Насмотревшись на грудь четвертого человека

Насмотревшись на грудь четвертого человека

в пионерском еще строю,

я стою там, где улица, ночь, фонарь, аптека,

одиноко, вольно стою.

Меж сугробов блестит отпотевшая за день льдина.

Две снежинки летят на свет…

Знаешь, пей или плачь, дорогой мой, а все едино —

русский ветер, холодный бред.

Потому и не пить и не плакать охоты нету —

лишь смотреть, как в ночной Неве

Петербург звезду, как запретную сигарету,

прячет в грязненьком рукаве,

как бродячая мимо фасадов бежит собака,

ни прогалов особняка

и ни арки, куда бы могла свернуть, однако

не находя пока.

Я себя осуждаю, певец подворотен, арок,

но догадки мои честны:

одиночество — это мне лично Божий подарок —

я не знаю ему цены.

Вот куда мне такому идти и за что мне браться?

Слух особый на кой мне ляд

в это дикое время всеобщего панибратства

и повальных фальшивых клятв?

В страшный миг единенья грозной любви с покоем

созерцанье дороже слов…

Вот вторая собака бежит — на кой им

этот город сфинксов и львов?

Столько сфинксов и ни одной загадки,

чтоб наградой судьба была…

Затушеваны камни старинной кладки.

Молчаливы колокола.

И полночную медь, холодную плоть кумира

пробирает ночная дрожь.

— Майна? — спросишь судьбу. А она вдруг ответит: — Вира!..

Впрочем, тихо — не разберешь.

1951