Я пришел со двора после футбола усталый и грязный как не знаю кто.
Мне было весело, потому что мы выиграли у дома номер пять со счетом 44:37.
В ванной, слава богу, никого не было.
Я быстро сполоснул руки, побежал в комнату и сел за стол.
Я сказал:
— Я, мама, сейчас быка съесть могу.
Она улыбнулась.
— Живого быка? — сказала она.
— Ага, — сказал я, — живого, с копытами и ноздрями!
Мама сейчас же вышла и через секунду вернулась с тарелкой в руках.
Тарелка так славно дымилась, и я сразу догадался, что в ней рассольник.
Мама поставила тарелку передо мной.
— Ешь! — сказала мама.
Но это была лапша.
Молочная.
Вся в пенках.
Это почти то же самое, что манная каша.
В каше обязательно комки, а в лапше обязательно пенки.
Я просто умираю, как только вижу пенки, не то чтобы есть.
Я сказал:
— Я не буду лапшу!
Мама сказала:
— Безо всяких разговоров!
— Там пенки!
Мама сказала:
— Ты меня вгонишь в гроб!
Какие пенки?
Ты на кого похож?
Ты вылитый Кощей!
Я сказал:
— Лучше убей меня!
Но мама вся прямо покраснела и хлопнула ладонью по столу:
— Это ты меня убиваешь!
И тут вошел папа.
Он посмотрел на нас и спросил:
— О чем тут диспут?
О чем такой жаркий спор?
Мама сказала:
— Полюбуйся!
Не хочет есть.
Парню скоро одиннадцать лет, а он, как девочка, капризничает.
Мне скоро девять.
Но мама всегда говорит, что мне скоро одиннадцать.
Когда мне было восемь лет, она говорила, что мне скоро десять.
Папа сказал:
— А почему не хочет?
Что, суп пригорел или пересолен?
Я сказал:
— Это лапша, а в ней пенки…
Папа покачал головой:
— Ах, вот оно что!
Его высокоблагородие фон барон
Путькин не хочет есть молочную лапшу!
Ему, наверно, надо подать марципаны на серебряном подносе!
Я засмеялся, потому что я люблю, когда папа шутит.
— Это что такое — марципаны?
— Я не знаю, — сказал папа, — наверно, что-нибудь сладенькое и пахнет одеколоном.
Специально для фон барона
Путькина!
А ну давай ешь лапшу!
— Да ведь пенки же!
— Заелся ты, братец, вот что! — сказал папа и обернулся к маме. — Возьми у него лапшу, — сказал он, — а то мне просто противно!
Кашу он не хочет, лапшу он не может!
Капризы какие!
Терпеть не могу!
Он сел на стул и стал смотреть на меня.
Лицо у него было такое, как будто я ему чужой.
Он ничего не говорил, а только вот так смотрел — по-чужому.
И я сразу перестал улыбаться — я понял, что шутки уже кончились.
А папа долго так молчал, и мы все так молчали, а потом он сказал, и как будто не мне и не маме, а так кому-то, кто его друг:
— Нет, я, наверно, никогда не забуду эту ужасную осень, — сказал папа, — как невесело, неуютно тогда было в Москве… Война, фашисты рвутся к городу.
Холодно, голодно, взрослые все ходят нахмуренные, радио слушают ежечасно… Ну, все понятно, не правда ли?
Мне тогда лет одиннадцать-двенадцать было, и, главное, я тогда очень быстро рос, тянулся кверху, и мне все время ужасно есть хотелось.
Мне совершенно не хватало еды.
Я всегда просил хлеба у родителей, но у них не было лишнего, и они мне отдавали свой, а мне и этого не хватало.
И я ложился спать голодный, и во сне я видел хлеб.
Да что… У всех так было.
История известная.
Писано-переписано, читано-перечитано…
И вот однажды иду я по маленькому переулку, недалеко от нашего дома, и вдруг вижу — стоит здоровенный грузовик, доверху заваленный арбузами.
Я даже не знаю, как они в Москву попали.
Какие-то заблудшие арбузы.
Наверно, их привезли, чтобы по карточкам выдавать.
И наверху в машине стоит дядька, худой такой, небритый и беззубый, что ли, — рот у него очень втянулся.
И вот он берет арбуз и кидает его своему товарищу, а тот — продавщице в белом, а та — еще кому-то четвертому… И у них это ловко так цепочкой получается: арбуз катится по конвейеру от машины до магазина.
