Припарковался я криво, да ещё и посреди какой-то, взявшейся не понятно откуда, в этот жаркий июльский вторник лужи. Но роптать на судьбу было бы верхом наглости, ведь, заезжая во двор, где прошло моё детство, я не рассчитывал, что получится припарковаться вовсе, и был готов просто посидеть в машине, в попытке воскресить в памяти те дни, когда весьма запутанная комбинация переездов и разменов жилплощади, определила моё проживание по адресу: город Пермь, улица Революции, дом 60, квартира 52, на последующие десять лет.
Я помнил этот дом белым, одним из пяти таких же парадных пятиэтажек, стоявших торцом по улице Революции от автовокзала до стадиона «Динамо», выгодно отличавшихся этой своей нарядной белизной от подобных домов где-нибудь в спальных районах. Сейчас же, его цвет не представлялось возможным описать одним словом- тут были и серые проплешины бетона, и остатки той самой былой толи штукатурки, толи побелки, местами сохранившей некое подобие той белизны, а местами пожелтевшее от времени и дождей. Прищурившись я склеил все эти слои, получив в итоге, что-то размытое, оттенком схожее с цветом слоновьей кости, и с какой-то очень приятной, как мне тогда виделось, шагреневой текстурой, что делало его похожим скорее на дом, где-нибудь на площади Кампо Сант Анджело в Венеции, чем на хрущёвку на улице Революции в Перми.
Но в целом, дом изменился не сильно - видимо есть у панельных пятиэтажек какая-то удивительная способность оставаться одинаковыми целыми десятилетиями. «Ведь и люди такие бывают» - подумал я, вспомнив, что и у самого такие в знакомых имеются-«которые застывают как будто в каком-то определенном возрасте и ни меняются нисколько, разве что заметнее становятся морщины, да острее черты лица».
Я вдавил кнопку стеклоподъемника и вместе с шумом дневной суеты в салон ворвался поток теплого воздуха, разогретого жарким полуденным солнцем, принеся с собой взамен прохлады и приятного запаха новых кожаных сидений, кисло - сладкая вонь от помойки, рядом с которой и оказалось единственное свободное место для парковки, благополучно занятое мной.
Воскрешать в памяти детство, стоя, в уже понятно откуда взявшейся, луже и нюхая, богатую на ингредиенты, мешанину мусора ни хотелось нисколько. Я закрыл окно и, извернувшись, умудрился выбраться на асфальт, не наступив в вытекшую из помойки жижу. Это радовало меня ровно до тех пор, пока я не понял, что трюк с посадкой выполнить мне не удастся и я всё-таки увезу с собой на этот раз и дух двора своего детства и его частичку.
Наш двор, напоминавший мне всегда колодец, представлял собой пространство между двух стоявших подъездами друг-другу домов – Революции 60 и Революции 62, с торца и обратной стороны последнего был пристроен магазин «Продукты». Пройдя мимо помойки, я пошёл вниз по небольшому уклону, вдоль подъездов, в каждом из которых когда-то жил кто-то из моих друзей.
Лавки, раньше стоявшие у каждого подъезда, исчезли бесследно, вместе с эпохой старушкиных на них посиделок и вместе с самими старушками, поэтому единственным рабочим вариантом куда-либо присесть, оставалась попытка разместиться на детских качелях, стоявших как раз напротив окон моей квартиры.
Я направился к качелям, и уже на полпути, понял, что габарит мой уже давно, как говориться, не под этот ложемент, и, подойдя, просто встал, облокотившись на них спиной. Не врут те, кто говорят, что места воскрешают память – в моей голове всплыло такое же жаркое лето восемьдесят восьмого.
Оно выдалось куда более спокойным, чем я и сам надеялся – обычно моё лето в то время – мытарства по лагерным сменам с короткими побывками дома для лечения педикулёза, практикой игры на балалайке и чтением книг из списка литературы на лето – то есть всего того, чего нельзя было доверить восьмилетнему оболтусу, отправляя его в лагерь.
Но то лето было летом «мягкого режима» – всего одна смена, которая промчалась ночным кошмаром с лёгкими передышками на хорошие воспоминания.
Я не сильно любил куда-то выезжать. Как и любой ребенок, я был привязан к маме, связь с которой прерывалась, оставляя меня, как космонавта Леонова одного в космосе чужих и толстых тётей, блудливых и подвыпивших воспиток, тошнотного запаха супа, который, видимо так и не успел выветриться с прошлой смены и парой сотен таких же потерянных космонавтов. К восьми своим годам я был уже бывалый в вопросах лагерного летопрепровождения, считался себя тёртым калачом во всех вопросах октябрятско-пионерского беспредела – от походов к девочкам с зубной пастой и сушёными тараканами, до дымовух, зажжённых на чердаке.
Лето восемьдесят восьмого было жарким по-настоящему – таких сейчас и не делают. Жара началась ещё в мае и держала пермяков в поджаренном напряжении аж до начала сентября. Лишь в июне зарядили дожди, и мой двор пах в те дни волшебной смесью ароматов прибитой пыли, выхлопа стареньких ЛАЗов и Икарусов, постоянно то откуда-то прибывающих, то отъезжающих куда-то с автовокзала, что находился метрах в трёхстах от дома. Пах свежим травяным ароматом одуванчиков и медовой сладостью липы.
Но для меня июнь пах супом, ветхостью старого деревянного барака, в котором разместили наш отряд. И когда я вернулся, как я думал, на очередную побывку, оказавшейся, в итоге, жирной точкой в моих санаторно-лагерных покатушках сезона лето 88, никакого иного аромата, кроме вони разогретого на солнце гудрона, на недавно залитой крыше пристроя магазина «Продукты», я уже не ощутил.
