Все сердце у старого ворона изболело.
Истребляют вороний род: кому не лень, всякий его бьет.
И хоть бы ради прибытка, а то просто ради потехи.
Да и само вороньё измалодушничалось.
О прежнем вещем карканье и в помине нет; осыплют вороны гурьбой березу и кричат зря:
Вот мы где!" Натурально, сейчас - паф! - и десятка или двух в стае как не бывало.
Еды прежней, привольной, тоже не стало.
Леса кругом повырубили, болота повысушили, зверье угнали - никак честным образом прокормиться нельзя.
Стало вороньё по огородам, садам, по скотным дворам шнырять.
А за это опять - паф! - и опять десятка или двух в стае как не бывало!
Хорошо еще, что вороны плодущи, а то кто бы кречету, да ястребу, да беркуту дань платил?
Начнет он, старик, своих младших собратий увещевать:
Не каркайте зря! не летайте по чужим огородам!" - да только один ответ слышит:
Ничего ты, старый хрен, в новых делах не смыслишь! нельзя, по нынешнему времени, не воровать.
И в науке так сказано: коли нечего тебе есть, так изворачивайся.
И все так нынче живут: дела не делают, а изворачиваются.
Пропадать, что ли, нам!
Мы еще где до свету встанем, снимемся с гнезд и весь лес обшарим - везде хоть шаром покати.
Ни ягоды лесной, ни пичуги малой, ни зверя упалого.
Даже червь, и тот в землю зарылся".
Слышит старый ворон эти речи и глубокую думу думает.
Трудные бывали на его памяти времена.
Целыми годами преследовала вороний род бескормица; без числа вороньё погибало.
Но тогда было правило: есть у тебя когти - рви ими свою грудь, а на чужой кусок не зарься!
Однако и тогда уж было приметно, что недолго вороньё эту школу выдержит.
Смотреть, как другие живут припеваючи, а самому добровольно умирать с голода - от одного этого хоть чье хочешь сердце изноет.
И наука, кстати, на помощь пришла: клюй, что можешь и где можешь!
Удастся набить зоб - летай на свободе сытый и веселый; не удастся - виси простреленный на огороде, вместо чучела.
На то война.
Когда принес его сюда, едва оперившегося, старый батько из-за тридевяти морей, места здесь были вольные.
Лес да вода - и глазом не окинешь.
В лесу всякой ягоды, всякого зверя, птицы - всего вдоволь; в воде рыба кишмя кишела.
Начальником и тогда у них был, как и теперь, ястреб, но тогдашний ястреб и сам по себе был по горло сыт, да и прост был, так прост, что и до сих пор об его простоте анекдоты ходят.
Любил, правда, молоденькими воронятами полакомиться, но и тут справедливость наблюдал: сегодня из одного гнезда унесет вороненка, завтра из другого; а ежели видит, что гнездо бедное, упалое, так и безо всего улетит.
И подати тогда были не тяжелые: по яйцу с гнезда, да по перу с крыла, да с каждых десяти гнезд по вороненку орлу в презент.
Отбыл повинность - и спи на оба уха.
Но чем дальше шло, тем глубже и глубже все изменялось.
Облюбовал вольные места человек и начал с того, что пустил в ход топор.
Леса поредели, болота стали затягиваться, река обмелела.
Сначала по берегу реки появились заимки, потом деревни, сёла, помещичьи усадьбы.
Стук топора гулким эхом раздавался в глубинах лесных, нарушая обычное течение жизни зверей и птиц.
Старейшины вороньего племени уже тогда предсказывали, что грозит что-то недоброе, но молодое вороньё с веселым карканьем кружилось около человеческих жилищ, словно приветствуя пришельцев.
Строгие заветы предков наскучили молодым сердцам; лесные глубины опостылели.
Потребовалось новое, диковинное, неизведанное.
Вороньё разделилось на партии; начались пререкания, усобицы, рознь...
Одновременно с этими изменениями произошли изменения и в высших орнитологических сферах.
Старый ястреб оказался стоящим не на высоте своей задачи.
