Солнце стоит высоко и печёт нестерпимо. Гайну кажется, что вот, сейчас он потеряет сознание. Было бы неплохо, но высокий-в-синем замечает это и возвращает ему платок, сорванный сразу после боя.
Тогда срывали и снимали всё, что можно было забрать.
Легче не становится. Земля будто камень — едва поддаётся, лопата тупа и неудобна. Руки Гайна стёрты в кровь, пылают ладони и пальцы — как окоченевшие, не разжать. Долог день до вечера, но спешить Гайну некуда.
— Яма, — сказал высокий-в-синем, когда пригнал его сюда, как скотину, подгоняя не кнутом — автоматом в спину.
— Яма, — повторил он, бросая Гайну лопату, — копать.
Этой лопатой да раскроить бы ему череп! У Гайна зубы зашлись от злости. "Яма"! Хотя, может, он просто не знает слова "могила" — не будешь же учить чужой язык, чтобы поговорить с пленником. Или у них вовсе нет разницы между могилой и ямой — кто их, за огненной рекой живущих, разберёт. Гайн не знал ни их обычая, ни их наречия.
Перед глазами пляшут, расходясь и сходясь снова, раскалённые медные колёса. Из звуков — лишь стук падающих комьев. Земля красноватая и пахнет самой сухостью, слежавшейся, с привкусом сладкого. Высокий-в-синем сидит в тени под чинарой, держа руку на автомате.
Гайн готов сдаться, бросить чёртову лопату. Не всё ли равно, не один ли итог? Разве что тогда он останется лежать в пустыне, как падаль.
Высокий-в-синем смотрит на него без ненависти. Лицо у него тёмное, цвета подгнившего мяса, под густыми бровями и опухшими веками почти не видно глаз, но Гайн всем телом чувствует его взгляд, тяжёлый и усталый, как у обречённого.
За что он мог бы ненавидеть Гайна? Тот не жёг его полей, не бесчестил женщин, не разорял его дома. Если кто-то и делал это, то не Гайн. А в бою воины ранят и убивают друг друга, так повелось испокон веков. Но с ненавистью или равнодушно, не страшная ли это пытка — заставить рыть себе могилу?
Искоса, не поднимая головы, Гайн смотрит на своего мучителя. И снова его прошибает потом, на этот раз — холодным. Что, если высокий-в-синем собирается сделать с ним нечто худшее, чем просто убить? Для того и забрал его, и увёл подальше, чтобы даже свои ничего не увидели и не узнали.
Нет — с резким вдохом Гайн возвращает себе остатки решимости. Он не допустит бесчестья, он будет драться. Не так страшна скорая смерть — ну а как высокий-в-синем прочертит из автомата ему по ногам?
Но тогда Гайн хотя бы почувствует их.
Высоко в небесах кричит коршун. Гайн поднимает взгляд, и будто камень падает сверху на спекшуюся голову. Горло перехватывает невидимой удавкой, Гайн силится снять её, но только царапает себе шею.
Увидев это, высокий-в-синем подходит и протягивает ему фляжку. Гайн делает маленький глоток. Ему хочется больше, и едва ли грешно будет оставить своего убийцу без воды, но что-то заставляет его сдержаться, словно в походе с товарищами.
Он возвращается к работе, а высокий-в-синем — под дерево. Теперь ни в чём нет смысла. Гайн взгрызается в землю, копает с удвоенной силой. Его последняя постель должна быть просторной.
День медленно поворачивает к ночи, и предвестье прохлады легко-легко касается ресниц Гайна — как крыло ангела. Ангел утешения и ангел смерти — не одно ли? И так же, еле ощутимо, надежда касается сердца. Если не вечно гневается Всемогущий, если даёт облегченье зною и муке, то и человек, Его творение, может явить милость.
Но не безумие ли — надеяться на милость человека с того берега огненной реки? Гайн смеётся, и беззвучный колкий смех изнутри раздирает ему грудь. Чтобы высокий-в-синем взял и отпустил его?
Дело сделано — так славно, четверых можно уложить.
Гайн не хочет умирать в яме, потому спешно выбирается из неё, становится на край своей могилы и выпрямляется. В спину веет холодом, зябнут ноги и руки, и скоро он начинает мелко дрожать. Может быть, теперь высокий-в-синем вернёт ему накидку?
Тот удовлетворённо кивает. Гайн зажмуривается — так он будет видеть только звёзды, прекрасные голубые звёзды над смутною землёю. Ночью Всемогущий срывает с небесных глубин покров, чтобы опустить его на холмы и долины и скрыть всё суетное и тленное. Тогда чистые сердцем могут узреть Его лик.
Гайну не страшно. В его жилах — ни капли тепла, и тело, весь день так настойчиво просившее покоя и свежести, теперь хочет лишь согреться.
— Смерть всегда обходила меня стороной, — высокий-в-синем говорит правильно и чисто, словно на родном языке.
Ничего не понимая, Гайн открывает глаза.
Высокий-в-синем ставит автомат на землю, склоняется над ним, грудью ложась на дуло.
— Похорони меня, — просит он тихо и кротко.
За громом выстрела Гайн не слышит своего крика.
Самоубийц не хоронят. Удел оскорбивших Всемогущего — стать пищей Его тварям, но Гайн выполняет недозволенную просьбу. Он стирает кровь с лица мёртвого, укладывает его в могиле на нелепый синий плащ. В другое время Гайн взял бы трофей — плащ вражеского воина, по которому прозывается всё их проклятое племя.
Но не смеет — это не он одолел врага.
Глаза у мертвеца, расширившиеся, огромные — тоже синие, пронзительные. В них виден яд, отравивший человека при жизни и проявившийся теперь, как соль на воде.
Оружие, воду — всё, что может пригодиться, Гайн берёт себе. В холщовом мешке находит он ещё тетрадь, всю исписанную то чернилами, то карандашом, и хочет оставить её с мёртвым — всё равно ему никогда не прочесть чужого письма, но что-то останавливает.
Гайн зарывает могилу и кладёт сверху камни, чтобы шакалы не добрались до тела. Тайна скрыта надёжно — случайные путники будут думать, что здесь лежит праведник.
Огромные звёзды висят над пустыней, как дивные плоды, и Гайн вспоминает, что голоден.
