— На железку можно, за неё - нельзя, - отрезал комиссар в тишине палатки, - Саперам – заминировать насыпь до самого перекрестка, пулемет на правый фланг, - он замер на секунду, хмуро глядя перед собой, - Эх, нам бы сюда пару пушек...
— Товарищ комиссар, - вполголоса начал майор, - то есть, мы железную дорогу без боя сдаем немцам и своими же гранатами ее уничтожаем в контратаке? – он вопросительно сощурился, выражая общее мнение всех командиров и политработников.
— Да! Да, так вашу мать! –комиссар махнул рукой в бессильной ярости, - Немцы уже и так пересекли её в двух местах. Если мы не взорвем рельсы, то они по ней до самого Киева доедут, со всеми удобствами.
— А если наши завтра пойдут в наступление? Нас же расстреляют, - майор покачал головой.
— Наши в наступление не пойдут: чтобы наступать недельная подготовка нужна, - отрезал комиссар и замолчал.
На этом спор в штабной палатке закончился.
Комиссар распустил командиров и вышел осмотреться.
Железная дорога проходила перед оврагом, напротив него виднелось старое кладбище, огороженное кирпичной стеной. Кладбище от оврага отделяло ровное, насквозь простреливаемое поле.
Комиссару подумалось, что ведь именно она, эта обшарпанная, тонкая – в один кирпич - стеночка, должна будет стать его бойцам и крепостью, и могилой разом.
Он долго курил, оглядывая местность. Завтра тут будут немцы. Хороша же будет перед ними его группа - кавалеристы без лошадей…
Никто не впадал в крайности – не тряслись от страха, не хохотали в полный голос – просто готовились. Совершенно спокойно. Будто делали то, чем занимаются всю жизнь.
Утро началось с пулеметных очередей, раскроивших лица немецких мотоциклистов, выехавших из оврага прямо на советские мины. Молодые, свежие. Они не ожидали такого отпора – ехали не слишком быстро, переговаривались, пересмеевались…
Стреляли по ним почти в упор. Страшно стреляли – по головам, в лица. Была перебита вся колонна.
В ответ стреляли тоже – те, кто успел понять, что происходит. Нормально организовать стрельбу так и не удалось.
Красноармейцы засели за стеной. Та ходила ходуном, выстрелы разбивали кирпич в крошку, и она сыпалась и сыпалась на них. Они, ругаясь, отплевывались, смахивали ее с лиц – и стреляли, стреляли в только что образовавшиеся дыры. Днем подошли немецкие танки. Несколько машин –четыре или пять. Они не выдержали и пяти минут боя. И горели у кромки поля, чадя густым черным дымом. Люфтваффе не поддерживали своих: они в это время бомбили Киевский укрепрайон.
Вечер выдался жарким, дымным – горела трава, танки, люди. Нагретый воздух жег легкие, глаза заливало потом, одежда, прикипевшая к телу, страшно мешала.
Наконец, подавив панику –насколько это было возможно – немецкая пехота и оставшиеся танки снова атаковали. Атаковали яростно, озлобленно, пытаясь выбраться из этого проклятого оврага, но их всякий раз отбрасывали назад.
Когда фашисты выдохлись, красноармейцы пошли в контратаку. В этом стремительном броске они уничтожали, крушили, ломали врага где хотели и как хотели. Вылезать из укрытий они не боялись – и шли вперед, сливаясь в единую стену, ощетинившуюся штыками. По ним стреляли, а они просто шли вперед. Не останавливаясь. В земляном крошеве, крике, скрежете и гари, они шли – и немцам было страшно. Страшно от того, как упрямо и уверенно идут эти бойцы; от того, как они не режут – рвут, ломают, выворачивают их сотоварищей; от булькающих криков, гула выстрелов и несокрушимости русских. Страшны были эти перекошенные лица, эти глаза, эти длинные – отвратительно длинные - четырехгранные штыки, которые протыкали, рвали, со скрипом ломали кости.
