В том барселонском знаменитом кабаревстал дыбом зал, как будто шерсть на кабане,и на эстраде два луча, как два клыка,всадил с усмешкой осветитель в старика.
Весь нарумяненный, едва стоит старик,и черным коршуном на лысине парик.
Хрипит он, дедушка, затянутый в
Мы — труппа трупов — начинаем наш
А зал хохочет, оценив словесный трюк,поскольку очень уж смешное слово — «труп»,когда сидишь и пьешь, вполне здоров и жив,девчонке руки на колено положив.
Конферансье, по-мефистофельски носат,нам представляет человечий
Объявляю первый номер!
Тот певец, который помердвадцать пять, пожалуй, лет
И вот выходит хилый дедушка другой,убого шаркнув своей немощной ногойи челюсть юную неверную моля,чтобы не выпала она на ноте «ля».
Старик, фальшивя, тянет старое танго,а зал вовсю ему гогочет:
Старик пускает, надрываясь, петуха,а зал в ответ ему пускает:
Опять хрипит конферансье, едва
Наш танцевальный номер — номер огневой!
Ножки — персики в сиропе!
Ножки — лучшие в Европе,но, не скрою,— лишь до первой
И вот идет со штукатуркой на щекахпрабабка в сетчатых игривеньких чулках.
На красных туфлях в лживых блестках мишурыя вижу старческие тяжкие бугры.
А зал защелкнулся, как будто бы капкан.
А зал зашелся от слюны:
Канкан!
Юнец прыщавый и зеленый, как шпинат,ей лихорадочно шипит:
Шпагат!
Вот в гранд-батман идет со скрежетом нога,а зал скабрезным диким стадом:
Я от стыда не поднимаю головы,ну а вокруг меня сплошное:
О, кто ты, зал?
Какой такой жестокий зверь?
Ведь невозможно быть еще подлей и злей.
Вы, стариков любовью грустной полюбя,их пожалейте, словно будущих себя.
Эх вы, орущие соплюшки, сопляки,ведь вы — грядущие старушки, старики,и вас когда-нибудь грядущий юный гадеще заставит делать, милые, шпагат.
А я бреду по Барселоне, как чумной.
И призрак старости моей идет за мной.
Мы с ним пока еще идем раздельно, ногде, на каком углу сольемся мы в одно?
Да, я жалею стариков.
Я ретроград.
Хватаю за руки прохожих у
Объявляю новый номер!
Я поэт, который помер,но не помню, сколько лет назад...»