Он мог управлять только при патриархальных порядках, но когда отношения усложнились, когда на каждом шагу в воронье существование врывались новые элементы, административное чутье окончательно его покинуло.
Главные начальники называли его старым колпаком; вороньё оспаривало его власть и бесцеремонно каркало ему в уши всякую чепуху.
Он же, вместо того, чтоб пресечь зло в самом корне, только благосклонно хлопал глазами и шутя говорил:
Вот ужо, придет реформа, узнаете вы, как кузькину мать зовут!" Наконец и ожидаемая реформа пришла.
Старика сдали в архив, а прислали вместо него начальником совсем молодого ястреба, да в помощь к нему, в видах пущего контроля, поставили кречета.
Прилетели новые начальники и сказали вороньему племени немилостивое слово.
Я вас к одному знаменателю приведу!" - "цыркнул ястреб, а кречет прибавил:
И я тоже".
Сказавши это, объявили, что отныне налоги увеличиваются против прежнего втрое, выдали окладные листы и улетели.
Началось окончательное разорение.
Вороньё роптало:
Налоги установили немилостивые, а новых угодьев не предоставили!" - раздавалось по лесу; но ни ястреб, ни кречет не внимали жалобам воронья и посылали копчиков ловить смутьянов, которые зря пустые речи в народ пущают.
Много было тогда гнезд разорено, много вороньего племени в плен уведено и отдано на съедение волкам и лисицам.
Думали, что вороньё, испугавшись, на хвосте дани принесет.
Но вороньё от испуга только металось и жалобно каркало:
Хоть режьте, только стреляйте, а даней нам взять неоткуда!"
Так оно и посейчас идет: вороньё разоряется, а казна не наполняется.
Что и добудет ворона на стороне, и то копчик на пути отнимет.
Словом сказать, хуже нельзя.
Надумало было вороньё новых местов искать и летунов вперед для разведок отправило, но они улететь - улетели, а назад не воротились.
Может быть, заблудились, может быть, по пути копчики задавили, а может быть, и сами собой с голоду погибли.
Да и шутка сказать - с насиженных мест неведомо куда лететь!
Нет нынче вольных мест! всюду проник человек!
И ему тесно стало.
Идет вперед с топором; стонут леса, бегут звери, а он с утра до вечера корчует пни, расчищает пашню, рубит избу, а ночью дрожит в землянке от холода и голода в ожиданье, когда-то вся эта сутолока в порядок придет.
Думал-думал старый ворон и наконец надумал:
Надо лететь всю правду объявить".
Только стар он и слаб - долетит ли?
Ведь лететь - дорога не близкая.
Сначала надо ястребу челом бить, потом кречету, а наконец и к коршуну, который в ту пору вороньим племенем, вроде как начальник края, правил.
У птиц тоже, как и у людей, везде инстанции заведены; везде спросят:
Был ли у ястреба? был ли у кречета?", а ежели не был, так и бунтовщиком, того гляди, прослывешь.
Наконец, однако ж, снялся ранним утром с гнезда и полетел.
Видит, сидит ястреб на высокой-высокой сосне, уж сытый, и клюв когтями чистит.
- Здравствуй, старче! - приветствовал его ястреб благодушно, - зачем пожаловал?
- Прилетел я к твоему степенству правду объявить! - горячо закаркал старый ворон, - гибнет вороний род! гибнет! человек его истребляет, дани немилостивые разоряют, копчики донимают...
Мрёт вороний род, а кои и живы - и тем прокормиться нечем.
- Вот как!
А не от нерадивости ли вашей все эти беды на вороний род опрокинулись?
- Сам ты знаешь, что нерадивости в нас нет.
С утра до ночи мы шарим и корму доглядываем.
Живем в трудах, как честному воронью жить надлежит, только добыть что-нибудь честным образом невозможно стало.
Ястреб на минуту задумался, словно не решался настоящее слово выговорить, но наконец сказал:
- Изворачивайтесь!
Однако решение это не удовлетворило, а только пуще взволновало ворона.
