, это правда.

И мама нас стала ругать.
— Неужели нельзя, — говорила она, — так играть, чтобы оставаться чистыми, опрятными и культурными детьми, тем более что отец на войне?
Это было неинтересно.

Мы это уже сто раз слышали.
Играть целый день в песке, когда война и отец на войне… Разве нельзя, — думал я, — играть в песке, если даже война?»
А мама продолжала:
— Этот маленький — понятно, но ты-то что там нашёл?
Что я там нашёл?

Ничего не нашёл.

Что там можно найти?

Не берут же меня на фронт!
Наконец мама сказала:
— Вот что.

Я дам вам деньги.

Идите в кино.
Это было другое дело.

Мы с Бобой сейчас же помчались в кино.
Мы сели с ним в первый ряд.

Я люблю первый ряд — как-никак не последний.
Сначала журнал показывали.

Интересный журнал, про войну — стрельба, взрывы, танки, — война, в общем, самая настоящая.
Показывали красных конников.
Показывали, как горит город.
Показывали военных в землянке.
И вдруг смотрю — папа!
Сначала я не узнал его, он стоял, нагнувшись над картой, а рядом ещё военные, и все на карту смотрят, потом папа взглянул на меня, и я сразу узнал его и на всё кино крикнул:
— Папа!
Вокруг меня зашикали.
— Тише, — говорят, — не мешайте смотреть картину.

Какой тут может быть папа!
А один говорит:
— Очень даже возможно; напрасно вы, граждане: может, и впрямь он отца увидел.

Может, отец его киноартист.
Но тут опять зашикали.
— Что вы, — говорят, — тут глупости разные говорите, какой тут может быть киноартист, когда это самый натуральный киножурнал и никаких тут киноартистов нет.
Тогда тот дядька сказал:
— А может быть, наоборот: может быть, он отца увидел, и не киноартиста, как я предполагал, а самого что ни на есть, как вы давеча сказали, натурального, фронтового отца.
Тут все опять зашумели: прекратите, говорят, это безобразие, что за шум, где директор и всё такое.
И стало тихо.
Я всё глядел, может, папу опять покажут.
Но больше не показали.
Потом журнал кончился, свет зажёгся.

Тот дядька, который меня защищал, говорит:
— Ты правда там отца увидел?
— Ну да! — говорю. — Ну да!
— Вот это интересно, — он говорит, — любопытный случай!

Просто, можно сказать, исключительный случай.

Сын видит отца в кино.

А отец на фронте.

Нет, это редкость, товарищи!

Ты, сынок, вот что сделай.

Картина кончится, а ты останься.

Ещё раз на отца погляди.

А я там объясню, в чём дело.

Чтоб тебя, значит, не трогали.
Мы с Бобой, конечно, остались.
Позже мы пришли с мамой.

От папы ведь не было писем.

Мы так волновались за папу!
Один раз я шёл мимо кино.
Меня подозвал котролёр.
— Прости, мальчик, — сказал он, — не твой ли отец…
— Да, да, да, — сказал я, — мой, мой… — Я сразу понял его.
— Так что вот, — сказал он, — прошу, милый, в любой день, в любой час дня и ночи — прошу! — И показал рукой в зал.
С тех пор я ходил каждый день в кино.

Каждый день я видел папу.
Папу видел не только я.

Все мальчишки со всей нашей улицы и, конечно, братья Измайловы, все ходили со мной смотреть папу.
— Зови ещё, — говорил контролёр, — всех зови, пускай смотрят!
Это был замечательный контролёр!


Про отцов и про нас

Я уже в третьем классе.

У нас теперь новый учитель.

Он похож на Ливерпуля.

Он тоже лысый, но без бороды.
Мы сидим и глядим на Пал Палыча, а он ходит по классу с речью.
—

Таким образом, дети, идёт война.

Отряды наших бойцов бьются на всех фронтах; рабочие, интеллигенция помогают фронту.

Что требуется от вас, когда ваши отцы с оружием в руках бьются с врагом, чтобы дать вам возможность вот так сидеть здесь, как вы сейчас сидите, и учиться?

Что требуется от вас?

От вас требуется взять у меня те знания, которые я накопил за свои долгие годы.

Это всё, что пока от вас требуется.

А что требуется от меня?

От меня требуется, разумеется, передать вам эти знания, которые я накопил.

Я думаю, вы меня поняли.

Я думаю, мы создадим с вами ту рабочую обстановку, которая нам для этого потребуется.

Вы должны помнить, что ваши отцы, ваши старшие братья сдерживают несметные орды захватчиков, которые рвутся сюда, в наш город.

Ваш фронт — здесь в тылу, вот эти парты — ваши позиции.

Только своей учёбой, а не кривляньем и ленью вы добьётесь уважения.

Этим вы помогаете фронту, своим отцам и старшим братьям.

Вы должны чувствовать эту ответственность.

Ваш враг не только Гитлер, не только фашиствующее отребье, посягнувшее на нас, ваш враг — это лень, кривлянье, безответственность, беспринципность, безволие, безалаберность, бездумье и так далее.

Вы должны помнить это.
Пал Палыч подошёл к окну.
— Что я вижу там? — спросил он.
Мы стали смотреть в окно, но ничего такого там не увидели.
— Я вижу там нашу землю.

Ваши отцы бьются насмерть за эту землю.

Отцы ваши не заслуживают этих, с позволения сказать, подарочков в виде, как вы сами понимаете, двоек и единиц, и я могу надеяться, могу думать, что это будет у нас редчайшим явлением в нашей практике.

