Сбежал он от бабки, сбежал и от деда, он круглый и пухлый, герой-непоседа, отчаянно весел, немеряно шустрый, отвратно прослыть ему колобом грустным.
А хочется быть жизнерадостным мачо, навстречу-б спешила шальная удача, и чаще встречались не звери с клыками, а нежные феи, не худо-б ночами.
Кататься он хочет, в фритюре и масле, желанья его до сих пор не угасли, его путешествий по мрачному лесу, довольно для повести, драмы, иль пьесы.
Умильно всплакнёт благодарный читатель, в ладоши захлопает-ль кроха некстати, Кругляш, Цокотуха, и Три поросёнка, - то альфа, омега любого ребёнка.
(Припев): Я испечён с добавкой конопляной, и оттого в улёте постоянном, моя полянка облачком накрыта, мордашка тёплым дождиком умыта,
Когда проблемы на меня накатят, я им скажу: довольно, хватит, и укачусь от них быстрее ветра, за пять секунд, за сорок километров.
И коль с помехой встретиться придётся, удачный выход как-нибудь найдётся, его подскажет солнышко лесное, как колоб ситный, круглое такое!
И даже тёмной ночью беспросветной, себя я тешу умыслом заветным, луна огромным глянет караваем, и мир вокруг уже неузнаваем.
Упёртый Заяц в кроликовой шкуре, не унывает, все дела в ажуре, в лесу дремучем бродит без опаски, судьбу свою доверил доброй сказке,
Как ткацкий Зингер петли нарезает, часами, днями устали не знает, сверкают пятки, как в калейдоскопе, ну кто-ж всё время зайчиков торопит?
Быть может, гонор, чтоб всегда быть в топе, или движок, вмонтированный, в попе? Пусть он косой, но не рождён косячить, и кличка эта ничего не значит,
Не стоит ездить по ушам косому, он свято верен правилу простому: не трусость зайцу помогает выжить, а осторожность, что планидой движет.
Тройной кульбит – его визитка стиля, а все кто сзади, захлебнутся пылью.
У Серого Волка жизнь серая тоже, нюансов хватает, но грустная всё же, оттенков полсотни - для фильма неплохо, для Волка лесного – ничтожные крохи,
Вдруг ночью холодной, химера явИтся, монстр в шапочке красной, в дырАх плащаница, с зубами вампира и взглядом недобрым, и светятся фосфором тощие рёбра.
Разделочный нож к кушаку приторочен, блестит каждой гранью, опасно наточен. Хватает волчару за холку умело, и режет полоски из бренного тела,
их варит и жарит, огонь изрыгая, и зрелище это реально пугает. Не знает в процессе совсем останова, всё режет и жарит, и снова и снова,
Из пепла и пыли муку назаводит, пождёт, пока тесто порядком забродит, затем пирожки напечёт из волчушки, в корзиночку сложит, посыплет петрушкой,
присвистнет разбойничьим свистом зловещим: бабулю зовёт угоститься вкуснейшим. И вместе с бабулей смакуют свежайшье, из волка печёное чудо хрустящее.
Кошмарами Волк измочален ночными, настойками лечит хандру спиртовыми, тревожно скулит, на Луну завывает, она на него не глядит караваем.
Медведю не лучше, его состоянье, маниакальных депрессий свиданье, привидится разом девчушка шальная, на голову всю очевидно больная,
Ломает, корёжит она без разбора, всё то, что окинет нечаянным взором, всю утварь убогую Мишки-бедняжки, все детские стульчики, ложки и чашки,
Тарелки в полёт запускает с крылечка, в кроватку с разбега ныряет, как в речку, такой темперамент, да взрослой бабёнке, пришёлся бы впору, совсем не ребёнку.
В итоге печальном, Топтыге несладко, берлога его в бардаке, в беспорядке, а сам он с домашними, в качестве новом: их шкуры на стенах развешаны клёво.
Амбиции девочки выше Эльбруса: зверюги, им каша моя не вкусу, замаяли трёпом своим, недотроги, в кроватке не спи, этот стульчик не трогай,
Из миски не ешь, эту ложку не лапай, законы в семейке почище Гестапо! Теперь вот висите, на стенке красиво, в гармонии с шкафом, из дуба массива.
А разом другим, появИтся аграрий, земельно-колхозных работ пролетарий, прельщает, АспИд, урожая страстями, вершки-корешки он меняет местами,
вершки основательно в землю врастают, а корни на привязи, сверху летают, и хлещут Медведя по лапам, по морде, словечки рисуют, как маркер в кроссворде.
Селянин отвёрткой кроссворд заполняет, на теле зверином задачку решает, под ритмы попсы жутковатой, совковой, гвоздЁм он царапает каждое слово.
