Снимал я комнату в посёлке Вырица.
Трещал мороз — я печь топил брикетами,
В окошке низком стёкла были выбиты
И я его заклеивал газетами.
Дышал я паром, но держался стоиком,
Писал стихи за самодельным столиком.
Снег падал
и седело всё наземное,
Машины шли,
дрожал старинный дом.
За тонкой стенкой песни пел тюремные
Весёлый кенар с рыжим животом.
Хозяин мой ходил в дешевом ватнике,
Копил рубли,
катал для рынка валенки,
Кадык горбатый укрывал за бороду,
Растил в сарае разового борова.
И слышал я, как песни пел он бражные,
Как приникал к моей замочной скважине,
И звал меня при этом чудаком.
За то, что в комнате,
пропахшей кислой сыростью,
Оставшись без брикетов торфяных,
Я грелся тем, что начинал боксировать
Невидимых противников моих.
За то, что я,
на холода не жалуясь,
Не раздеваясь, засыпал не раз.
Мои обеды на плите не жарились,
А он с меня высчитывал за газ.
И гладя деньги пальцами горячими,
И в комнате закрывшись на засов,
Он торопливо мелочь заворачивал,
Страничку выдернув из «Алых парусов»…
Теперь узнай я,
что тот дом нечаянно
Сгорел дотла с рублями и с хозяином,
С холеным боровом
и с тюфяками сдобными…
Я не злопамятный,
я дольше помню доброе.
Лишь кенара жалел бы голосистого,
Что на своём, на птичьем языке,
Не песни пел,
а весело освистывал
Людей, живущих в денежном мирке.
1976