Могу я надеяться? — спросил он.
— Можете! — заорали мы вразброд.
— Очень хорошо, — сказал он, — приступим к уроку.
Я как раз заканчивал рисунок: отцы наши мчатся на конях, с шашками наголо, а Гитлер от них удирает.

Я видел, как рисуют Гитлера в газетах, и, по-моему, похоже получилось…


Двойка

Двойку я всё-таки получил.

Хотя я вовсю старался.

Почти всё у Мишки списал.
Двойки я получал и раньше.

Но то было раньше, а то теперь.

От папы давно нет писем.

С того дня, как он уехал.

Я всё боялся: вот придёт письмо, папа спросит в письме, как там Петя, как учится, — что я отвечу?
Нужно было исправлять двойку.

Ждать я больше не мог.
Я решил объяснить всё Пал Палычу.
— Мда… — сказал он. — Семь ошибок в одном изложении.

Но выход есть.

Вот возьми эту книжку.

Вот этот рассказ.

Ты прочтёшь его дома.

Разок или два.

Но не больше.

Закроешь книжку и будешь писать.

Только, чур, — не заглядывать.

Понял?
— А кто будет смотреть, заглядываю я или не заглядываю? — сказал я.
— Никто не будет смотреть.

Не такой ты уж маленький.

Взрослый парень.

Чего за тобой смотреть!
— Как же так? — удивился я. — Я ведь буду смотреть.
— Не думаю, — сказал он.
— Почему же?
— Потому что на честность.

Такой уговор.

Как же можно смотреть!

Тогда будет нечестно.
— Вот это да! — удивился я.
— Я тебе верю, — сказал Пал Палыч. — Я доверяю тебе — вот и всё!
— Так-то так, — сказал я, — но кто будет знать?
— Можно считать, — сказал Пал Палыч, — что разговор у нас закончен.
— Конечно, конечно, — сказал я, — конечно…
Я, наверно, был очень растерян.

Такого ещё я не видел.

Это прямо-таки удивительно!
Я прочёл рассказ только два раза.

Больше я не открывал книжку.

Хотя мне очень хотелось.

Я писал с трудом.

Так хотелось мне заглянуть в рассказ!

Даже в классе писать было легче.

Там можно было спросить у Пал Палыча.

Можно было списать у соседа.

А здесь всё было на честность.
Я всё написал, как запомнил.

Пал Палыч прочёл и сказал:
— Человек ты, я вижу, честный.

Так и пиши отцу.
— А как же двойка?
— Это не самое главное.

Можешь считать, что исправил.
— А откуда вы знаете, — спросил я, — честный я или не честный?
— Сразу видно, — сказал Пал Палыч, — по изложению видно.



Два письма

Смотрю я на наш почтовый ящик и вижу: там что-то белеет.

Что-то есть в нашем ящике, что-то лежит там…
— Мама!

Мама! — кричу. — Что-то в ящике есть!
Я ведь могу посмотреть, что там есть, а сам на месте стою и кричу:
— Мама!

Там что-то есть!
И вот мама подходит к ящику, вынимает оттуда одно письмо и второе письмо — целых два письма!

Она прижимает к груди эти письма и говорит:
— Боже мой… Боже мой… — И идёт быстро в комнату.
Я говорю:
— Это всё от папы?
А мама говорит:
— От папы, да… одно письмо от папы… Боже мой…
У мамы вовсю дрожат руки, она с трудом рвёт конверт и читает.
— Ты читай вслух, читай вслух, — прошу я.
И мама читает вслух.

Мамин голос совсем не похож на мамин, какой-то глухой и тихий, будто издалека слышу я мамин голос:
Чертовщина у нас тут получилась.

Очень скоро мы попали в окружение, ушли в лес и болтались там по лесам и болотам довольно долго, а потом прорвались и соединились с нашими войсками.

Сейчас я жив и здоров.

Здесь меня орденом наградили — Красного Знамени.

Теперь вы понимаете, почему от меня не было писем — по этой простой причине…
Дальше папа спрашивал, как мы живём, как наше здоровье, что он о нас очень соскучился, очень хотел бы увидеть нас, но война — ничего не поделаешь!
Потом мама читает второе письмо.

Это письмо от знакомой старушки.