- Знаю я, что нынче все изворотами живут,- горячо ответил он,- да прост на это наш вороний род.
Другие миллионы крадут, и все им как с гуся вода, а ворона украдет копейку - ей за это смерть.
Подумай, разве это не злодейство: за копейку - смерть.
А ты еще учишь:
Изворачивайтесь!" Прислан ты к нам начальником, чтоб защищать нас от обид, а явился первым разорителем и угнетателем!
Доколе мы будем терпеть?
Ведь ежели мы...
Ворон не договорил и испугался: не легко, видно, правду-то объявлять.
Но ястреб, как сказано было выше, был сыт и смотрел на незваного гостя благодушно.
- Знаю, не договаривай, - сказал он, - давно мы эту песню слышим, да покуда бог еще миловал...
А ты все-таки на ус себе намотай: прилетел ты ко мне правду объявить, да на первом же слове и запнулся...
Все ли ты сказал?
- Все покамест, - отвечал ворон, продолжая робеть.
- Ну, так я тебе вот что отвечу: правда твоя давно всем известна; не только вам, воронам, а и копчикам, и ястребам, и коршунам.
Только не ко двору она в наше время пришлась, а потому, сколько об ней ни объявляй, хоть на всех перекрестках кричи, - ничего из этого не выйдет.
А когда наступит время, что она сама собою объявится, - этого покуда никто не знает.
Понял?
- Понял я одно: что вороньему роду конец пришел! - с горечью ответил ворон.
- Ну, коли не понял, давай разговаривать.
Говоришь ты, что человек вас истребляет, - но разве можем мы, птицы, против человека идти?
Человек порох выдумал - а мы чем на это ответить можем?
Выдумал человек порох - и палит в нас, что вздумается, то над нами и делает.
Мы все равно что мужики: со всех сторон в них всяко палят.
То железная дорога стрельнет, то машина новая, то неурожай, то побор новый.
А они только знай перевертываются.
Каким-таким манером случилось, что Губошлепов дорогу заполучил, а у них после того по гривне в кошеле убавилось - разве тёмный человек может это понять?
А дело-то простое:
Губошлепов порох выдумал, а мужики, ровно черви, только в навозе копаться умеют.
А ежели ты червь, так и живи, как червю жить подобает.
Червю и вы, вороньё, потачки не даете, - вспомни-ка! что если б он на вас гвалт поднял, не вы ли бы первые удивились:
Червь, мол, ползущий, а тоже разговаривает!" Так-то, старче!
Кто одолеет, тот и прав.
Понял теперь?
- Погибать, значит, надо?
Ах, какое жестокое ты слово сказал! - затосковал ворон.
- Жестоко ли мое слово, или не жестоко, не в том суть, а в том, что и я правды от тебя не утаил.
Не той правды, которой ты ищешь, а той, которую, по нынешнему времени, всякий в расчет принимать должен.
Но будем продолжать разговор.
Ты говоришь, что копчики корм у вас на лету отнимают, что я сам, ястреб, ваши гнезда разоряю, что мы не защитники ваши, а разорители.
Что ж: вы кормиться хотите - и мы кормиться хотим.
Кабы вы были сильнее - вы бы нас ели, а мы сильнее - мы вас едим.
Ведь это тоже правда.
Ты мне свою правду объявил, а я тебе - свою; только моя правда воочию совершается, а твоя за облаками летает.
Понял?
- Погибать, погибать надо! - продолжал твердить старый ворон, почти не сознавая действительного значения Ястребовых речей, но инстинктивно чувствуя, что они заключают в себе нечто неслыханно жестокое.
Ястреб оглянул челобитчика с головы до хвоста, и так как был сыт, то захотелось ему пошутить над стариком.
- А хочешь, я тебя съем! - сказал он; но, увидев, что ворон инстинктивно сделал скачок назад, продолжал, - ну тебя! тощ ты и стар - какая это еда!
Ну-тка, распахни-ка жилет!
Ворон распустил крылья и сам удивился: кости да кожа, ни пуху, ни перьев нет - волк голодный, и тот на такую птицу не позарится.
