Был в Полевой приказчик Северьян Кондратьич.
Ох и лютой, ох и лютой!
Такого, как заводы стоят, не бывало.
Из собак собака.
Зверь.
В заводском деле он, слышь-ко, вовсе не мараковал, а только мог человека бить.
Из бар был, свои деревни имел, да всего решился.
А все из-за лютости своей.
Сколько-то человек до смерти забил, да еще которых из чужого владенья.
Ну, огласка и вышла, прикрыть никак невозможно.
Суд да дело - Северьяна и присудили в Сибирь либо на здешние заводы.
А Турчаниновым - владельцам - такого убойцу подавай.
Сразу назначили Северьяна в Полевую.
- Сократи, сделай милость, тамошний народ.
Ежели и убьешь кого, на суд тебя тут никто не потянет.
Лишь бы народ потише стал, а то он вон что вытворять придумал.
А в Полевой перед этим старого-то приказчика на калену болванку посадили, да так, что в одночасье помер.
Драли, конечно, за приказчика-то.
Только виноватого не нашли.
Никто его не садил.
Сам сел.
Угорел, может, либо затменье на него нашло.
Хватились поднять его с болванки, а уж весь зад до нутра испортило.
Такая, видно, воля божья, чтоб ему с заду смерть принять.
По этому случаю владельцам заводским и понадобилось рыкало-зыкало, чтобы народ испужать.
Вот и стал убойца Северьян нашим заводским приказчиком.
Он, слышь-ко, смелый был, а все ж таки понимал - завод не деревня, больше опаски требует.
Народ, вишь, завсегда кучкой, место тесное, да еще у огня.
Всякий с орудией какой-нибудь...
Клещами двинуть может, молотком садануть, сгибнем либо полосой брякнуть, а то и плахой ахнуть.
Очень даже просто.
Могут и в валок либо в печь головой сунуть.
Угорел-де, подошел близко, его и затянуло.
Поджарили же того приказчика.
Северьян и набрал себе обережных.
Откуда только выкопал!
Один другого могутнее да отчаяннее.
И всё народишко - откать последняя.
Братцы-хватцы из шатальной волости.
С этой оравой и ходил по заводу.
Впереди сам идет.
В руке плетка в два перста толщиной, с подвитым кончиком.
В кармане пистолет, на четыре ствола заряженный.
Пистончики надеты, только из кармана выдернуть.
За Северьяном шайка идет.
Кто с палкой, кто с саблей, а кто с пистолетом тоже.
Чисто в поход какой срядился.
Первым делом уставщика спрашивает:
- Кто худо робит?
Тот уж знает, что ладно про всех сказать нельзя, сам под плетку попадешь - потаковщик-де.
Вот и начинает уставщик вины выискивать.
На ком по делу, на ком - понасердке (по злобе. - Ред.), а на ком и вовсе зря.
Лишь бы от себя плетку отвести.
Наговорит так-то на людей, приказчик и примется лютовать.
Сам, слышь-ко, бил.
Хлебом его не корми, любил над человеком погалиться (издеваться. - Ред.).
Такой уж характер имел.
Убойца, однем словом.
В Медну гору сперва все-таки не спущался.
Без привычки-то под землей страшно, хоть кому доведись.
Главная причина - потемки, а свету не прибавишь.
Хоть сам владелец спустись, ту же блёндочку (рудничную лампу. - Ред.) дадут.
Разбери, горит она али так только вид дает.
Ну, и мокреть тоже.
И народ в горе вовсе потерянный.
Такому что жить, что умирать - все едино.
Безнадежный народ, самый для начальства беспокойный.
И про то Северьян слыхал, что у Медной горы своя Хозяйка есть.
Не любит будто она, как под землей над человеком измываются.
Вот Северьян и побаивался.
Потом насмелился.
Со всей своей шайкой в гору спустился.
С той поры и пошло.
Ровно еще злости в Северьяне прибавилось.
Раньше руднишных драли завсегда наверху, а теперь нову моду придумали.
Приказчик плетью и чем попало прямо в забое народ бьет.
Да каждый день в гору повадился, а распорядок у него один - как бы побольше людям худа сделать.
Который день много народу изобьет, в тот и веселее.
Расправит усы свои да и хрипит руднишному смотрителю:
- Ну-ко, старый хрыч, приготовь к подъему.
Пообедать пора, намахался.
С неделю он так-то хозяевал в горе.
Потом случай и вышел.
Только сказал руднишному смотрителю - готовь к подъему, - вдруг голос, да так звонко, будто где-то совсем близко:
- Гляди,
Северьянко, как бы подошвы деткам своим на помин не оставить!
