Мало какой коробке удаётся вытащить билет бесприютности…
Этой – чёрной, с выцветшей белой надписью, содранным лакированным покрытием и обугленным уголком – удалось.
Но пожалела ли она? Сначала её везли из одной страны в другую, швыряя по всему автобусу, а потом принесли в скромную квартиру, распотрошили и швырнули куда-то в угол… до тех пор, пока моя мать не придумала ей применение и не подарила ей вторую жизнь.
Через пару лет коробку заклеили скотчем вместе с её новым содержимым и отправили вместе с другими вещами на самолёте в другой город, чтобы после скоро снова перевезти на машине вместе со мной, матерью, одеждой, игрушками и всем необходимым.
Но и в городе ей пришлось поскитаться по квартирам. Разным квартирам, состоящим из двух, трёх или одной комнаты. Однажды ей и вовсе пришлось жить вместе со мной, матерью и мебелью в комнате на двенадцать квадратных метров четыре с половиной года. Потом стало свободнее и сейчас она мирно дремлет где-то в просторах большой квартиры.
Её всегда запаковывали как на подбор в мешки грязно-серого цвета. Противно шуршащие мешки. Откуда они вообще берутся в наших домах? Какая сила их забрасывает в наши ящики? И, главное, когда?
Коробка живёт. И даже держится молодцом, хотя – даже я вижу как ей плохо.
На долгие годы эта коробка стала хранителем памяти. Фотографии – десятки и сотни, плёнки, негативы – всё исчезало в ней, запиралось, запаковывалось в противно шуршащий грязно-серый пакет…
На рассвете раздаётся телефонный звонок. С трудом прихожу в себя от сна, нахожу аппарат, успеваю подумать о том, что моим соседям, в принципе, есть, за что меня ненавидеть и принимаю вызов.
Нарушаю тишину лишь три раза. Тремя словами. После этого – возвращаю телефон на место и выпутываюсь из одеял. На некоторое время размышляю – стоит ли открывать тяжёлые шторы, чтобы впустить рассветные хмарные лучи солнца, которое едва-едва дрожит и светит сквозь испуганные тучи и решаю не раскрывать. В моей комнате вообще редко раздёргиваются шторы.
Кутаюсь в одно из покрывал и иду на кухню – варить кофе. Холодно. Очень холодно. Сейчас, это, наверное, на благо.
Кофе закипает быстро – за это и люблю газовую плиту. Наливаю в кружку, разбавляю кипятком и возвращаюсь к себе. Надо подумать. Определённо надо подумать.
Уже у себя, водрузив кружку на прикроватную тумбочку, привычно оглядываю комнату, успеваю подумать, что, наверное, придётся в скором времени разгрести все завалы на столе и тумбах.
Но мысль уходит. Мой взгляд натыкается на книжный шкаф. Точнее – на его нижние ящики, где хранятся не только книги, мои тетради, дневники, что я веду с семи лет, но и дремлет Она! Чёрная коробка в противно шуршащем пакете грязно-серого цвета…
Вырываю коробку из ящиков почти не глядя, не думая. Что-то падает на пол, вываливается…немудрено. Порядок и я – понятия несовместимые. Сейчас, однако, мне всё равно.
С огромным удовольствием я разрываю грязно-серый пакет канцелярским ножом, который потом не могу закрыть – лезвие выскочило на полную длину и уходить не собиралось. Чёрт с ним.
Откидываю крышку…
Пакеты, альбомы. На самом дне – трогательные конверты. Ха. Я до сих пор люблю писать бумажные письма. Только писать, зная, что придёт ответ, я могу немногим– другие, как правило, не понимают моего увлечения.
Открытки. Адресованные мне поздравления с новым годом, днём рождения и восьмым марта и ещё куча каких-то поздравлялок… боги. Забавно. Всего – шестьдесят три открытки. Разрисованные картонки. Даже музыкальная открытка, отправленная мне к моему первому классу, всё ещё поёт дешёвым мультяшным голосом.
Но сейчас я не ищу настолько глубокую память.
Лица, обрывки, улыбки, марки – всё попадается под руки, кроме нужного.
Неровным почерком, косым ли – летящим, размашистым подписаны пакеты с фотографиями. Бумага мнётся в моих руках, трещит, жалобно стонет.