Она пишет без запятых и без точек: она не училась в школе, и маме трудно читать.
Здравствуйте дорогие моему сердцу Валентина Николаевна и ребятки уведомляю вас что жива и здорова того и вам желаю дорогие мои с того дня как вы у нас гостили тем летом новости дюже вредные то есть немцы нас захватили и всё у нас отбирать стали а дядю Гришу немцы повесили и вот всё у нас немцы поотбирали а один дюже злющий у нас в нашей хате поселился и револьвером мне всё грозит что я вроде припрятала кур и яйца а я ничего припрятать-то не успела так вот мои милые спешу вам сообщить какое у нас тут горе самое настоящее на наши головушки свалилось а в следующих строках своего обстоятельного письма сообщаю новость а ту именно что Володя отец ваш и муж твой Валентина Николаевна как снег на голову вдруг объявился а с ним наши солдатики дюже все похудавшие и не скрываю я от вас от родных что и Володя был похудавший и уставший а погода была у нас скверная ветры сильные и дожди со снегом пополам а Володя-то с солдатиками моего жильца лютого враз застрелили и тут такая пальба пошла страшнейшая и немцев всех они тут перебили всех окаянных уничтожили а Володя-то ваш и говорит ну Марья Петровна живи спокойно а я говорю как же вы-то здесь очутились касатики когда наши-то все далеко отсюда а он говорит такие бабуся обстоятельства сложились не горюй бабуся вернутся все обязательно никуда не денутся а после они ушли в лес обещали вернуться ты не горюй говорят бабуся а как же тут не горевать дорогая моему сердцу Валентина Николаевна когда горе-то вон какое на нас свалилось и дай-то им Бог к своим дойти так вот и пишу я вам а вы на меня не серчайте что может не так пишу а ежели Володя тут ещё объявится то я вам ещё напишу а других новостей пока нету только Васютки племянник Николай капсюль всё ковырял и ему палец-то и оторвало а так наши пока что все живы и тебе Валентина Николаевна и детишкам твоим приветы шлют остаюся жива и здорова бабушка Мария Петровна и что плохо написано не гневайтесь разбирайте уж как-нибудь.
Мама всё читала и читала письма по нескольку раз и всё плакала, а я сел писать ответ папе.
Дорогой папа! — писал я. — С отметками у меня хорошо.

Меня даже хвалили за честность, и вот как это произошло…»
И я написал всё, как было с отметкой и с изложением.


До свидания, дядя Али

Рамис,

Рафис,

Расим,

Раис сидели на верхней ступеньке, а я стоял рядом.
— Мой папа, — говорил я, — убил самого главного фашиста одним выстрелом вот с такого расстояния, как отсюда, вот от этих перил, до той трубы вон на той красной крыше…
— Он убил Гитлера? — спросил Расим.
— Гитлер сидит во дворце, — сказал я, — как там его убьёшь?
— Значит, не самого главного, — сказал Расим.
— Как же не самого, — говорю, — когда самого, только не Гитлера, вот и всё…
— А дальше что было? — спросил Расим.
— Потом папа берёт автомат и ка-ак пошёл чесать — тра-та-та! — по другим фашистам.

Он на месте стоял и вокруг крутился и — тра-та-та! — вкруговую…
— И в него не попали? — спросил Расим.
— Как бы не так! — говорю.
— Как же так, — сказал Расим, — раз он не нагибался!

На фронте все нагибаются.

Я в кино видел.
— Слушай дальше, — сказал я. — Сначала он не нагибался.

Он так специально делал.

Чтоб всех фашистов запутать.

Вот они все и запутались.

Все нагибаются, а он нет.

Тут можно любого запутать…
Братья Измайловы раскрыли рты, а я был очень доволен, как будто я, а не папа, палю в фашистов, вот здесь, прямо на этой лестнице.

Мне даже стало жарко.
— …так вот он не нагибался сначала, а после стал нагибаться, он видит: в него кто-то целится, прямо из пулемёта, он сразу — раз! — и нагнулся.

И все пули мимо.

Потом видит: в него из винтовки целятся, он снова — раз! — и нагнулся.

Он-то знает, когда нагибаться!

А когда не нагибаться.

Потом он давай вовсю из автомата — как из поливальной машины — жжжжих!

А немцы-то, немцы один за другим так и валятся, так и валятся, целые горы… Потом в папу гранату кинули — он ка-ак отпрыгнет в сторону… — Тут я хотел показать, как отпрыгнул мой папа в сторону, но забыл, что стою на ступеньке, и полетел вниз по лестнице…
А дядя Али поднимался.
— Что ты,

Петя, — сказал он, — куда летишь? — Он схватил меня за рубашку.

Поставил на ноги и сказал: — Поздравь,

Петя, еду и я на войну, на подмогу Володе…
Я растерялся и говорю:
— До свидания, дядя Али…


На крыше

Когда дядя Али уезжал, он сказал маме:

Встречу Володю, привет передам.

Ещё что передать?» Мама стала столько передавать, что дядя Али сказал:

Хватит, зачем столько передавать?» А мама сказала:

Нет, передай, пожалуйста, всё передай».

Тогда дядя Али сказал:

А как же, обязательно передам».
Я просил передать папе, что, когда вырасту, тоже приеду на фронт, на подмогу, а дядя Али сказал:

Ну, дорогой, тогда война кончится».

Я говорю:

А может, не кончится?» Он говорит:

Дорогой, зачем я тогда еду?» —

Ну и что же, — говорю, — что вы туда едете, вы же один ничего не значите». —

Как это так, ничего не значу?

Один не значу, а вместе с Володей значу».
Мы проводили дядю Али.

Все на фронт уезжают, один за другим.

Только я остаюсь, да старик Ливерпуль, да ещё мама,

Боба,

Фатьма ханум…
Все на фронт уезжают.

Старик Ливерпуль говорит:
— Я теперь не пью.

Не могу пить, и всё.

Я пью, когда у меня прекрасное настроение.

А сейчас у меня может быть прекрасное настроение?

Как бы не так!

Нету у меня такого настроения!
— Это хорошо, — говорю, — что вы не пьёте.

Моя мама очень довольна.
— А-а-а… — говорит Ливерпуль, — при чём тут твоя мама… что ты тут понимаешь…
Старик Ливерпуль идёт на крышу.

Он там сегодня дежурит.

Теперь все дежурят на крышах.

Там на крыше ящики с песком и бочки с водой, и лопаты и большущие клещи, чтобы хватать этими клещами зажигательные бомбы, и топить в бочке с водой.