- Вот видишь, каков ты стал.
А все оттого, что о правде думаешь.
Кабы ты по-вороньи, без думы, жил - такой ли бы ты был!
А впрочем, пора и кончить.
Жалуешься ты еще, что поборы с вас, воронья, немилостивые берут, - и это правда.
Но подумай: с кого же брать?
Воробьи, синицы, чижи, зяблики - много ли они могут дать? рябчики, глухари, стрепета, дятлы, кукушки? - эти живут каждый сам по себе, их и днем с огнем не отыщешь.
Одно вороньё живет обществом, как настоящие мужики, и притом само о себе непрестанно возглашает - что же удивительного, что оно в ревизские сказки попало?
А коли попал в ревизские сказки - держись!
Если же в последнее время и впрямь сборы тяжелее прежнего стали, то, стало быть, так нужно.
Потребностей больше - и сборов больше: это хоть кого хочешь спроси.
Так-то вот, старче.
Ты правду сказал, и я правду сказал; а чья правда крепче - на это отвечает ваше воронье житьё.
Ну, а теперь лети восвояси, а я вздремнуть хочу.
Однако ворон не возвратился восвояси, а направил полет к кречету.
Будь что будет, - думал он, тяжело взмахивая старческими крыльями, - а я доведу дело до конца!
Если и кречет моей правды не примет, то полечу в губернию к самому коршуну, а от правды не отступлюсь!"
Кречет жил в впадине горного ущелья, и доступ к нему был очень труден.
У порога его жилища сидел дежурный копчик и принимал просителей.
На этот раз дежурным оказался известный всему вороньему роду копчик Иван Иваныч, фаворит кречета (слухи шли даже, что он его побочный сын), который поручал ему самые важные и секретные дела.
Это был лихой малый, с виду добродушный, с благосклонными и даже изысканными манерами.
Не прочь был и побалагурить, и кутнуть где-нибудь за облачком, и полетать с девушками-чечеточками в горелки, и даже одолженье другу-приятелю сделать; но все это благодушие оставалось при нем лишь до тех пор, покуда он находился вне службы.
Как только он приступал к исполнению обязанностей (особливо секретных поручений), то мгновенно преображался.
Становился холоден, суров и исполнителен до жестокости.
Прикажут ему настичь - он настигнет; прикажут удавить - задавит.
Если птица и вдвое больше и сильнее его, он таким кубарем к ней подлетит, что та загодя начинает уж кричать и метаться от тоски.
Вообще птицы, которые бывали у него в переделке, при одном имени его трепетали от страха.
- Не проспался, старик? - иронически приветствовал челобитчика Иван Иваныч.
Старый ворон понял, что здесь уже все известно.
И у птиц существуют свои лазутчики, через которых не только действия, но и тайные помышления обывателей известны.
- Какой уж у стариков сон! - уклончиво отвечал он.
- Правду объявлять прилетел? - продолжал копчик, - ну, да, впрочем, это твое дело.
Доложить?
- Да, уж сделай такую милость.
Иван Иваныч юркнул в впадину и около часа там оставался.
Ворон, с замиранием сердца, ждал его появления.
Наконец он показался.
- Велено тебе сказать, - молвил он, - что растабарывать с тобой некогда.
Правда твоя искони всем известна, да, стало быть, есть в ней порок, ежели она сама собой не проявляется.
Беспокойный у тебя нрав, пустые ты речи в народ пущаешь.
Давно бы за это съесть тебя надо, да, слышь, стар ты, худ и немощен.
К начальнику края, чай, теперь полетишь?
- Нет уж, что уж... - хотел было утаиться ворон.
- Не запирайся! насквозь я тебя вижу!
Что же, лети! только как бы тебе очи за твою правду не выклевали. - Смотри, не прогадай!
Да ты, поди, и дороги не знаешь; видишь, вон, облако, там, над самым этим облаком, - там и есть.
Несмотря на предсказание копчика, ворон решился довести свое челобитье до конца.