Нахожу нужный. Он самый аккуратный. Клейкая лента на бумаге всё ещё запечатывает пакет. Редко открывали. Я – один раз, когда проверяла, мой ли это заказ, мои ли проявленные снимки…
Семь фотографий. Семь фотографий полуторалетней давности. Забавно. Это тёплые зимние фотографии…
Но даже им не согреть моего холодного летнего утра.
Тогда, часть нашей семейной ветви собралась в первый и последний раз. Так захотела тётя Сара. Женщина шестидесяти трёх лет лучилась такой доброжелательностью и стальным характером, что спорить с ней не стал никто. Она хотела видеть всё младшее поколение угасающего рода, и я была в её глазах частью этого рода. Но меня никогда не выпустили бы заграницу без проблем до совершеннолетия (спасибо моему отцу), да и сама тётя Сара плотно обосновалась неподалёку от моего города – ей нужно было уладить дела семейного предприятия…
Спорить с тётей Сарой – смерти подобно. Мы отозвались. Все. У меня так и вовсе не было выбора. Кстати, я последняя узнала о семейном сборе. Узнала буквально за день.
Странное, конечно, вышло дело. Бредовое. Но таков уж наш век и мы. Всё у нас выходит не так.
Арендовали большой коттедж. Перевезли тётю Сару. А к вечеру прибыли все…
Первое слово - «Здравствуй».
Знакомство прошло в каком-то смущении.
Вот они мы. Все.
Тётя Сара – по левую сторону от неё – я, смущённая неожиданностью и присутствием…
Мой троюродный брат – Генрик, его беременная жена – Ядвига, брат Ядвиги – Вячеслав, мой двоюродный брат – Фи́липп. Фотографирует нас двоюродная сестра – Агата. Она почти всегда за кадром. За кадром и текла её жизнь.
Как болезненно похожи мы с Фи́липпом! Почему я вижу это лишь сейчас? Мы были знакомы ещё и раньше, быстро нашли общие темы для разговора. Он прекрасно знает русский, говорит без акцента, может быть это и помогло нам найти общий язык? Мы сели друг против друга, не сговариваясь, в одной и той же позе. И в лицах наших есть что-то одинаковое…непонятное, но очень близкое. Он никогда не пытался быть мне старшим братом, но пытался быть другом, однако, единственным, кем ему удавалось быть – это сволочью.
А что много хуже – сволочью умной и одарённой.
Ядвига. О, несчастная женщина! Как же тебя угораздило влиться в наш семейный бедлам? Какие боги так прогневались на тебя? Почему ты сама была так слепа?
Генрик… что ж. ты всегда был таким… никто от тебя ничего не ждал. Ты знал это. И это отравляло тебя.
Вячеслав. Тебя пригласили в наш дом, а ты вошёл в него с появлением Ядвиги и стал роднее, чем она и её муж.
Агата… вечная тень блистательного брата. Она за кадром. Из семи фотографий сестра осталась лишь на одной. Мне казалось всегда, что Агата меня ненавидит. Я ошибалась. Агата ненавидела всех. Она завидовала всегда и всем. По поводу и без. Всегда в каждом она видела что-то лучшее, но это лучшее оскверняло её и отравляло. Как она бледна на единственном снимке…
Тётя Сара, зачем ты собрала нас всех в этот день? Зачем? Чего ты хотела? Я знаю. Мы все это знали. Ты была одинока. Всегда. Потому и влилась в семейное предприятие. Потому и обвенчалась с работой. А сейчас ты чувствуешь, что скоро придётся венчаться со смертью и тебе страшно…ты не знаешь, кому оставить всё, на что ты променяла своё счастье, свою жизнь, свою свободу. Вот и собрала ты нас. Гордость угасающего рода. Но давай взглянем правде в глаза, тётушка?
Не хочешь? Боишься. Я вижу. Ты уже всё знаешь. Ты уже всё поняла.
А веселье идёт полным ходом. Вячеслав рассказывает какие-то истории, Фи́липп показательно веселиться, успевая обменяться со мной словом, изучая всех.
Агата разговаривает с Ядвигой. Она рассчитывает стать крёстной матерью ребёнка. Генрик усиленно подливает всем, а чаще всего – себе.
