Что по-настоящему горько, так это пустое сердце.
Это как тёмная комната. Пустая, тёмная комната. Раньше она была пыточной камерой, но, знаешь, как-то интересно в ней было, по-жуткому впечатляюще: все эти пыточные машины, которые твой Хозяин расставил, эти ножи, наручники, цепи, гильотина даже — на крайний случай, на финал, если тебя, крепыша, ничего не возьмёт — и как славно тебя пытали, искусно, тоже по-жуткому завораживающе. Только вспомни, как выбивали из тебя плетьми и дубинами это «вернись, вернись пожалуйста, не бросай меня тут одного, страшно, всё кровит и гноится, но это пусть, в темноте что-то мерещится всё время, что-то страшнее, чем ты; вернись, даже если пытать продолжишь».
Но Хозяин ушёл. Гильотину забрал, ножи тоже забрал, всё унёс.
Окно? Нет, не он его заколотил. Я не помню, было ли оно вообще здесь когда-то.
Двери тоже нет. Не знаю, куда пропала.
Ничего не знаю.
Давно не различию день и ночь, здесь ведь ничего, совсем ничего нет в этой комнате. Четыре стены, пол, потолок.
И я.
Никогда не задумывался, почему самое страшное наказание для заключённого — это карцер? Что же за существа мы такие, что самая страшная пытка для нас — это остаться наедине с собой, без спасительной возможности отвлечься хоть на что-то? Хоть на листик, на пуговичку, на камешек, дайте мне на что обратить свою мысль и своё сознание, я не могу так больше.
В пустой тёмной комнате очень быстро забываешь, кем ты был. Кем хотел быть, кем стал. Цепляться не за что.
Ты ещё можешь спастись, пока хочешь выбраться. Но в какой-то момент и это желание стирается. Ноги слабеют, руки повисают, шея делается желейной. Мозги кисельными. Теперь даже и продолби тебе кто окно в этом бетоне — ты вяло взглянешь в него, не поднимаясь с пола, только приподнявшись на локотках, отвернёшься.
И усмехнёшься.
Такой страшной ухмылкой перекошенной, какую сам когда-то боялся увидеть
в темноте.
