Памяти моей матери,
Екатерины Яковлевны Гордоминой
Млеет пруд в лягушачьем концерте,
Прикрывают кувшинки цвет...
Ты одна. Ты готова к смерти
В золотые семнадцать лет.
Больно, деввочка пятидесятых,
Всероссийская сирота!
Под Орлом, на высотках взятых,
Кровь отца твоего пролита.
Мать от ран умерла в больнице,
Из могилы вестей не шлёт:
У криницы её, у криницы
“Мессершмиттов” настиг налёт.
Ты сроднилась с печалью зябкой
В бранном доме хмельного зла,
Ты играла с цветастой тряпкой –
С той, что куклой своей звала.
Журавлём пролетало лето
И вползала змеёй зима.
Так росла ты, моя Козетта,
В третьей строчке того письма.
На листке, как из папироски,
Отписали им писаря,
Что Гордомин погиб геройски,
Смертью храбрых. И что – не зря.
Был салют. И, видавшие виды,
Над собою смеясь навзрыд,
Всероссийские инвалиды
Ковыляли с перронных плит.
Рассказали селянам были –
“Про потерю” и “про Звезду”,
А потом беспробудно пили,
Заливая вином беду.
Ты ждала. И надежда крепла,
Всё не веря тому письму:
Он придёт, возродясь из пепла,
К одиночеству твоему!
Но сменяли друг друга вёсны
И теряли друг с другом связь.
Ты смотрела на дальние сосны,
Где тропинка к пруду вилась.
Поминая его в запале,
Все молились на образа.
Ах, недаром тот пруд прозвали –
Чертознаева Слеза!
В разнотравье низины топкой
Лишь следы от копыт видны.
Ходят этой безлюдной тропкой
Только черти да колдуны!
И тебя всё сильней манила
Колдовская, слепая мгла...
Под закат эта злая сила
К дальним соснам тебя привела.
Млеет пруд в лягушачьем концерте,
Прикрывают кувшинки цвет.
Ты одна. Ты готова к смерти
В золотые семнадцать лет.
Будет тихо на той опушке,
Где под кроной твоей ольхи
Каждый вечер являлся Пушкин
И читал для тебя стихи.
И суровая бесприютность
Покорится иной судьбе,
Будет где-то смеяться юность,
Не задумываясь о тебе.
Ты сольёшься с зелёной слизью,
Лишь кувшинки качнутся вслед.
Но как трудно прощаться с жизнью
В золотые семнадцать лет!
Поднялась. Подошла к обрыву.
Наклонилась, закрыв глаза.
И... взметнула в испуге гриву
Чертознаева Слеза.
Лишь сова на бессонной тризне
Оглашала ночную твердь...
Но внезапная жажда жизни
Пересилила эту смерть.
Вечный воздух вдохнуть хотелось
И далёкие звёзды счесть.
Или просто ослабла смелость
И тебе захотелось есть?
Ты опять взобралась на берег
И не знаешь, куда идти.
Ни добра у тебя, ни денег,
Чаща тёмная – впереди.
Пруд спешил утонуть в кошмарах,
Колдовскою красою стать...
Не нарвать ли кувшинок чарых
И на станции их продать?
Вот уж связаны все букеты,
Пассажиров у кассы ждёшь,
По намокшим плечам Козетты
Пробегает прохлады дрожь.
Но кувшинки и тут в опале,
Одаль держатся знатоки.
Знают, значит, где зацветали
Колдовские твои цветки.
...Пассажирский огнём и паром
Разметал на перроне мглу.
Ты сегодня ждала недаром:
Вот и прибыль плывёт к столу.
Он был молод. В глазах – смешинки.
Подошёл и спросил спроста:
“Продаёте? Почём кувшинки?”
И бумажник из брюк достал.
Ты смутилась. Потом зарделась,
О себе вдруг услышав – “вы”...
И опять отступила смелость
Верить крику ночной совы.
И стоишь ты в простой косынке,
Не сводя с него карих глаз...
В дар от вас получив кувшинки,
Он теперь не забудет вас!
Он в вагон на ходу запрыгнет
И, с перрона бегущей, вам
Что-то очень родное крикнет,
Уплывая к ночным огням.
Но до радостного рассвета,
Но до сняться с мечты креста
Ждать недолго теперь, Козетта,
Чертознаева сирота!
(1989 – 1990)