Тётя Сара разговаривает то с одним, то с другим – а больше всего молчит, наблюдая и изучая нас. Но мне уже всё равно. Я не рассчитываю и не рассчитывала на то, чтобы понравиться тётушке и получить кусок состояния. Хотя бы по причине того, что вдогонку идут и её дела, и вообще – придётся переезжать в Польшу. А я не смогу. Меня ждёт другая страна.
Фи́липп, я и Вячеслав образовали свою группу по интересам. Нам весело. Именно я подбиваю двоюродного братца сыграть на рояле, что расположен в гостиной… Ближе к полуночи он действительно садится играть. Выпитое спиртное никак не мешает ему. Его пальцы не сбиваются, ритм медленный, лёгкий, но очень мрачный… что-то есть зловещее в этой игре. Композиция мне не знакома, но даже я чувствую бесконечную тоску.
На снимке видно наше деление. Тётя Сара, Генрик и Ядвига – в одной стороне. Я, Вячеслав и Фи́липп возле рояля. Агата за кадром.
Фи́липп начинает петь по-итальянски. Неудивительно. Он знает не то четыре, не то пять языков. У него настоящий дар учить их быстро и легко.
Голос не так силён, как можно ожидать, но сейчас так даже реальнее. Понимаешь, что перед тобою человек. И сволочь.
Я не знаю точно, о чём песня – перевод я узнаю позже и не от него. Следующая встреча рассорит нас. И только сегодня мы поговорим по телефону.
Тогда песня показалась мне тоскливой, провожающей кого-то или что-то. Позже я узнаю, что так и есть – он исполнял традиционную погребальную итальянскую песню в тот вечер. Пророческая песня. Весь вечер пророческий.
-Хватит нагонять тоску! – тётя Сара командным голосом отзывается с дивана. Она так и не выучилась разговаривать по-русски без акцента. А я так и не выучилась правильному польскому. Это не мой язык, даром, что намешана в крови моей…
И длился вечер. И рыдала ночь.
Вот. Вот они мы на карточках. На первой фотографии все, кроме Агаты. На второй – коттедж. На третьей – я с двоюродными братом и сестрой, на четвёртой – мы возле рояля. На пятой – снова за столом – копия первой фотографии. Шестая – лишь мы, угасающая ветвь рода. Седьмая, последняя – фотография одинаковых коробочек… тётя Сара каждого одарила небольшим подарком.
Второе слово - «Сожалею».
Мне досталась тонкая серебряная нить с вплавленным в подвеску-капельку опалом. Мне наказано было носить её как оберег от зла.
Но вскоре я стала волонтёром. Одна из женщин в припадке ярости на то, что её ребёнка поместили в отделение временного приюта, взбесилась. В порыве она схватила меня за горло... Тонкая нить оборвалась. Опаловая капелька куда-то скользнула. Я не заметила тогда, в пылу сражения, ничего. Позже уборщица принесла мне цепочку, сказала, что нашла её на полу…и лишь тогда схватилась я за оберег. Опал она так и не нашла. Наверное, ниточку серебра можно как-то запаять, но у меня нет сил. Я всё ищу на прилавках что-нибудь из опала – полюбился этот камень, но подходящего не нахожу. Так и лежит цепочка…
Снова смотрю на фотографии. Снова думаю. Тянусь к кофе – остыл. За окном уже утро. Хорошее холодное утро.
Меняю позу на более удобную и снова возвращаюсь к фотографиям.
Генрик станет пить всё больше и больше. Его отправляют из одной клиники в другую. Он уже не помнит никого. Не узнаёт…
А здесь он обычен. С карьерой и перспективами. Будущий отец.
Ядвига потеряла ребёнка из-за постоянных ссор с мужем. Не знаю точно, что произошло и знать не захочу никогда. Её спасли, вытащили с того света. Однако по мнению самой Ядвиги – спасли её напрасно. Она не захотела жить и не стала.
А здесь она гордая своим положением, радостная, в центре внимания.
Весть о смерти Агаты застала меня следующей зимой. Она наглоталась таблеток, узнав, что её оставил жених.
А здесь она…тень. Никто из нас никогда не интересовался её делами. Зачем? Она не была блестяще одарённой, не была самой младшей, не носила ребёнка, не строила карьеру…
С Фи́липпом мы разругались со страшной силой в следующую встречу от той, когда сделаны были фотографии. Разругались в дым.
А на фотографии мы так похожи.
