Мне случалось лопатить дерьмо и вкушать с серебра улиток,
смазывать солидолом петли чужих калиток,
работать за верстаком, посещать кабаки и пабы,
получать по щеке от подвыпившей голой бабы.
Прошлого больше нет. В нем много чего осталось,
масса вещей из разряда «не помню, как называлось».
С виду мое прошлое, как и моя отчизна,
похоже на боль, а боль — переменчива и капризна.
Прошлое — это долина, обитатели её в нимбах
пятен, в царапинах мрака, заметных на фотоснимках.
Их живые черты исчезают с сетчатки,
как с чайного столика запотевшие отпечатки.
Прошлое, как душа, чьи непроглядны дали,
в чьих закоулках темных ангелы заплутали.
Голодно им, маленьким. В прошлом их — сытость, нега.
Но что ты предложишь ангелам, кроме снега?
Вот они, словно дети, к окну моему прилипли.
Дал им немного снега — от снега они охрипли.
Заглянул им в глаза, и сердце от страха сжалось:
нет ни зрачков, ни того, что когда-то в них отражалось.
Нету хуже беды, чем когда ты не знаешь, кто ты.
Не возбуждают память, в которой одни пустоты
(по акустическим свойствам достойные Паваротти),
ни фотография мамы, ни надпись на обороте.
Мама, папа, братишка — ах, вы мои дорогие!
Силуэты блаженства в облаке ностальгии.
Вы здесь стоите уверенно, как времени колонисты,
но сами-то фотографии — потерты и волокнисты.
Брат в меховой ушанке, припорошенной снегом.
Мать улыбается папе. Папа прижался веком
к линзе фотоаппарата, из которого, шебурша
крыльями, словно «птичка», вылетела душа.
1998
