Здесь, где Вы так и не побывали, Доналд,
в этой стране,
которую Вы так любили
и от которой у нас
ноет уже не сердце, а что-то попроще,
в нашей невыносимой стране
я вспоминаю Ваш дом
на Общей Лужайке,
простой и достойный дом рабочего человека
и Дороти с чаем на подносе
и светлую Вашу кончину.
Святая Русь, Вы говорили,
Китежский град,
где Преподобный делит хлеб с медведем,
где пасхальный Серафим
говорит: Здравствуй, радость моя!
и от его улыбки
загорается звездами дневное небо,
где каторжные молятся за своих конвойных…
Теперь, быть может, они Вас встречают, Доналд:
как же они не встретят того, кто так им поверил,
Серафим и Преподобный и те, с Колымы и Магадана,
чьи имена неизвестны и чьи лица,
как Вы говорили,
сложатся в лик Святого Духа.
Доналд,
сердце мое жестоко,
как земля, по которой прокатили тяжелые танки,
если что на такой взойдет, то не скоро,
лет через двести.
Ваши слова
о том,
что всё устремляется к неотвратимому миру,
как река к океану,
что всё
изменится и простится,
впадая в общую неизмеримую воду,
в бездну милосердия,
о которой мы знаем, –
Ваши слова не проникнут в него глубоко.
Убитой земле
нечем принять и выхаживать семя.
Вот некрасивое страданье,
о котором Вы спрашивали меня
с прямотой человека, привыкшего молиться.
Не зло, не обида, Доналд,
это всё довольно легко проходит…
Но здесь
нашей поздней ненастной осенью,
исполненной жалости и согласья,
безумной жалости и безумного согласья,
я вспоминаю Вас
и на другом языке Вашим голосом произносимое слышу
о пасхальном Серафиме,
о Преподобном и его медведе,
о соловецкой молитве,
о шумящей, как северное море,
бездне милосердия.