С Вячеславом общение сошло на нет. Нас объединила Ядвига на какой-то миг. А теперь?
Я не была на похоронах Агаты или Ядвиги. Это были люди близкие мне и всё-таки чужие. А сегодня раздался звонок.
«Жду».
-Анна? это Фи́липп.
Мог бы и не называться. Честное слово! Во-первых, из всех моих родственников не так много людей, которые обращаются ко мне так, как меня устраивает, называют Анной. При этом, ещё меньше могут позвонить мне без предупреждения. Во-вторых, его голос я узнаю. Он больше не смеет называть себя моим двоюродным братом. Вообще – никем не смеет себя называть. Лишь имя.
-Здравствуй.
Он ещё словно бы собирается с духом и всё-таки говорит:
-Сара скончалась в больнице. Несколько часов назад.
Что ж… последние годы тётушка молила о смерти. Ждала её. Совсем она была плоха. Мечтала освободить всех своих любимых и не очень родственников от обременения.
-Сожалею.
Мы давно приготовились к этому. Ждали. Знали. Поэтому в моём голосе нет слёз. Она была живым трупом. И понимала это – что много хуже. Смерть стала освобождением.
-Мы будем проездом через тебя. Я и Вячеслав. Он хочет помочь. Если ты не против…мы могли бы заехать… Анна, я знаю, что ты скажешь, но…
-Жду.
Вот и весь разговор весёлой компании. И тётушка Сара в гордом платье, идеально ровной спиной, отблеск прошлых лет…
Тянусь к прикроватной тумбочке. У меня в комнате есть много предметов, которые, на первый взгляд, здесь не нужны. Достаю спички, освобождаю из-под кружки блюдце.
Эти фотографии лгут. Весь этот конверт лжёт мне. Этот вечер был пророческим. Тоска висела над нами. Тоска и злой рок.
Ядвига держит руку на животе… что ж, её участь видна.
Тётя Сара достала какие-то таблетки, чтобы принять их перед снимком и забыла убрать.
Генрик на каждой фотографии с бокалом…
Агата вечно за кадром. За кадром жизни. За кадром семьи. Тень блистательного брата. Тень всеобщего равнодушия.
И мы… отдельно. Я сижу напротив Фѝлиппа. Мы пошли друг против друга. Возненавидели. А дальше? Что уготовано нам?
Здесь нет счастливых. Нет братьев и сестёр. Нет матерей. Нет наследников – никого нет.
У меня почти всегда с первой попытки ломаются спички. Но сейчас руки дрожат сильнее. Вторая спичка, третья…
В четвёртый раз мне везёт. Подношу спичку к карточкам и конверту. Конверт быстро сминается в огне, уродливым пеплом падая в блюдце. Зато фотографии корёжит, они плавятся, тухнут.
Коттедж, рояль, гостиная, стол, младшая ветвь рода…
Ничего нет. Всё ушло! Ушло. Пропало.
Гора спичек на салфетке растёт. Здравствуйте, перепачканный пеплом пальцы и сломанный с психа о коробок ноготь.
Гори. Гори, прошлое. Гори, наша встреча. Гори всё…
Ничего не жаль. Никого. Всё ушло.
Трещит спичка, догорая. Шипит последняя, седьмая фотография.
Я открываю окно. Холод влетает в комнату. С удивлением обнаруживаю, что на мне нет уже покрывала – где-то слетело. Пальцы почти не слушаются.
Вытаскиваю сетку. Блюдце словно бы прыгает мне в руку. Чёрное, обугленное… что ж, я давно хотела новую чайную пару.
Ветер не только уносит пепел к тучам, испуганно сжавшимся, словно предчувствовавшим что-то зловещее, но и влетает в комнату.
И слышен мне отвратительный шелест пакета грязно-серого цвета.
Оборачиваюсь. Кажется мне, что чёрная коробка с обугленным уголком и стёртой почти до конца надписью смотрит на меня с укоризной: дескать, я берегла эти снимки, а ты…
Ставлю сетку, закрываю окно. Иду на кухню, промываю чашку механически, не удивляясь тому факту, что из-за сломанного ногтя моя рука немного кровоточит.
Лезу в хозяйственный ящик за салфеткой и вижу целый рулон грязно-серых пакетов.
Отрываю один. Он противно шуршит в моих руках…