Приказчик схватился:
- Кто сказал? - Повернулся на голос да и повалился, чуть ноги не переломал.
Они у него как прибитые стали.
Едва от земли оторвал.
А голос женский.
Сумление тут приказчика и взяло, а все-таки виду не оказывает.
Будто ничего не слыхал.
Северьянова шайка тоже молчит, а видать - приуныла.
Эти сразу сметили - сама погрозилась.
Вот ладно.
Перестал приказчик в гору лазать.
Вздохнули маленько руднишные, только ненадолго.
Приказчику, вишь, стыдно: вдруг рабочие тот голос слышали да теперь и посмеиваются про себя - струсил-де Северьян.
А это ему хуже ножа, как он завсегда похвалялся - никого не боюсь.
Приходит он в прокатную, а там кричат:
- Эй, подошвы береги! - Это у них присловье такое.
Упредить, значит, кто зазевался.
А приказчик свое думает:
Надо мной смеются".
Шибко его тем словом укололо.
Не стал и человека искать, который про подошвы кричал.
Даже никого на тот раз не избил, а стал посередке прокатной да и говорит своей-то ораве:
- Что-то мы давненько в горе не были.
Надо там за порядком доглядеть.
Спустились в гору.
И такая на приказчика злость накатила, как еще не бывало.
Походя всех лупит.
Все ему показаться охота, что никого не боится.
И вот опять тот же голос:
- Другой раз,
Северьянко, тебя упреждаю.
Пожалей своих малолетков.
Подошвы им только оставишь!
Приказчик на голос повернулся и повалился, как и тот раз.
Ноги от земли оторвать не может.
Глядит, а они чуть не на вершок в породу вдавились, хоть каелкой обивай.
Вырвал все ж таки, только сапоги спереди оскалились - подошвы отстали.
Притих приказчик, а как наверх поднялись, опять осмелел.
Спрашивает своих-то:
- Слыхали что? в шахте?
Те говорят:
- Слыхали.
- Видели - как ноги у меня прилипли?
- Видели, - отвечают.
- Как думаете - что это?
Ну, те мнутся, понятно, потом один выискался и говорит:
- Не иначе, это Медной горы Хозяйка тебе знак подает.
Грозится вроде, а чем - непонятно.
- Так вот, - говорит Северьян, - слушайте, что я скажу.
Завтра, как свет, в гору приготовьтесь.
Я им покажу, как меня пужать да бабенку в горе прятать.
Все штольни-забои облазаю, а бабенку ту поймаю и вот этой плеткой с пяти раз дух из нее вышибу.
Слышали?
И дома перед женой этак же похваляется.
Та, женским делом, в слезы:
- Ох да ах, поберегся бы ты,
Северьянушко!
Хоть бы попа позвал, чтоб он тебя оградил.
И верно, попа позвали.
Тот попел, почитал, образок Северьяну на шею повесил, пистолет водичкой покропил да и говорит:
- Не беспокойся,
Северьян Кондратьич, а в случае чего - читай
Да воскреснет бог".
На другой день на свету вся приказчикова шайка к спуску явилась.
Помучнели все, один приказчик гоголем похаживает.
Грудь выставил, плечи поднял, и глядят - сапоги на нем новешенькие, как зеркало блестят.
А Северьян плеткой по сапожкам похлопывает и говорит:
- Еще раз оборву подошвы, так покажу руднишному смотрителю, как грязь разводить.
Не погляжу, что он двадцать лет в горе служит, спущу и ему шкуру.
А вы первым делом старайтесь бабенку эту углядеть.
Кто ее поймает, тому пятьдесят рублей награда.
Спустились, значит, в гору и давай везде шнырять.
Приказчик, как обыкновенно, впереди, а орава за ним.
Ну, в штольнях-то узко, они цепочкой и растянулись, один за другим.
Вдруг приказчик видит - впереди кто-то маячит.
Так себе легонько идет, блёндочкой помахивает.
На повороте видно стало, что женщина.
Приказчик заорал "стой!", а она будто и не слыхала.
Приказчик за ней бегом, а его верные слуги не шибко торопятся.
Дрожь на их нашла.
Потому видят - неладное дело: сама это.
А назад податься тоже не смеют - Северьян до смерти забьет.
Приказчик все вперед бежит, а догнать не может.
Лается, конечно, всяко, грозится, а она и не оглянется.
Народу в той штольне ни души.
Вдруг женщина повернулась, и сразу светло стало.
Видит приказчик - перед ним девица красоты неописанной, а брови у ней сошлись и глаза как уголья.
- Ну, - говорит, - давай разочтемся, убойца!
Я тебя упреждала: перестань, - а ты что?
Похвалялся меня плеткой с пяти раз забить?
