Стяг истрепался, нет переклички дозора, белая башня маячит на скалах, как кость. Бьется о стены ветра январского свора, поднимается башня над скалами гордо и высоко…
…молчаливо и мертво, грозит свинцовому небу, снег ложится вуалью на брошенный перевал. Время мимо течет сквозь ушедшего порванный невод. Кто бы вспомнил о тех, кто сражался, кто пел здесь, кто горевал?
Снег ложится на камни, заносит дороги и тропы. Для кого поднимается знамя над брошенной белой стеной? Кто расслышит камней в основании башенном шепот? Кто пройдет перевалом, захваченным в плен тишиной?
Поднимается к небу белая-белая башня, каждый камень - молитва, от подвала и до венца. Смотрят в зиму бойницы, незряче, устало, вчерашне, дремлют горы под снегом как странный каменный сад.
Он идет без дороги и без штандарта, без знамен, без знамений, без чародейских карт. А сумел бы - в гербе начертал бы грядущее завтра и на знамя бы поднял ясный и ветреный март.
Он идет через горы и перевалы, разбивается тишь на многие голоса. Поднимается солнце над башней, как высоко и ало, что костром расцветает на белых ее зубцах.
Он придет, соберет молитву по камню. Каждый камень его, будет камнем каждое среди слов. По ступеням несет он чужую память, всю из неба, и песен, и несбывшихся чьих-то снов.
Держат башню раствором чужие судьбы, смех чужой, эхо прежних гордых имен. Прорастает она у пришедшего через грудь, и он поднимет весну, как лучшее из знамен.
И вот – знамя над башней, башня над перевалом, бела, высока, вечен ее дозор. Ты помнишь, мы пели здесь, мы умирали? Песни наши и знамя поднимаются выше макушек гор.
