Седеющий монарх

Как будто бы седеющий монарх

К окну поднес свечу, перекрестился.

Душой давя напутствий легкий страх,

Скорбя о прожитом — приободрился,

Свечу поднял к глазам, вмещая ночь

Что за окном уставшим биться сердцем.

И проклиная свою немощную мочь,

Вошел в луну исполненным лицом;

На нем морщины рыли борозды,

В черты повъелась сладость пытки,

С которой он вершил свои труды,

Игрою будучи лихой попытки

Поднять на пьедестал законы блага,

Но вера ли людей той прыти помочь?

И на столе его покоится бумага:

Ее бы лучше не читая сжечь...

На той бумаге вязью пьяной литер

Написан приговор для бунтаря.

Монарх лицо рукою сухо вытер.

Подумал: эта ночь к бумаге зря;

Поскольку у окна вся тяжесть весен,

Прошедших шелестом страничных дум.

И в думе страх судьбы особенно не ясен,

Опасен он и не внимает шум

Там за окном ветров скользящих в пропасть,

И измеряющих аж небом суету...

Людей как пыли; жизнь как в горле кость.

А он для блага уважает красоту.

Он чтит и небеса и формы статуй,

Что в саду летнем у входов стоят.

Он чтит и первый тайный поцелуй.

И помнит журавлей, что в рай летят.

Он помнит все. Но в ночь светя свечою,

Прислушался как будто к стуку сердца:

Нет, не стучит. И пробужден зарею,

Отнял свечу от мертвого лица,

Которое неясной маской скрытой боли

Терпело от окна причуды тьмы.

Но вот рассвет... и надо думать что ли

С бумагой делать что, и видим мы,

Как медленно он развернулся в залу,

К столу пошел несмело будто шагом,

В котором под подошвой мнет золу...

Всех своих мыслей. И с известным богом

На чуть промедливших устах поджатых

Коснулся края он стола; поднял главу

До потолка, что пропадал во тьме.

Сейчас еще он вспомнил сонм святых;

Сейчас еще он проклял за одно судьбу.

Сейчас он одинок в безликой кутерьме

Не знающих покоя вялых мыслей, гнилицы.

Монарх и праведный отец. Седой провидец.

Коснулись пальцы золотой чернильницы.

Перо подняли трепетно и нежно. Твердо.

Когда же умер в нем заботливый отец,

Дитя что на руки берет и поднимает бодро

Еще над светлой головой власами русой.

И памятью своей застенчиво безусой

Он обмакнул перо в чернила, сжал плотнее

Кончик... и след оставил на бумаге — злее

Становясь от завитков чудесных сей печати.

Теперь свободен от нападок знати.

Теперь покоен.

Тверд скалой, что в небо унесла свой пик и выси

Там в облаках сокроют его печаль.

Не раб судьбы своей; не опозорен.

Лишь сына почему-то [...] жаль.