I
Можно верить, не верить, любить, никогда не знать, но практически каждый поручен его сынам, и от нас не зависит, чье сердце он разобьет, ибо втайне мы все вожделеем такой исход.
…обратилось бы время лицом к своему певцу, худощавому невидимому юнцу — замечательный малый, фантазия хоть куда. Птица справится с крыльями, оземь стечет вода; он зовет это ложью, а правдой — наоборот, зачерпни, и вода превратится в тончайший лед.
На закате он пишет, какие цвета увидел; для чужих — не в себе, для своих — прирожденный лидер, октариновый взгляд и какая-то… не харизма, он по сути своей то ли марево, то ли призма, ослепительный свет разлагает на сновидения, а кромешную зиму доводит до исступления; чем быстрей у него в голове возникают ноты, тем в разы кропотливее будет его работа.
Поневоле мечтатель, он смотрит вовнутрь и ищет тех, кто хочет всем сердцем подняться и рухнуть выше, во владение к звездам, чтецом несочтимых рун.
Опускается ночь, и душа его мчит во тьму.
II
…он опять пропустил репетицию (сколько можно?!), объявился к полудню — «простите, моя оплошность». Говорит (чертыхаясь, но тихо и дюже бледный), эта ночь вознамерилась стать для него последней.
Он ходил через рощу, разбуженный странным сном (я считал, он живет там, под жимолостным кустом), но забрел не туда, и цепочки следов смешались, и корону на царствие принял разгульный хаос,..
…чисто-черное небо снимается с места силы, часовые ослепли и всех начинили гнилью, их предательство стоило посоха и двух ребер, чисто-черное небо измучено лунной скорбью, и когда колесо провернулось с садизмом пламени, промороженный воздух распался ее
дыханием.
…и, дослушав рассказ побратима-нечеловека, я заметил обломок ножа у него над веком, как немыслимый грех, утаенный от всех живущих.
Он потерян для нас, это ясно и даже скучно — ни понять, ни почувствовать, что там внутри доспеха; он считает искусством очистить финал от эха!
Я же видел его по-людскому навеселе, но порой я боюсь, что он вгонит в нас по стреле.
III
…ты снишься скитальцам — торенной дорогой, строками рунических монологов, и рушатся слезы с ресниц лавиной — как часто бывает, сметав невинных; что в этих глазах? — альманах безразличий, последняя нечисть тебя превыше, пока твои руки дрожат от жизни, пока не обветрится мох эскиза.
Ты думаешь — хватит с тебя метелей, вы слишком многого захотели от существа со свободой воли, но вместо легких проложен войлок, а ты по-прежнему заперт тишью в темнице тлеющего кострища.
Среди отживших свое печалей, под гнетом утраченного запала тебя преследует лик метели, испытывая твои идеи; о, вряд ли под силу увидеть звезды ее слепому апофеозу, и в равной мере — простому парню с воображением и гитарой,..
но ты понимаешь ее наречье, внезапно, как девушку — первый встречный; из-под ногтей высыпают искры, пылают снежные обелиски…
Метель обмерла, как присуще детям, ведь ты был первым, кто ей ответил.
Начало положено. Продолжая шагами мерить свободу края, ты более-менее представляешь, куда идти и откуда память берет таинственные вопросы, что ожидает на дне колодца…
«Когда ты выгоришь до предела и наконец-то, хоть и несмело создашь палящую бесконечность, она приумножит твое увечье».
IV
Дневник
…знаешь, я помню — откуда-то все же помню. Боль низвержения, круговорот материй. Перемежается матерью у постели и ощущением, будто я снова дома.
Я просыпаюсь с рассветом. Здесь все иначе — против души, неестественно, бледно, ломко. Хочется встать на драккар или просто лодку, в плавании — надеяться на удачу.
Мир меня любит. Чем дальше, тем беззаветней, снова и снова летая, как эти руки. Время уходит, и небо горит разлукой,
словно
освобожденное от ответа.