Долгим и кружным путем взбирался он, ночуя в покинутых звериных норах и пропитываясь ягодами, изредка попадавшимися на отрогах гор.
Наконец он врезался в облако, и перед глазами его предстало волшебное зрелище.
Несколько смежных горных вершин, покрытых снегом, пламенели в лучах восходящего солнца.
Издали казался точно сказочный замок, у подножия которого застыли облака, а наверху, вместо крыши, расстилалась бесконечная небесная лазурь.
Коршун сидел на скале, окружённый целой массой разнообразнейших птиц.
По правую сторону его сидел белый кречет, помощник его и советник; у ног кувыркались всех сортов чиновники особых поручений: попугаи, учёные снегири и чижи; сзади хор скворцов докладывал утреннюю почту; в сторонке, на отдельной вершине, дремали совы, филины и нетопыри, образуя из себя нечто вроде губернского совета; вороны во множестве мелькали вдали, с перьями за ушами, строчили указы, предписания и донесения и кричали:
С пылу, с жару! по пятачку за пару!"
Коршун был ветхий старик и от старости едва-едва скрипел клювом.
В ту минуту, когда у ног его опустился ворон, он только что пообедал и в полудремоте, смежив очи, покачивал головой, несмотря на оглушающий говор и шум.
Однако появление челобитчика произвело среди птиц некоторый переполох, благодаря которому коршун встрепенулся.
- С просьбицей, старче? - спросил он ворона ласково.
Прилетел я из-за тридевяти земель правду твоему великостепенству объявить! - начал ворон восторженно, но тут же был остановлен кречетом.
- Не разводи риторики! - холодно прервал его последний, - докладывай дело без украшений, ясно, просто, по пунктам.
Что тебе надобно?
Начал ворон по пунктам свое челобитье излагать: человек вороний род истребляет, копчики, ястреба, кречета донимают, сборы немилостивые разоряют...
И каждый раз, как кончит он один пункт, коршун поскрипит клювом и молвит:
- Правда твоя, старче!
Сердце играло в груди старого ворона при этих подтверждениях.
Наконец-то! - думалось ему, - увижу я эту правду, по которой сызмлада тоскую!
Послужу своему племени, поревную за него!" И чем дальше лилось его слово, тем горячее и горячее оно звучало.
Наконец он высказал все, что у него было на душе, и замолк.
- Все ли ты сказал? - спросил его коршун.
- Все, - ответил ворон.
- У ястреба, у кречета челом бил?
- Бил и у них.
Он кратко изложил свой разговор с ястребом, а также свое неудавшееся свидание с кречетом.
- Так вот что я тебе на твою правду скажу, - молвил коршун, - больше двухсот лет я сижу на этом утесе и хоть бочком, да на солнце смотрю...
Но Правде и до сих пор ни разу взглянуть в лицо не мог.
- Но почему же? - в недоумении каркнул ворон.
- А потому, что вместить ее птице не под силу.
Ежели кто об себе думает, что он правду вместил, тот и выполнить ее должен; а мы, стало быть, не можем выполнить - оттого и смотрим на нее исподлобья.
Думается:
Авось-либо она мимо пройдет!"
Коршун на минуту задумался и продолжал:
- Жестокое тебе слово ястреб сказал, но правильное.
Хороша правда, да не во всякое время и не на всяком месте ее слушать пригоже.
Иных она в соблазн ввести может, другим - вроде укоризны покажется.
Иной и рад бы правде послужить, да как к ней с пустыми руками приступиться!
Правда не ворона - за хвост ее не ухватишь.
Посмотри кругом - везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет...
Оттого каждый и ссылается на свою личную правду.
Но придет время, когда всякому дыханию сделаются ясными пределы, в которых жизнь его совершаться должна, - тогда сами собой исчезнут распри, а вместе с ними рассеются как дым и все мелкие "личные правды".
Объявится настоящая, единая и для всех обязательная Правда; придет и весь мир осияет.
И будем мы жить все вкупе и влюбе.
Так-то, старик!
А покуда лети с миром и объяви вороньему роду, что я на него, как на каменную гору, надеюсь.