Правда, бомбы пока что не падали, но упадут же когда-нибудь!

Для чего же тогда клещи?

Вчера Лия Петровна сказала:

Я не могу дежурить: у меня появляется слабость…» Тогда Ливерпуль говорит:

Давайте я буду за вас дежурить».

Позавчера тётя Майя сказала:

У меня голова кружится…» Ливерпуль говорит:

Давайте я буду за вас дежурить».
Я бы тоже за всех дежурил.

Но мне не разрешают.

Детям нельзя на крышу.

Мы с Бобой должны сидеть дома, а если тревога — скорей одеваться, бежать в подвал, то есть в бомбоубежище.

Кто захочет сидеть в подвале, когда есть в нашем доме крыша?
Мама моя у Фатьмы ханум.

Они там сейчас беседуют.

А я бегу на крышу.

Там на крыше старик Ливерпуль.

Он будет гнать меня, я это знаю, но я не очень-то слушаюсь.
Вон он стоит, освещённый луной.

Звёзд на небе полно.

И прожекторов полно.

Небо словно живое — колышется.

Где-то гудит самолёт.

Бьют зенитки.

Старик Ливерпуль смотрит вверх, в небо.

Вот он надевает очки.

Опять смотрит на небо.

Блестит при луне его лысина.

Бородка крючком ещё больше загнулась.

Я крадусь сзади к нему.

Но он слышит мои шаги.

Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:
— Ну-ка,

Петя, домой!
— Вам можно, — говорю, — а мне нельзя?
— Я суровый человек, — говорит Ливерпуль.
— Поймайте меня, — говорю, — если можете.
— И не подумаю, — говорит он.
— Как хотите, — говорю.
— Отца нет, — говорит Ливерпуль, — распустился…
— Вы, — говорю, — напрасно меня гоните, потому что мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище.

Что там сидеть, не пойму!

Немцы, что ли, на нас наступают?
— А ты думал, нет? — говорит Ливерпуль. — Наступают.
— Что-то не видно.

Где же они наступают?
— Не дай Бог, чтобы ты их увидел.
— Кто их пустит сюда?

Никто не пустит.

Вот и дядя Али поехал.

Они с папой дадут им жизни!
— Дай Бог, чтобы Володя вернулся, дай Бог… Тяжело там сейчас, тяжело…
— Почему это он не вернётся?
— Нет, он вернётся, он безусловно вернётся…
— А кошкам зимой не холодно? — спрашиваю я.
— Нет, сынок, не холодно, — говорит Ливерпуль.
— А почему?
— Потому что их шкура греет.
— А у людей, — говорю, — шкуры нет, только кожа…
— Вот ещё, — говорит Ливерпуль, — зачем людям шкура?
— Как зачем, — говорю, — очень странный вопрос!

Если б я имел кошкину шкуру — не шутки ведь!
— Отстань от меня! — говорит Ливерпуль. — Ты что пристал ко мне с этой шкурой?

Какое мне дело до кошек!
Я говорю:
— Это верно, зачем людям шкура…
— Отвяжись от меня!

Убирайся домой!
Я подождал, пока он успокоится.

Он успокоился и говорит:
— Ты ведь знаешь, сынок, у меня болит сердце… иди-ка ты спать, смотри, как зеваешь!
Мне совсем не хотелось спать.

Мало ли что я зеваю!
— Зачем люди воюют? — говорю я.
— Война — это несчастье всем людям.

Начать войну… Разве в этом есть здравый смысл?

Нет, сынок, в этом нет здравого смысла… А между тем люди — самые развитые существа на земле…
— И я самый развитый?
— И ты, только ты ещё мал.
— И дядя Гоша развитый?
— Наверно, и он, а как же.
Я хотел ещё что-то спросить, как вдруг слышу голос Бобы.

Мой брат Боба открыл люк на крышу, но влезть на крышу не может.
— Уйди отсюда! — кричу я.
— Мне интересно!

Мне интересно! — кричит Боба.
Я с трудом тащу Бобу домой.

Он, как всегда, упирается.
— И я тоже, — кричит он, — хочу тушить бомбы!
Мама ещё у Фатьмы ханум.

На крышу мне всё равно не уйти:

Боба следом увяжется.

Мы раздеваемся.

Ложимся спать.
Я вижу во сне старика Ливерпуля.
Он стоит на крыше.

А вокруг страшилища.

Они хотят съесть Ливерпуля.

Это самые неразвитые существа на земле.
Старик Ливерпуль берёт клещи.
— Я суровый человек! — говорит Ливерпуль.
А страшилища всё наступают.
— Убирайтесь домой! — говорит Ливерпуль.
Он кидается с клещами на страшилищ.

Но страшилищ много.

Они ползут к Ливерпулю.

Куда ни глянь — всюду страшилища.
Я бегу на подмогу.

Хватаю ящик с песком.

И кидаю в глаза страшилищ.

Все страшилища ослеплены.

Теперь мы их победим.

Вперёд!

Ура!

Ливерпуль ловит клещами страшилищ — раз-два! — и прямо в бочку с водой!

Я ему помогаю лопатой.
— Вот так! — кричу я. — Вот так!

Вот тебе!

Вот тебе!

Всех страшилищ в бочку с водой!..


Бетховен!

Бах!

Моцарт!

— Просто удивительно, — говорит мама, — что нам нечего продать!

Как можно было так жить!

Вот сейчас эта война, а нам нечего даже продать!