Было жарко. В дыму, давке солдаты рвали вороты гимнастерок, рукавами размазывали по лицам землю, пот, кровь – и продолжали наносить удары. Выбивать зубы, ломать челюсти и носы, руки, ребра, спины. Колоть не глядя, куда. И загнанно дышать сквозь стиснутые зубы - от наплывающего со всех сторон жара.
Было страшно. Все нарастающая паника не способствовала эффективному огню по свихнувшимся русским. Те, не боясь – или не понимая необходимости боятся, - шли к застрявшим у края оврага танкам с гранатами в руках. С открытыми лицами, непокрытыми головами, избитые, в порванной одежде, просоленной насквозь. Страшные.
Потери немцев были катастрофические – особенно заметно это было в нижнем командном звене.
Какой-то обер-лейтенант с рассеченной щекой звонко ругался по, угрожал собственным солдатам оружием - просил, приказывал, требовал идти в атаку. Они не могли. Совершенно ошалевшие от страха, они просто застрелили своего офицера и в панике отступили.
Немецкий полковник, судорожно сжимая трубку телефона, умолял штаб прислать хотя бы один самолет. Хотя бы один. У наглухо застегнутого ворота видел был железный крест,
узловатые руки то хватались за край стола, то, дрожа, описывали в воздухе неровные круги. Он кричал, даже визжал в трубку, уже не разбирая званий и не думая о них - описывал обстановку, снова просил, умолял, но ему не верили.
Убегающие в паническом беспорядке немцы думали, что с ними дрался как минимум полк. Хотя им противостояли всего сто шестьдесят два бойца красной кавалерии, да и то без лошадей.
Когда совсем стемнело, у края оврага остались только те, кто уйти уже не мог. Совершенно одуревшие солдаты – многие со сломанными винтовками или вовсе без них, в порванных, белых от соли гимнастерках – еле ходили, широко и устало глядя перед собой. Они, едва не сталкиваясь друг с другом, сходились, просили закурить, а чаще – воды. Снимали фляги с убитых – своих и немецких: им вода ни к чему, а едва стоящим на ногах бойцам она была нужна. Хоть понемногу. Жарко.
Еще живых немцев добивали. Устало. Уверенно. Просто завершая начатое.
Какой-то политрук попытался остановить солдат, но его не послушали - просто дали в ухо. Он поднялся, что-то крича, вцепился в плечо товарища – а тот, обернувшись, посмотрел на него широко распахнутыми глазами и, сплюнув, сказал:
- А у меня в Гродно, двадцать второго всю семью побомбили. Ты мне докажешь, что не он бомбы кидал? Докажешь? А?
И без замаха вогнал штык в живот немцу, скребущему пальцами по земле в попытке подняться.
Бойцы не знали, что дальше. Отстоять вверенный участок – отстояли. Взорвать рельсы – взорвали. Не было патронов. У многих не было оружия. А немцы – это немцы: они все поймут. Завтра снова придут. С танками. Вся группа армий «Юг» Сомнут, даже не глядя.
На краю оврага комиссар наткнулся на совсем молоденького немецкого рядового. Тот лежал на спине, отплевываясь густой кровью. Его взгляд, уже почти потухший, выцепил в полумраке подошедшего к нему человека - и тут же наполнился фанатичной ненавистью. На воротнике была видна эмблема SS. Рядовой даже попытался было приподняться, прохрипеть ругательство, но не смог.
Комиссар скривился и, на секунду зажмурившись, провел рукой по лицу. Он устал. Устал, как устали ребята – ошалевшие от бойни, живые,
но совершенно потерянные. Он вздохнул – долго, тяжело, облизал запекшиеся губы и поднял шашку.
- Вот как вы с нами, так и мы с вами, - глухо проговорил комиссар и с силой опустил руку.
Немец разом растеряв ненависть, удивленно уставился на торчащий из его груди кусок железа, пораженно захрипел – и затих.
Комиссар снял очки, долго протирал их грязным рукавом, а потом надел снова и закурил.
