— Уж больно хилый у тебя журавлик, — сказал сосед, почётный старожил.
Ответил ты спокойно:
— Дядя Павлик, уж так я в первый раз его сложил.
Могу согнуть по новой я бумагу, но сгибы прежние останутся навек.
Журавлику, вы думаете, надо, когда ломает крылья человек?
Ты говоришь, но знаешь ли, что небо ломать готово каждого из нас: и серого скучающего Глеба, и Марью, что опять несётся в пляс?
И каждого сворачивать по новой не устают две твёрдые руки: и Марью делают зачем-то вдовой, и оставляют Глеба без щеки.
Мы сгибов этих враз не понимаем, обратно жизнь пытаемся сложить, но время льётся, май летит за маем, и легче вдруг становится нам жить.
И человека так за человеком всё улучшает сгибом небосвод, чтоб тысячу собрать на свете этом и объявить Земле последний год...
— Журавлик мой слабеет, что поделать, — ты говоришь с усталостью простой. Душа — журавль, а бумага — тело. Согни его по новой и открой.