А если со стороны посмотреть — играют люди в зелено-полосатые мячики, и это очень интересная игра.
Я долго так стоял и на них смотрел, и дядька, который очень худой, тоже на меня смотрел и все улыбался мне своим беззубым ртом, славный человек.
Но потом я устал стоять и уже хотел было идти домой, как вдруг кто-то в их цепочке ошибся, загляделся, что ли, или просто промахнулся, и пожалуйте — тррах!..
Тяжеленный арбузище вдруг упал на мостовую.
Прямо рядом со мной.
Он треснул как-то криво, вкось, и была видна белоснежная тонкая корка, а за нею такая багровая, красная мякоть с сахарными прожилками и косо проставленными косточками, как будто лукавые глазки арбуза смотрели на меня и улыбались из середки.
И вот тут, когда я увидел эту чудесную мякоть и брызги арбузного сока и когда я почуял этот запах, такой свежий и сильный, только тут я понял, как мне хочется есть.
Но я отвернулся и пошел домой.
И не успел я отойти, вдруг слышу — зовут:
Мальчик, мальчик!»
Я оглянулся, а ко мне бежит этот мой рабочий, который беззубый, и у него в руках разбитый арбуз.
Он говорит:
На-ка, малый, арбуз-то, тащи, дома поешь!»
И я не успел оглянуться, а он уже сунул мне арбуз и бежит на свое место, дальше разгружать.
И я обнял арбуз и еле доволок его до дому, и позвал своего дружка Вальку, и мы с ним оба слопали этот громадный арбуз.
Ах, что это была за вкуснота!
Передать нельзя!
Мы с Валькой отрезали большущие кусищи, во всю ширину арбуза, и когда кусали, то края арбузных ломтей задевали нас за уши, и уши у нас были мокрые, и с них капал розовый арбузный сок.
И животы у нас с Валькой надулись и тоже стали похожи на арбузы.
Если по такому животу щелкнуть пальцем, звон пойдет знаешь какой!
Как от барабана.
И об одном только мы жалели, что у нас нет хлеба, а то бы мы еще лучше наелись.
Да…
Папа отвернулся и стал смотреть в окно.
— А потом еще хуже — завернула осень, — сказал он, — стало совсем холодно, с неба сыпал зимний, сухой и меленький снег, и его тут же сдувало сухим и острым ветром.
И еды у нас стало совсем мало, и фашисты все шли и шли к Москве, а я все время был голодный.
И теперь мне снился не только хлеб.
Мне еще снились и арбузы.
И однажды утром я увидел, что у меня совсем уже нет живота, он просто как будто прилип к позвоночнику, и я прямо уже ни о чем не мог думать, кроме еды.
И я позвал Вальку и сказал ему:
Пойдем,
Валька, сходим в тот арбузный переулок, может быть, там опять арбузы разгружают, и, может быть, опять один упадет, и, может быть, нам его опять подарят».
И мы закутались с ним в какие-то бабушкины платки, потому что холодюга был страшный, и пошли в арбузный переулок.
На улице был серый день, людей было мало, и в Москве тихо было, не то что сейчас.
В арбузном переулке и вовсе никого не было, и мы стали против магазинных дверей и ждем, когда же придет грузовик с арбузами.
И уже стало совсем темнеть, а он все не приезжал.
Я сказал:
Наверно, завтра приедет…»
Да, — сказал Валька, — наверно, завтра».
И мы пошли с ним домой.
А назавтра снова пошли в переулок, и снова напрасно.
И мы каждый день так ходили и ждали, но грузовик не приехал…
Папа замолчал.
Он смотрел в окно, и глаза у него были такие, как будто он видит что-то такое, чего ни я, ни мама не видим.
Мама подошла к нему, но папа сразу встал и вышел из комнаты.
Мама пошла за ним.
А я остался один.
Я сидел и тоже смотрел в окно, куда смотрел папа, и мне показалось, что я прямо вот вижу папу и его товарища, как они дрогнут и ждут.
Ветер по ним бьет, и снег тоже, а они дрогнут и ждут, и ждут, и ждут… И мне от этого просто жутко сделалось, и я прямо вцепился в свою тарелку и быстро, ложка за ложкой, выхлебал ее всю, и наклонил потом к себе, и выпил остатки, и хлебом обтер донышко, и ложку облизал.
