Памяти К.
Вот лежит перед морем девочка.
Рядом книга.
На буквах песок.
А страничка под пальцем не держится —трепыхается, как парусок.
Море сдержанно камни ворочает,их до берега не докатив.
Я надеюсь, что книга хорошая —не какой-нибудь там детектив.
Я не вижу той книги названия —ее край сердоликом прижат,но ведь автор — мой брат по призваниюи, быть может, умерший мой брат.
И когда умирают писатели —не торговцы словами с лотка,—как ты чашу утрат ни подсахари,эта чаша не станет сладка.
Но испей эту чашу, готовуюбыть решающей чашей весовв том сраженье за души, которые,может, только и ждут парусов.
Не люблю я красивых надрывностей.
Причитать возле смерти не след.
Но из множества несправедливостейнаибольшая все-таки — смерть.
Я платочка к глазам не прикладываю,боль проглатываю свою,если снова с повязкой проклятоюв карауле почетном стою.
С каждой смертью все меньше мы молоды,сколько горьких утрат наявуканцелярской булавкой приколотопрямо к коже, а не к рукаву...
Наше дело, как парус, тоненькобьется, дышит и дарит свет,но ни Яшина, ни Паустовского,ни Михал Аркадьича нет.
И — Чуковский...
О, лучше бы издалипоклониться, но рядом я встал.
О, как вдруг на лице его выступилото, что был он немыслимо стар.
Но он юно, изящно и веселофехтовал до конца своих дней,
Айболит нашей русской словесности,с бармалействующими в ней.
Было легкое в нем, чуть богемное.
Но достойнее быть озорным,даже легким, но добрым гением,чем заносчивым гением злым.
И у гроба Корнея Иванычая увидел — вверху, над толпойон с огромного фото невянущеулыбался над мертвым собой.
Сдвинув кепочку, как ему хочется,улыбался он миру всему,и всему благородному обществу,и немножко себе самому.
Будет столько меняться и рушиться,будут новые голоса,но словесность великая русскаяникогда не свернет паруса....
Даже смерть от тебя отступается,если кто-то из добрых людейв добрый путь отплывает под парусомхоть какой-то странички твоей...
