- Прошу, садитесь. - Мне ведь нечего бояться?
- Конечно нет, - сказал, едва поту́пив взгляд,
Передо мной сидящий комнатный Гораций,
Чей философский тон гласил: "Заткнись, слизняк".
Он процедил сквозь зубы, жёлтые от дыма:
"Что беспокоит вас? Вам нужен бюллетень?"
И я призналась будто бы в постыдном:
"Я тяжело больна... неверием в людей."
И нарочито удивлённо брови вскинув,
В больничной карте принялся строчить.
"По-видимому, нож вонзён был в вашу спину...
Вонзён по рукоять он в вас почти".
И хладнокровно встав, не выказал волнений:
"Пройдёмте в процедурный кабинет."
Он, словно Диоген Синопский, полный лени,
Исчез в больничной бочки глубине.
Щекочет ноздри формалин. Пора раздеться.
Мурашки задержались на плече.
Но доктор, окрылённый сном - как Тит Лукреций,
Мне ведает о сущностях вещей.
И тут решил он обратиться Парацельсом:
"Возможно, вы отравлены собой?
Источник яда - мозг или больное сердце..." -
Сказал он, сжав в кулак свою ладонь.
И от отчаянья я резко встрепенулась -
Давно не слышно взбалмошных толчков.
"Мне кажется, есть небольшая в этом трудность..." -
Задумчиво писал он в свой отчёт.
И инструментом жутким в грудь мне больно тыча,
Он вслушиваться начал в тишину.
Молчит, пока (таков у палачей обычай)
Навязчивые мысли прошмыгнут.
- Мне жаль, но вместо сердца в вас - немая бездна...
В которой будто тонет чей-то шанс...
И на лице его всегда доне́льзя пресном,
Возникла скорбь. Поставлен шах и мат.
- Мне жаль... Но вы мертвы... мертвы уже неделю.
Он простынёй меня укутал с головой.
И в темноте передо мной огни пестреют,
С собою унося самоконтроль.
