Nzumbe
Зимний город – холодный заряженный многоствол.
Бах! – и звёздные раны дымятся под синей шалью.
Я убила тебя древним низменным колдовством
и в подопытном теле историю воскрешала,
всё твердя: где-то в прошлом потерян мужчина грёз...
Но оно приходило ко мне обеднённым, плоским:
был взволнован одними испанцами бравый гёз
и одними шелками да прибылью – ткач лионский;
самурай о подруге-катане сонет слагал;
брахман вёл разговор, словно долгий урок санскрита;
скандинавский берсерк признавался в любви снегам,
на которых он кровью и яростью был воспитан;
вальвассор о чуме, о язычестве, о грязи
повторялся, жаркое заглатывая кусками,
и совсем не о сказочных чувствах молчал визирь,
день за днём на потёртых квадратах ферзей лаская...
А однажды из времени, в точности моего,
улыбнулся тот самый – решительный, интересный –
и скатилась шутихой на саночках к нулевой
вся история, некогда снятый нательный крестик
раскрутив на цепочке и с ходу в меня швырнув...
Но сознание млело, потягивалось дремотно –
я ловила не крестик, а внутреннюю волну
океана, где соль пропевается сладкой нотой –
и растаял прибой поцелуями на плече,
и дрожали могучие пальцы до боли мило...
А потом ты внезапно заплакал, сказав: «Зачем?
Ну зачем поспешила? Зачем, не узнав, убила?
А теперь... Слышишь издали ангельский голосок?
Это небо зовёт – расплатиться и отсыпаться...»
Зимний город – о спрошенном счастье короткий сон
на подушечках серых, уже не дрожащих пальцев.
Миссия кажется выполнимой
...Она поражалась: «Зачем зеркала? По-моему,
те, ради которых в них смотрятся – дно слепое».
На месте желудка носила ведро с помоями,
на месте потерянной талии – сумку-пояс.
И если бы душу
могла надевать наружу –
легко простояла бы день под кислотным душем.
Она возмущалась: «Да с кем же мне разговаривать?
У всех изо рта пахнет пареным овощизмом!»
И шла в тухлый офис – критически растоваривать
банальнейший рынок идей о красивой жизни.
Особо предвзято
бежали года-крысята –
и быстро набегали немолодой десяток.
А тут чёртов случай как выстрелил табакерками,
как выскочил вдруг из одной удалец-солдатик!
И губы сложились в единое «свет мой зеркальце»,
хотелось быть песней, и радостный тон задать ей!
Но руки, но шея...
Надеялась втайне, млея,
что он понимает, что внутренний мир важнее.
А он повторяет – под пятую точку жердь ему! –
что вкусной конфетке и фантик подай блестящий...
...Она улыбается фруктам диетно-жертвенно
и плачет, тоналкой замазывая растяжки.
А цвет выбран мимо.
Но – полкилограмма в минус!
И поздняя миссия кажется выполнимой.
Афелий
...Видишь ли, солнце – я заняла афелий,
самую дальнюю точку на ближней привязи.
Сколько их было – Герд, Маргарит, Офелий,
ждущих, когда ты оценивать жертвы примешься?
Сколько их мчало, свято и очумело,
в пекло, в Лапландию, в тихую смерть проточную?
Сколько подмято внутренним Азазелло?
Лучше растили бы внутреннюю Цветочницу...
Классика жизни – игры в литературу,
игры сгораемых в рукопись негорящую.
Лезвие мне бы – круглое, от Сатурна –
резать орбитные звёздные перехрящия.
Всё, что имею – пища для червоточин,
солнышко ясное, косное, белокостное...
...Я пробиваю прочный овал порочный,
как никогда расцветая в открытом космосе.
Предбудущность
...Ни лязг неумолимого луча,
ни плач травы раздаться не могли бы,
где сладостью на сладость отвечал
прохладный шарик клевера под липой –
и ты там был, и я с тобой была,
и жизнь
до мелочей была другая,
и тихая шмелиная юла
кружилась возле нас, оберегая.
Брал пальцы в плен прозрачный алый клей –
ты вновь и вновь протягивал клубнику.
Так Прометей
вынашивал в руке
огонь для всех растерянных и диких...
А я самой неспешностью ползла
к твоим дарам –
пестряночкой-сластёной, –
и был язык в простейшей речи слаб
как майский пух, к асфальту придождённый.
А май довольным Клавдием ходил
по грядкам облаков белокочанных,
и время
с аистёнком на груди
в корзинке нашу будущность качало...
Железный мёд
«Соединились море и пловец,
кефаль и чайка, ржавый мёд и жало.
И у меня своя здесь жертва есть:
вот след в песке – здесь девочка бежала.»
Б. Ахмадулина
Кто бежал от себя, точку отступа не найдёт –
у песчаного времени слишком крутой изгиб.
Вот и собрана женщина. Злая. Железный мёд.
Не дай Бог чтоб из баночки капнуло на мозги.
Может, пчёлы не пчёлы, а киборги от сохи,
и успели нутром основательно проржаветь?
Вот и плавай в теориях. После – макай стихи
раз в ромашковый чай, раз в живую морскую медь.
А купалась, наверно, две тысячи лет назад,
догоняя того, кто умел по воде ходить...
Вот и соль: путеводной звездой не могу назвать
ни-ко-го, а звездящихся – хоть океан пруди.
Вон и тот, каждый вечер плывущий на смерть луча,
на пилу горизонта, на острый тяжёлый шторм –
только взгляды зевак и носить на его плечах...
Вот за что мне такое соседство, за что, за что?!
Улыбнётся, махнёт – я наёршусь: мол, кто таков?
Но с момента знакомства видение берегу:
в нём блестящая стайка невинных моих следов
под медовой волной встрепенулась на берегу.