У каждой порядочной семьи, на случай войны или там на другой худой случай, безусловно, всегда что-нибудь есть продать.

А нам — ну просто нечего, разве что рояль и ноты… Всё кругом дорожает, а деньги где взять?

Ваш отец виноват, безалаберный был человек, вот кто жить не умел!

У Рзаевых сервизы, они могут их продать.

А чего только нет у Добрушкиных!

У всех есть что продать!

Володя не мог жить, как живут умные люди.

У каждой уважающей себя семьи есть что продать на случай войны или там на другой худой случай…
Я всё время хочу обедать.

Всё время мне хочется есть.

Я съел бы сейчас не только борщ.

Не только суп и котлеты.

Я съел бы большой кусок хлеба.
Хлеб можно купить на базаре.

Но очень дорого стоит.

Мой брат Боба плачет, когда хлеба нет, — тогда мы идём на толкучку.
Пыль там всегда столбом, и солнце печёт, и галдёж — просто жуть!

Мы с мамой там расстилаем коврик, на коврик кладём наши ноты (папины ноты), и мама кричит:
— Бетховен!

Бах!

Моцарт!
Втроём мы сидим на коврике.
— Клементи!

Клементи! — ору я.
Я теперь не играю Клементи.

Я теперь вообще ничего не играю.

Когда папа уехал, я, правда, играл, но всё меньше и меньше.

Мама, правда, ругала меня, а потом перестала.

Она просто устала меня ругать.

Мама хочет продать рояль, а раз так, то зачем эти ноты.

Всё равно мама продаст рояль.
— Бетховен!

Бах!

Моцарт!
Толкотня-то какая!

Мы, правда, неплохо устроились.

Мы пришли рано.

Расстелили свой коврик.

Все, кто рано пришёл, расстелили здесь коврики.

Часто коврик наш топчут ногами.

Тогда я кричу:
— Осторожно!
Но в общем-то мы хорошо устроились.

Попробуй-ка тут проходи целый день!
— Клементи!

Клементи!
— Сахар!

Сахар!
— Кофточки!

Кофточки!
— Пирожки!

Пирожки!
— Бетховен!

Бах!

Моцарт!
— Американские штаны!

Чистейшие американские штаны из английского материала!
— Не рваная, не новая, отличная рубашка!
— Сто отдашь — пятьсот выиграешь!
— Купите!

Купите!

Купите!
— Клементи!

Клементи!

Клементи!
— Бетховен!

Бах!

Моцарт!
Когда хлеба нет, я не плачу.

Вернётся мой папа, он мне привезёт много хлеба.

И мандарины, большие, оранжевые мандарины…
Олимпиада Васильевна и мама

Моя мама теперь курьер.

Я помогаю маме.

Мы вместе с мамой разносим бумажки, разные там документы.

Боба сидит с Фатьмой ханум.

Целый день мы разносим бумажки, сдаём почту, ходим по учреждениям.

А в воскресенье идём на толкучку.

Там мы продаём наши ноты.

У мамы замечательная работа.

На работе дают обеды.

Можно брать сколько хочешь супов.

Мы взяли двенадцать супов!

Это целая огромная кастрюлька.

Мы несём эту кастрюльку и радуемся.

Слышно, как булькает суп.

Это суп с лапшой.

Мы сольём жидкость и вынем лапшу, а из лапши спечём пышки!

Пышек выйдет, наверно, немало.

Как-никак — двенадцать супов!

Порядочно.

Каждому по три пышки.

Или же по четыре.

По скольку же выйдет пышек?
— Не плескай, — говорит мама, — будь осторожен!
— Дорогу, — кричу я, — дорогу!
Никто не знает, что мы несём.

Все думают, это простой обед.

А это двенадцать супов!

Видел бы нас сейчас папа.

Вот молодцы, — сказал бы он. — Столько супа!

Неси,

Петя, не выплескай, ну, молодчага,

Петя.

Я вижу, ты мальчик хороший.

Ты помогаешь маме.

Ты молодчага,

Петя!»
Мы подходим к нашему дому.
Нас ждёт Олимпиада Васильевна.
— Здравствуйте, — говорим мы.
— Здравствуйте, — говорит Олимпиада Васильевна.
Мы проходим в комнату.
— Вот тут, — говорит Олимпиада Васильевна, — я принесла ребятам…
Мы смотрим на свёрток в её руках.
— Что это? — спрашивает мама.
— Тут две буханки… вот, пусть ребята возьмут… это хлеб…
— Две буханки, — говорит мама, — так много… так дорого стоят…
Мы с Бобой берём по буханке.
— Я вам ещё принесу, — говорит Олимпиада Васильевна.
Мама.

Ну как там Гоша?
Олимпиада Васильевна.

Вы скажите мне, как Володя…
Мама.

Опять не пишет…
Олимпиада Васильевна.

Ну, ничего, напишет.
Мама.

Беспокоюсь я.
Олимпиада Васильевна.

Ну, это вы зря.
Мама.

Да вот только несчастье у нас.

Мы тут ноты продали.

Свои и чужие.

Так вот, там были ноты Добрушкиной… вы не знаете эту Добрушкину… так вот, она в суд подать хочет…

Отдайте, — кричит, — мои ноты!

Где мои ноты?» А я их продала случайно…
Олимпиада Васильевна.

Я одолжу вам денег.

Вы ей отдайте, и всё…
Мама.

Вот спасибо!

