Концертный зал — лицо искусства,
оркестровая яма — глазница.
Червями смычков набитая густо,
копошится, елозит, бугрится.
С потолков стратосферных свисают
вздутых люстр хрустальные слюни.
Глаз, в пенсне окольцованных, стая
морщ лепнинную жадно смакует.
Накрахмаленные фраконосцы
в позах притворно-скульптурных
с методичностью вычурно-взрослой
рвут, щекочут, царапают струны,
фаршируют латунные недра
ветрами с коньячным отливом;
ладони по клавишным метрам
бегут на манер паучиный.
Дирижёр в пустоте высекает
приговор по уставу пюпитров.
Инструмент сплошь хлопками облаян,
инструменту давно все обрыдло.
Аккорд!
Бас!
Аппорт!
Фас!
Грохот!
Визг!
Браво!
Бис!
Фуга, токката, соната!
Соната, токката, фуга!
Жизнь в семи нотах зажата,
шея тактами стиснута туго.
И вдруг тонкогласая скрипка,
скинув путы нотного стана
с фигурки ореховой, хлипкой,
возопила — ни альт, ни сопрано!
Ухабисто, смачно, с размаху;
для себя, не кому-то в угоду;
не под диктовку Баха,
впервые за долгие годы.
Опрокинулись навзничь бемоли,
иголки втянули диезы,
от звукового фриволья
седина с париков пооблезла.
У святых угловатых, витражных
изумленно оплавились лица.
Кто-то в партере закашлял,
не найдя, как еще возмутиться.
И, строго нахмурив пилястры,
здание — зверь неподъемный —
под порывами звуков ненастных
преломило в коленях колонны.