Теперь что скажешь?
А Северьян вгорячах кричит
- Хуже сделаю!
Эй,
Ванька,
Ефимка, хватай девку, волоки отсюда, стерву!
Это он своим-то слугам.
Думает, тут они, близко, а сам чует - ноги у него опять к земле прилипли.
Уж не своим голосом закричал:
- Эй, сюда!
А девица ему и говорит:
- Ты глотку-то не надрывай.
Твоим слугам тут ходу нет.
Их и в живых сейчас многих не будет.
И легонько этак рукой помахала.
Как обвал сзади послышался, и воздухом рвануло.
Оглянулся приказчик, а за ним стена - ровно никакой штольни и не было.
- Теперь что скажешь? - спрашивает опять Хозяйка.
А приказчик, - он шибко ожесточенный был, да и попом обнадеженный, - выхватил свой пистолет:
- Вот что скажу! - И хлоп из одного ствола... в Хозяйку-то!
Та пульку рукой поймала, в коленко приказчику бросила и тихонько молвила:
- До этого места нет его. - Как приказ отдала.
И сейчас же приказчик по самое колено зеленью оброс.
Ну, тут он, понятно, завыл:
- Матушка-голубушка, прости, сделай милость.
Внукам-правнукам закажу.
От места откажусь.
Отпусти душу на покаяние!
А сам ревет, слезами уливается.
Хозяйка даже плюнула.
- Эх, ты, - говорит, - погань, пустая порода!
И умереть не умеешь.
Смотреть на тебя - с души воротит.
Повела рукой, и приказчик по самую маковку зеленью зарос.
Как глыба большая на его месте стала.
Хозяйка подошла, чуть задела рукой, глыба и свалилась, а Хозяйка как растаяла.
А в горе переполох.
Ну, как же - штольня обвалилась, а туда приказчик со всей своей свитой ушел.
Не шутка дело.
Народ согнали.
Откапывать стали.
Наверху суматоха тоже поднялась.
Барину в Сысерть нарочного послали.
Горное начальство из города на другой день прикатило.
Дня через два отрыли приказчиковых-то слуг.
И вот диво!
Которые хуже-то всех были, те все мертвые, а кои хоть маленько стыд имели, то только изувечены.
Всех нашли, только приказчика нету.
Потом уже докопались до какого-то неведомого забоя.
Глядят, а на середине глыба малахиту отворочена лежит.
Стали оглядывать ее и видят - с одного-то конца она шлифована.
Что, - думают, - за чудо.
Кому тут малахит шлифовать?" Стали хорошенько разглядывать, да и увидели - посредине шлифованного места две подошвы сапожные.
Новехоньки подошевки-то.
Все гвоздики на них видно.
В три ряда.
Довели об этом до барина, а тот уже старик тогда был, в шахту давно не спускался, а поглядеть охота.
Велел вытаскивать глыбу, как есть.
Сколько тут битвы было!
Подняли все-таки.
Старый барин как увидел подошвы, так в слезы ударился:
- Вот какой у меня верный слуга был! - Потом и говорит: - Надо это тело из камня вызволить и с честью похоронить.
Послали сейчас же на Мрамор за самым хорошим камнерезом.
А там тогда Костоусов на славе был.
Привезли его.
Барин и спрашивает:
- Можешь ты тело из камня вызволить и чтоб тела не испортить?
Мастер оглядел глыбу и говорит:
- А кому обой (куски камня, которые отваливаются при первичной грубой обработке. - Ред.) будет?
- Это,- говорит барин, - уж в твою пользу, и за работу заплачу, не поскуплюсь.
- Что же, - говорит, - постараться можно.
Главное дело - материал шибко хороший.
Редко такой и увидишь.
Одно горе - дело наше мешкотно.
Если сразу до тела обивать, дух, я думаю, смрадный пойдет.
Сперва, видно, надо оболванить, а это малахиту потеря.
Барин даже огневался на эти слова.
- Не о малахите, - говорит, - думай, а как тело моего верного слуги без пороку добыть.
- Это, - отвечает мастер, - кому как.
Он, вишь, вольный,
Костоусов-то, был.
Ну, и разговор у него такой.
Стал Костоусов мертвяка добывать.
Оболванил сперва, малахит домой увез.
Потом стал до тела добираться.
И ведь что?
Где тело либо одежа были, там все пустая порода, а кругом малахит первосортный.
Барин все-таки эту пустую породу велел похоронить как человека.
А мастер Костоусов жалел:
- Кабы знатьё, - говорит, - так надо бы глыбу сразу на распил пустить.
Сколько добра сгибло из-за приказчика, а от него, вишь, что осталось!
Одни подошвы.