Но я не смогу вернуть скоро… Если вашему сыну,

Олимпиада Васильевна, нужно заниматься, пусть он приходит, я кое-что покажу ему, я ведь тоже училась, хотя консерватории и не оканчивала…
Олимпиада Васильевна.

Спасибо,

Валентина Николаевна, он у нас бросил музыку.

Не любит он музыку… А вернёте потом.

Вот приедет Володя…
Мама.

Ой, только бы он вернулся… Мой Петя тоже не любит музыку.

Они все не любят.

Тут у них нечего спрашивать, нужно учить.

А то потом скажет:

Я был тогда ребёнком, я не понимал, нужно было меня заставлять».

Сейчас-то война, не до музыки…
Олимпиада Васильевна.

Может, вы и правы.
Мама.

Безусловно права.
Олимпиада Васильевна.

Володе привет от меня.

Не забудьте.

Он золотой человек.

Мне ваша семья очень нравится.
Мама.

Это правда.

Семья у нас хоть куда!

Продать нечего…
Олимпиада Васильевна.

Нет, вы это напрасно…
Мама.

Пусть будет напрасно.

А что Гоша?

Что он не зашёл?

Мне ваш Гоша очень нравится.

Он такой энергичный!
Олимпиада Васильевна.

Наболтал он тогда.

Он всегда так, болтает, болтает, потом говорит:

И зачем я тогда болтал?»
Мама.

Чего болтал?
Олимпиада Васильевна.

По-вашему, он ничего не болтал?

Смеётся.) Вот видите, а он переживал.
Мама.

Что вы,

Олимпиада Васильевна!

Я просто вас не пойму.

Вы меня расстраиваете…
Олимпиада Васильевна.

Зачем вам-то расстраиваться?

Это мне нужно расстраиваться.

А вам нечего расстраиваться.

Не забудьте привет Володе.

Я очень прошу, не забудьте.

И не расстраивайтесь…
Мама.

А вам-то чего расстраиваться,

Олимпиада Васильевна?
Олимпиада Васильевна(задумчиво).

Когда началась эта война, мой Гоша отправил все вещи, всю мебель куда-то к родным.

Он боялся налётов.

Наш город будут бомбить в первый день!» — орал он.

А вышло наоборот.

Все вещи его там сгорели.

Все шкафы разбомбили…
Мама.

Какая досада!
Олимпиада Васильевна.

Я не за вещи расстраиваюсь.

Что мне вещи!

Я за Гошу расстраиваюсь.

Ну что за человек!
Мама.

Он просто ошибся…
Олимпиада Васильевна.

Ошибся?

Ах, он ошибся!
Она надевает перчатки.
— До свидания,

Валентина Николаевна, — говорит она. — До свидания, дети.

Привет от меня Володе.


Я встречаю дядю Гошу

Мы стояли на углу улицы.

Дядя Гоша хлопал меня по плечу:
— Вот так встреча!

Давно не видать!

Ты,

Петро, не сердись, небось сердишься?

Ты приходи.

Я конфет дам.
— Я не сержусь, — говорю, — а конфет не хочу.
— Ну и не сердись.

Мал ещё сердиться.

А я скоро, брат, катану!
— Как катанёте?
— Не как, а куда.

В бой, конечно, куда же ещё!

В бой пора, в бой!

Ну, как отец?

Всё воюет?

Он боевой человек, боевой.

Вояка!

Ты письма-то пишешь отцу?

Ты пиши ему письма.

Отец ведь.

Скажи: так, мол, и так, встретил Гошу… А мать как?

Ничего, жива?

Мда… Вот такие дела, а я скоро отправляюсь… Мы ведь с тобой мужчины.

Защита отечества есть что?

Есть священный долг.

Не так ли?

Мы понимать должны.

А разве мы не понимаем?

Мы всё понимаем.

И то, что отступают наши.

И то, что германец давит.

Когда я плавал на голубке

Куин Мери»…
— Это вы рассказывали, — говорю.
— Неужели рассказывал?

Значит, запамятовал.

Так вот.

Долг есть долг.

Мы должны выполнить свой долг.

В бытность свою моряком помню случай… лианы, магнолии, то есть мы, значит, крепко застряли…
— Где застряли?
— Известно где, на мели — где же можно застрять! — и ни с места.

Тогда капитан говорит (старый волк был!):

Всю команду на мель!» — говорит.

Ну, мы все вышли на мель.

И стоим на мели.

Все по горло в воде.

А нужно сказать, вода — лёд.

Толкать корабль!» — кричит капитан.

И представь себе, парень, мы взялись и поднажали как следует, и наш корабль пошёл… Сила, брат, коллектива!

А если мы будем сидеть сложа руки, что будет?

Что будет тогда, мой друг?

Тем более если война.

И защита отечества?
Всё время он хлопал меня по плечу.

Даже мне больно стало.

Всё хлопает, хлопает.
— Это неправда, — говорю, — что большой корабль с мели столкнули.

Разве такое может быть?
— Я разве сказал, что большой корабль?

Кто сказал, что большой корабль?

Корабль был небольшой, но порядочный.

Ты мне что, не веришь?

Мал ещё старшим не верить!
Я молчал.
— А у меня, брат, несчастье, — сказал вдруг он. — У меня большое несчастье.
— Слышал я про ваше несчастье.
— Ты слышал?

Где ты слышал?
У него был испуганный вид.
— Все говорят, — соврал я.
— Не может быть!
Он сильно расстроился.

