Я бежал по коридору во весь дух.
И зачем я бежал, сам не знаю.
У меня иногда бывает такое желание — взять и побежать.
Побегу, думаю, до той двери, пока та девчонка до неё не дойдёт.
Бегу я, значит, и со всего размаху налетаю на завуча.
Я чуть его с ног не сбил.
Он зашатался и говорит:
— А если бы это был малыш?
Первоклассник?
Ты бы, наверное, его убил на месте?
Ты что, конь, что ли?
Иди сию минуту и жди меня возле учительской.
Я пошёл и встал возле учительской.
И тут я слышу голос Петра Петровича.
Он кому-то в учительской рассказывает:
— Мечты у меня были в то время самые радужные… Великие идеи так и кружились в моей голове…
Трамвай по улице проехал, и я не слышал, что он дальше говорил.
Потом слышу:
— …окончил художественное училище… в Академию художеств собрался…
Я подошёл поближе.
— …задержался… стал портреты писать сухой кистью… В то время они громадный спрос имели.
Любому учреждению тогда требовались…
Радио в коридоре включили на полную мощность:
Всем председателям совета отрядов собраться в пионерской комнате к пяти часам.
Радио умолкло.
Пётр Петрович рассказывал:
— …знаете, сухой кистью делать очень легко.
Разбивается полотно на клеточки одинаковой величины… фотография данного портрета соответственно разбивается на клеточки… рисуется по этим клеточкам контур портрета… с фотографии… Дело идёт очень быстро… легко… результат получается налицо… По этим контурам сухой кистью… так сказать, растираешь… ерундовая работа… никакого таланта не нужно… только немножечко умения… ни уму ни сердцу, как говорится.
Тут опять трамвай проехал.
— …я всё думал: ведь Брюллов,
Суриков,
Репин учились в этой академии… мечтал… робел… зарабатывал… портреты сухой кистью всё время писал…
В это время ко мне подходит Кафаров.
— Ты чего, — говорит, — тут стоишь?
— А тебе что? — говорю.
Тогда он к моему уху нагнулся и говорит:
— Ты замечал, какая Тася Лебедева красивая?
Я на него уставился и заморгал.
Никогда я об этом не думал.
— Эх ты, — говорит Кафаров.
И ушёл.
Пётр Петрович рассказывает:
— …в дороге у меня чемодан стащили…
В это время звонок зазвенел.
Слышу дальше:
— …настроение… положение… состояние… Ленинград… Я… Академия художеств… провалился… волновался… женился…
Всё время этот трамвай скрежетал.
Скрежещет на повороте.
Даже стёкла тряслись.
Пётр Петрович стал совсем тихо говорить.
— …так же, как и я… Суриков… в своё время… сын родился… второй раз провалился… учился… в конце концов недоучился… Война… дожди, болота… ранен… Волга… Днепр… ничего не поделаешь… Варшава… Кёнигсберг… Берлин… шесть, семь, восемь… Баку…
Вы знаете, что мне врач недавно сказал?
Вы, — говорит, — никогда не умрёте».
Я, разумеется, посмотрел на него и говорю:
Знаете что, не надо мне сказочек рассказывать: они на меня мало действуют».
Тогда он говорит:
Вы меня не поняли». —
Я вас, — говорю, — отлично понял, только это лишнее». —
Нет, — говорит, — вы меня не поняли.
Если бы у вас даже один сын был, вы бы уже ни черта не умерли, а раз у вас их целых пятеро, то тут, знаете ли, о смерти говорить прямо-таки смешно…» Вот так он мне и сказал…
Пётр Петрович засмеялся.
— Вы и есть великий человек,
Пётр Петрович, — сказал кто-то.
Трамвай заскрежетал.
Подходит ко мне завуч.
— Иди, — говорит, — в класс.
И больше так не бегай.
