Дни на тяжелой подводной лодке
сперва безрадостны, нелегки
Легкие, вены, артерии слишком тесны.
И думается, что из этой акульей глотки
тебя не вызволят рыбаки.
И не видеть тебе ни цветенья вишен,
ни первых дождей весны.
Винты играют трескучий вальс,
хоть песня давно уж спета.
Век вековать придется в кастрюле
(Простите, сэр Пол)
безнадежно скучного цвета.
Надеяться, что когда Посейдон
переварит эту пилюлю,
ему станет чуть веселее.
Океан окрасится розовым, подобреет -
и хоть в кругосветку иди в каное.
Глупо, но разве придумаешь здесь иное?
Подарок ли? Шутка судьбы?
В команде пилюли - двое.
Она никак не привыкнет,
ошалело глядит вокруг.
Ей снятся подводные камни, мины.
Давление кажется сотнею тысяч рук,
сжимающих хрупкий скелет субмарины.
Ночами ей видятся на обшивке
пятипалые оттиски ярости.
Она вскакивает, упирается
руками в ребро переборки
(Ей бы перебирать струны
ее пальцы так музыкально тонки)
Ей страшно окончить жизнь на подводной лодке.
Ему хорошо. Его не тревожат
Судьбы миров, сохранение видов.
Он любуется ее белоснежной кожей,
он спокоен и даже весел.
Говорит: "Расслабься, Кариатида,
наш небесный свод без тебя не треснет.
Подумай, что еще может случиться
если мы здесь уже вместе?
Ну что же ты хнычешь, рыба?
Воздух хватаешь ртом,
Мало тебе соленой воды за бортом?
Далась тебе эта тоска по суше,
дались тебе звезды, розы,
прогулки с дырявым зонтом?
Хватит. Дыши ровнее и слушай".
Она слушает, боль отложена на потом,
сменяет панический страх на милость.
Ей трудно себе самой признаваться в том,
насколько лучше день ото дня становится их "Наутилус".
Огромные рыбы носятся с ним наперегонки,
русалки шепчут ей новостные сводки.
Когда сплетаются две - его и ее - руки,
живыми побегами изгибаются проводки,
шляпки болтов складываются в созвездия,
в иллюминаторе мир из солнечных бликов соткан.
Она сонно бормочет: "здесь ли я?"
Он тихо смеется: "куда тебе деться
с подводной лодки?"