Стал какой-то печальный.

Мне его даже жалко стало.
— Никто не говорит, это я так.
Он на меня покосился и говорит:
— Как тебе не стыдно!

Это дурацкая привычка!
Мне совсем не было стыдно.

Но я молчал.

Я думал, если я буду молчать, он скорее кончит рассказывать.

Я мог и так уйти, но как-никак он разговаривал.
— Мда… — сказал он, задумавшись.

Потом вдруг махнул рукой: — Ну, беги домой…



Карнавал

Там в зале стоит наша ёлка — большущая, яркая.
Занятий сегодня не было.

Потому что вечером праздник — большой карнавал.

У кого есть костюмы — наденут костюмы.

У кого нет — так придут.

Я люблю карнавал.

Все вокруг ходят в масках, так интересно!

Только жалко, что редко бывает.

Целый год ждать приходится.
Когда мы выходили из класса,

Пал Палыч меня подозвал и сказал:
— У тебя,

Петя, есть костюм?
— Нет, — говорю, — у меня нет костюма.
— Школа тебе даст костюм.

Я там сейчас смотрел, есть чудесный костюм.
Я так обрадовался!

Ещё бы!

Мне школа даст костюм, и я приду в костюме!
— А какой, — говорю, — костюм?
— Костюм замечательный, — говорит Пал Палыч, — настоящего клоуна.

И жабо и всё такое.
— Какое жабо? — говорю.
— Ах, ты не знаешь, что значит жабо!

Это,

Петя, такой воротник, как у клоунов, да ты сейчас увидишь…
— Ой, — говорю, — я хочу жабо!
— Ну и чудесно!

Пошли за мной.
Мы прошли с ним в кладовую.

Пал Палыч там выбрал костюм — вот это был костюм!

Первым делом — колпак, весь в серебряных звёздах.

Вторым делом — штаны, не какие-нибудь там штаны, а все в клетку, как будто бы шахматы.

И ещё куртка в красных кругах.

И жабо.

У меня прямо дух захватило, когда я жабо увидел.

Вот это я понимаю — жабо!

Хоть сейчас прямо в цирк выступать.

Я цирк люблю.

Люблю циркачей и военных!

Даже трудно сказать, кого больше.

Но циркачей я люблю, это точно.

Когда вырасту — в цирк пойду, буду работать там клоуном.

Буду знаменитый клоун.

Как наш знаменитый Горхмаз.

Правда, он не совсем знаменитый, но всё-таки он знаменитый.

Ему весь цирк хлопает…
— Ну, как?

Не велик? — говорит Пал Палыч.
— Что вы, — говорю, — как раз! — Я испугался, что вдруг он мне будет велик и мне не дадут его.
— Ну, я очень рад.

Забирай свой костюм.

Ты ведь знаешь, когда начало?
Конечно, я знал, когда начало.

Как можно не знать!
Когда я надел дома этот костюм и жабо и колпак и стал строить рожи, кривляться, я всё смотрел и смотрел на себя, удивляясь всё больше и больше, какие замечательные бывают на свете костюмы!
Я обедал в этом костюме.

Даже колпак не снял, так в колпаке и обедал.
— Сними малахай-то свой, — сказала мама.
Это она про колпак так сказала.
Я всё быстро съел и колпак не снял.
Потом я вышел во двор.

Мой костюм всех поразил.

Правда, кто-то сказал из окна:
— Да ты что, одурел!

Ведь зима на дворе!
Но я не обратил внимания.

Мне совсем не было холодно.

Я ходил высоко подняв голову.

За мной шли братья Измайловы.

Весь двор смотрел на меня.
Я ещё долго ходил бы.

Не так уж мне холодно было.

Но мама взяла меня за руку.

И притащила домой.
Весь день я не снимал костюм.

Выступал перед мамой, кривлялся, прыгал через скамейку, снимал колпак и становился на голову.

Что я только не делал!
В три часа я надел пальто, шапку, колпак взял под мышку и вышел.
У входа в школу надел маску.

Никого ещё не было.

Я пришёл раньше всех.

Я долго ходил по школе.

По этажам, по всем лестницам, по пустым классам.
В одном классе была тётя Даша.

Она убирала класс.

Тётя Даша меня не узнала.

Ещё бы!

Ведь я был в маске.

Но костюм ей, наверно, понравился.

Потому что она улыбнулась.
Я всё стоял и стоял в дверях.

Может, что-нибудь скажет, похвалит костюм.

Тогда тётя Даша сказала:
— Иди, милый, отсюда, гляди, пыль какая…
Я пошёл в зал, где ёлка.

Там уже было много ребят.

Играл оркестр.

Летел серпантин.

Пели песни.

Карнавал уже начался.

Каких только костюмов тут не было!

И Буратино с длинным носом, и три мушкетёра, и Золушка, и Карабас Барабас, и казак в бурке.

Правда, бурка была из картона, зато шашка что надо!

Как настоящая шашка.

Шашка тащилась по полу, а сам казак ходил осторожно, чтоб бурка с него не свалилась, он всё поправлял её.

Потом в зал въехал конь со всадником.

Я вовсю смеялся.

Тем более что тот, кто был лошадью, вдруг маску снял и сказал:
— Мне так не видно! — И мы все узнали Гришаткина.

Вот так лошадь!
А тот, кто сидел на Гришаткине, слез с него и говорит:
— Эх ты,

Колька, не мог потерпеть!

Может быть, нам бы премию дали!
Но маску не снял, и мы его не узнали.

