У меня был брат, тонкокост и жилист, с золотыми искрами у зрачка. С яслей я его рисовать любила, получалось только листы черкать — нарисуешь разве небрежный локон, озорную ямочку возле губ, его пальцы, гибкие, как осока?.. Нет, всегда я знала, что не смогу. Он не принц, не жрец, не мудрец, не воин, от струны и плуга он был далёк, но всего он лучшего был достоин, — ткать умел он так, как никто не мог.
Из-под пальцев, сильных и терпеливых, выходило чудное полотно — на заре златая волнится нива, рядом с ней у моря открылось дно; чёрный замок рушится в лютой буре, и победу празднует старый волхв; короля в косматой звериной шкуре королева кутает в белый шёлк; род идёт на род, выжигая сёла, брат вонзает в брата стальной кинжал; паучиха в яслях дитя престола ему песнь мурлычет щелчками жвал...
Его сказки, вышитые на ткани, я могла разглядывать до утра, его песни, спетые не гортанью, были наилучшими из отрад. Он молчал — мы вечно вдвоём молчали, он мне пел, вплетая мотивы в лён — свою мудрость, радости и печали, и стежок был каждый благословлён. Я молчала, петь я пыталась кистью — всё о том, насколько мой брат велик, только зря — не я воспеватель истин, и не мне восславить прекрасный лик.
Но никто в деревне не знал об этом, о волшебных мифах на полотне — он их ткал с заката и до рассвета, а потом их скатывал поплотней, убирал под лавку мотки из шёлка, доставал рогожу, кенаф и джут — забывая, что он иного толка, принимаясь за неискусный труд. Я хотела, истово так хотела разделить с ним тяготы пополам — но впустую пачкала пальцы мелом, кройкой ярды портила полотна — а из щели дуло, сгнивала крыша, не хватало даже на куль крупы...
И взяла платок я, что он мне вышил, за монету выменять у толпы.
...К нам пришли наутро, монах и стража, «забирать продавшегося ткача». Растащили нити злочёной пряжи, шерсть топтали, радостно хохоча. А мой брат, сверкнув золотой искрою, посмотрел спокойно и произнёс: «да, я шил для фэйри — того не скрою, день и ночь работая на износ, выкупая этой волшебной платой жизнь сестры, рождённой под их звездой, — обещала мать им её когда-то за мою искуснейшую ладонь...»
Ему ткнули крест — по щекам и по лбу, заломили, вывели и сожгли. Я кричала — в первый раз в жизни — только что поделать крики мои могли?
Я кричала, плакала и молила, только мир ко мне оставался глух.
И тогда последней своею силой в первый раз я в руки взяла иглу.
