Вера Полозкова

Что-то клинит в одной из схем
Происходит программный сбой
И не хочется жить ни с кем,
И в особенности с собой

вот сходит ночь по дальним крышам вниз,
дороги стихли, стройки улеглись,
луна свой грозный глаз раскрыла ястребиный
усни, мой самосвал на колесе большом,

Вечер душен, мохито сладок, любовь навек
Пахнет йодом, асфальтом мокрым и мятной Wrigley
Милый мальчик, ты весь впечатан в изнанку век:
Как дурачишься, куришь, спишь, как тебя постригли,

Когда-нибудь я отыщу ответ
Когда-нибудь мне станет цель ясна
Какая-нибудь сотая весна
Откроет мне потусторонний свет,

высоко, высоко сиди,
далеко гляди,
лги себе о том, что ждет тебя впереди,
слушай, как у города гравий под шинами

Ты его видел, он худ, улыбчив и чернобров
Кто из нас первый слетит с
резьбы, наломает дров
Кто из нас первый проснется мертвым, придет к

Мне бы только хотелось, чтобы
(Я банальность скажу, прости)
Солнце самой высокой пробы
Озаряло твои пути

Декабрь – и вдруг апрелем щекочет ворот,
Мол, дернешься – полосну
С окраин свезли да вывернули на город
Просроченную весну

Что еще тебе рассказать
Надо жить у моря, мама, надо делать, что нравится, и по возможности ничего не усложнять; это ведь только вопрос выбора, мама: месяцами пожирать себя за то, что не сделано, упущено и потрачено впустую – или решить, что оставшейся жизни как раз хватит на то, чтобы все успеть, и приняться за дело; век пилить ближнего своего за то, какое он тупое неповоротливое ничтожество – или начать хвалить за маленькие достиженьица и победки, чтобы он расцвел и почувствовал собственную нужность – раз ты все равно с ним, и любишь его, зачем портить кровь ему и себе
Говорить «конечно, ты же бросишь меня», и воскликнуть торжествующе «так я и знала
», когда бросит,— или не думать об этом совсем, радоваться факту существования вместе, делать вместе глупости и открытия и не проедать в любимом человеке дыру по поводу того, что случится или не случится

Никогда не тревожь того, кто лежит на дне
Я песок, и большое море лежит на мне,
Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком
Как толстуха на выцветшей простыне,

Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по
большому счету, не люди даже, а научные образцы
Может только петь об
Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони,

Давай будет так: нас просто разъединят,
Вот как при междугородних переговорах –
И я перестану знать, что ты шепчешь над
Ее правым ухом, гладя пушистый ворох

И когда она говорит себе, что полгода живет без драм,
Что худеет в неделю на килограмм,
Что много бегает по утрам и летает по вечерам,
И страсть как идет незапамятным этим юбкам и свитерам,

Я была Ромулом, ты был Ремом
Перемигнулись, создали Рим
Потом столкнула тебя в кювет
Привет

Милый Майкл, ты так светел; но безумие заразно
Не щадит и тех немногих, что казались так мудры
Ты велик, но редкий сможет удержаться от соблазна
Бросить радостный булыжник в начинателя игры

Манипенни, твой мальчик, видно, неотвратим, словно рой осиный,
Кол осиновый; город пахнет то мокрой псиной,
То гнилыми арбузами; губы красятся в светло-синий
Телефонной исповедью бессильной