Гришаткин встал и ушёл, а всадник за ним пошёл.

Ну, смеху было!
Пал Палыч увидел меня и спросил:
— Ну как?
— Очень смешно, — говорю.
Кто-то сказал Пал Палычу:
— Подумать только: где-то война, а здесь всё своим чередом…
Я пошёл казака искать.
Народу ещё прибавилось.

Я не нашёл его сразу.

Вдруг слышу, кто-то зовёт меня.

Да это же сам казак!

Это Мишка, сын дяди Гоши!

Я по голосу сразу узнал.
— Это ты? — говорит. — Ишь ты какой!
— Я, — говорю, — знаменитый клоун!

Сын Горхмаза!
Он говорит:
— А я знаменитый казак!

Ты мою шашку видел?
— А это видел? — говорю. — Жабо!
— Жабо?
— Вот именно, — говорю, — жабо, а не что-нибудь!
Он засмеялся и говорит:
— Жаба!

Жаба!
— Не жаба, а жабо! — говорю. — Дурак ты!
— Как ты смеешь мне так говорить! — и за шашку хватается.
Потом мы помирились, и он говорит:
— А ну покажи жабо!

Хорошее жабо.
— А у тебя, — говорю, — шашка хорошая.

Мне твоя шашка нравится.

Только бурка твоя мне не нравится.
— Да, бурка у меня неважная, всё время валится.

Поплясать хочется, а нельзя.

Можно только ходить, и то медленно…
— Да сними ты её, — говорю, — и всё!
— Какой же тогда, — говорит, — я казак буду!
— Был, — говорю, — казаком, и хватит.
— А ты жабо своё снимешь?
— Зачем мне жабо снимать, если оно не мешает.
— Как хочешь, — говорит, — а я свою бурку сниму.

Надоела мне эта бурка!
Он отдал её первокласснику.

А тот её бросил.

Тогда он позвал Золушку и говорит:
— Вот тебе, держи…
И мы с ним побежали к ёлке.
У меня стало такое хорошее настроение!

Мы так плясали, что даже игрушки попадали.

Не все игрушки попадали.

Но две-три игрушки упали.

Потом их обратно повесили.

А какие мы пели песни!

Мы пели: «Ёлка, ёлка, зелёная иголка», и

В лесу родилась ёлочка», и «Ёлки, ёлки, какие ёлки!», и

Новый год,

Новый год много счастья принесёт»…
Весёлый был карнавал!
Обратно мы шли вместе с Мишкой.

Он мне про отца рассказывал, про дядю Гошу.

Про то, что он хочет уехать куда-то, совсем в другой город, поскольку он здесь засыпался, а как засыпался,

Мишка не знал, он только знал, что засыпался.

А мать его ехать не хочет.

Поскольку она не засыпалась.

А Мишка ждёт не дождётся.

Он путешествовать любит.
Мы всю дорогу смеялись.

Всё карнавал вспоминали.

Столько я никогда не смеялся.

Я про всё на свете забыл.

Я даже забыл снять колпак.

Так и шёл в колпаке.
Радостный, я вбежал в комнату.

Я всё не снимал колпак.

С него стекала вода.

На улице шёл мокрый снег.

На столе я увидел записку.

Не записку, какую-то просто бумажку.

Я стал читать:
Войсковая часть № 15/40 извещает Вас, что
Ваш муж геройски погиб в боях под Москвой…
Числа… Года.

Похоронен в деревне Дубки.

1 Января

Папа мой украшает ёлку.

Сначала мы украшали все вместе — я, мама,

Боба и папа, потом мы пошли спать, а папа остался.

Он ходил вокруг ёлки на цыпочках и говорил сам с собой.

Но я слышал, что он говорил, хотя он говорил очень тихо, я видел его и слышал:

Вот этот заяц пойдёт сюда, нет, пожалуй, сюда… а вот этот шар перевесим вот так… ну, а это уже никуда не годится — три шара вместе!

Куда ни шло — два, но не три же!

Мы их перевесим…» —

Иди спать», — говорит ему мама.

Спите, спите, — говорит он, — я хочу этот шар перевесить.

И вот эту грушу…» Потом он садится на стул.

Долго смотрит на ёлку…
Это было в прошлом году.
Больше я не увижу папу.
Мой папа убит.
Мне казалось, война — это что-то такое, где палят пушки, и мчатся танки, и падают бомбы, и ничего не случается.

Просто пушки палят, танки мчатся, бомбы падают, и ничего не случается.

Кричат «ура» и побеждают.
Я стою на балконе.

Гляжу сквозь ветви на улицу.

Вижу снег, и людей, и машины, и мне кажется, я жду папу… Вот сейчас выйдет он из-за угла…
Но мой папа убит.
Папа мой похоронен.
Я ухожу с балкона.

Тревога.

Воет сирена.
Мама,

Боба и я идём в бомбоубежище.

31.

Последняя глава
Через пять лет)
— Папа!

Папа! — кричали братья Измайловы.
Дядя Али пришёл с войны.

Сверкали его ордена и медали.
Он обнял меня.
Потом он обнял маму.
— Прошу всех на крышу! — сказал Ливерпуль.
Все пошли на крышу.
Была победа.

Салют.

Радость.

Цветы.

Солнце.

Синее море…
— Ура! — орал Боба. — Ура!
Возвращались домой солдаты.
Но мой папа, мой добрый папа, он никогда не вернётся.