«ЕСЛИ БЫ МОЛОДОСТЬ ЗНАЛА, ЕСЛИ БЫ СТАРОСТЬ МОГЛА»
Исповедь мультяшного арлекина
Я – арлекин в мультяшном карнавале.
Я не стыжусь, я сам избрал свой путь
На корте, на канате, на канале,
Который вряд ли смотрит кто-нибудь.
Мне нелегко, но нет, нельзя иначе:
Наполнен зал, но смейся и шути.
Ведь я рассыплюсь, если я заплачу,
На тысячи огней и конфетти.
Прекрасный триумф! Тревожит страх последствий:
Я всё равно такого не хочу!
Я кувыркаюсь бешено с трапеций,
И по канату шествуя, шучу.
А зал всё смотрит, затаив дыхание,
И все кричат, кричат мне, как один:
«Сорвёшься вниз при первом насмехании,
Ведь ты такой ранимый, Арлекин!»
Без паники! (с последним я не спорю),
Исход не ясен, не зацеплен крюк!
Доказывая, что чего-то стою,
Я выдаю за трюком новый трюк.
И вот толпа уже живее стала,
И вот кричат «да ты не так-то прост»,
А секретарь мультяшного канала
На немультяшный вызван был допрос.
А я шучу, смелее и тревожней,
Мне отвечают тем же без стыда.
Остроты злей, а трюки невозможней.
Контрольный ход: спокойно, господа!
И шквал оваций. Я горжусь и каюсь.
За гордость каюсь. Дальше – не уйти.
И я, бросая вызов, рассыпаюсь,
На тысячи огней и конфетти.
Прямая речь
Заложница, как бы, облика, да?
Как бы, образа.
Безвинная жертва.
Здесь есть, отчего отчаяться.
Когда твое внешнее, ну,
изменяется,
кончится.
Видишь?!
Что делать,
если все это случается?
Никто не уйдет от возраста, даже отпрыска
известной фамилии
старость возьмёт
под руки;
важно лишь то, что ты же
боишься возгласа,
потому, что заложница образа,
такого, что диким сознанием твоим исторгнут, и
нам говорят: «кумира не сотвори себе
из камня, дерева, рыбы и Джона Леннона».
Знаешь, что это горят фонари тебе:
уходишь потемками,
прячешься за троллейбусом,
читаешь Лейбница в тесной маршрутке с трезвыми,
которых немного,
песни поешь латинские;
носишь, ну этого, как его,
эдельвейсового
призвук сознания, что ли,
невозмутимости.
Вдруг – всё не понято, косно и косвенно..
Ставят диагноз: плакса, кисейность, женщина.
«Ты же заложница образа, образа».
Прочь всё женское:
здравствует то, что божественно!
Спорить с названием, вечно зеленым обликом,
с Господом Богом, не пробовал, ослик Итаки?
Не замечая в себе
неоплатоника,
праведника,
пассажира Титаника,
провозглашаю:
мне надоело рослое,
мещанское и дебелое.
И думаешь: «ты же заложница образа;
а образ, он в мире,
и он говорит: «я — тело».
Тогда и боишься быть не совсем призрачной.
Тогда и решиться на взгляд тонкозоркий, пристальный,
сжигающий все, что мучительно так и низко так,
ставящий надприродное неким принципом.
Короче,
ну как бы,
мы странное поколение,
скользящее в воздухе первое отделение
концерта, который играется, не закончится,
как бегство,
как целостность смутного после-отрочества.
Наверно, нет смысла так объяснять внешнее,
когда хрупкий лёд кристаллится
верой в высшее.
Я говорю тебе странное, горькое нежное.
Я растворяюсь в непонятности.
Услышь меня.