Ещё не осчастливленный велосипедом «Кама», который появится у меня только следующим летом, не зная, чем занять себя, мы с моим другом Серёгой Катаевым вели вполне себе марктвеновский образ жизни – стараясь не втягиваться в явно криминальные авантюры, мы пробовали всё, что не угрожало нам неминуемой и семиминутной расплатой и ползали везде, откуда, в случае чего, можно было бы унести ноги. А в то время этого добра было в достатке – чердаки, подвалы, стройки, автобаза, воинская часть, располагавшаяся неподалёку и, как сосредоточение всего самого интересного и рискованного, – центральный колхозный рынок. Вот уж где в равной степени были нужны и крепкие кулаки, и быстрые ноги.
В то время в Перми уже появились жвачки, монопольное распространение которых взяла на себя этническая дилерская сеть, как сказали бы сейчас – тогда же в нашей картотеке реальности было записано следующее: «жвачками торгуют цыгане». Ну а раз торгуют, мы, стало быть, покупаем по большим-пребольшим праздникам и вожделеем где-то неподалёку всё остальное время между ними.
Первой жвачкой, что появилась в Перми, как сейчас помню, был «Donald». Стоила она тогда космических денег – один рубль, но своего рубля она, в системе ценностей советской ребятни, стоила бесспорно, ведь помимо органолептической связи с пока ещё запретным, но уже вовсю манящим миром загнивающего, как нас тогда учили, капитализма и буржуазного разврата, которым нас так пугали, делая его тем привлекательней, чем усердней попадались кликуши, предлагала и вкладыш – отдельный артефакт, достойный того, чтобы начать собирать коллекцию, отвоёвывать его в драках с такими же боевыми гумофилистами, или же выигрывать, перевернувшийся картинкой вверх, в нехитрой игре «на вкладыши».
Немного позднее появились «Тurbo», «TipiTop» и «Cin Cin», который в интерпретации ромалов звучал как «Чин Чин», а мною, учеником английской спец. школы, вооруженного знаниями транскрипций, понимался как «Кин Кин», но при этом не терял спасительной возможности быть произнесенным как «Цин Цин», в случае чего. Чуть позднее появился «Lazer» и «Donald Duck», в переводе, видимо на цыганский, «Дональд дук», ну, или, «Дональд Дуск», в зависимости от диалекта, но мы с парнями не особо её покупали, ведь вместо вкладыша там была переводка. Лижешь, кладешь на руку и вуаля – татуировка готова. Хорошо хоть, не надо было гладить утюгом, как в случае с переводкой короны «Адидас», которую я надёжно вжёг в ткань советских шортов, оставив на них характерный след подошвы утюга. Того самого, большого тяжелого, коричневого лысьвенского утюга, с какой-то рябой тканевой оплеткой провода и так завораживавшими меня тогда крутилкой режимов глажки и переключателем «Сухо/Пар», который тремя неделями ранее оставил такой же характерный след и на моей руке.
В детстве всё кажется очень незыблемым – толи из-за особого щенячьего восприятия времени, толи из-за постепенного освоения мира. Когда тебе ещё нет и десяти, кажется, что всё, что происходит, будет таким всегда: этот двор, эта лавка, качели, жвачка, появившейся в квартире одного из домов в округе, видеосалон «Синус». Карта мира в детстве очень проста и незамысловата, но при этом полна какого-то волшебства, при условии, что детство было плюс, минус адекватным. Знакомые локации «двор», «за домом» «поляна»…
Кто знал, что время, и без того ускоряющееся, принесёт нам и смену наших идеалов, и слом всего нашего мироустройства. Не будет больше жвачки «Donald», последняя партия которой была выпущена в 1989, не будет автобазы, а на её месте вырастет жилой комплекс, и что со временем ты узнаешь, что «CinCin» - вовсе не КинКин, не ЧинЧин и даже не ЦинЦин, а ДжиннДжинн. Но всё это случится потом, а тогда я наслаждался своим восьмым летом.
На мне в тот день была футболка с ГДРовским орлом, доставшаяся от биологического и к тому времени уже не понятно куда отъехавшего папаши, что было невероятно круто по тем временам, когда до своего двуглавого всей стране оставалось ещё три с небольшим года. От него мне в принципе досталось немного – футболка, пара психических травм и радиола «Эстония», кочевавшая без видимых причин по всем квартирам, в которых я проживал, и нашедшая свой закономерный конец на мусорке только в 2021 году, пав жертвой очередной генеральной уборки.
Футболке повезло значительно меньше – она ушла на тряпки, потеряв всякую возможность быть отстиранной, тем же летом.
Серега, уткнувшись в газету «Советский спорт», сидел на поперечине качелей, что стояли у нас во дворе. Старые, надёжные качели, сваренные на века – не то, что какие-то там «антивандальные» – вообще чистая броня. Хоть завтра на переплавку и вот тебе готовый танк.
Серега был старше меня на два года, что в том возрасте – почти вечность. Но так уж получилось, что взрослели мы вместе, вместе открывали для себя взрослую жизнь, не предвещавшую ничего хорошего, и закончившуюся печально для многих, чей тинэйдж пришёлся на конец восьмидесятых, начало девяностых.
Он был совсем немного выше меня ростом, так что, поставь нас тогда спина к спине, то разницы, уверяю, не было бы и видно, тем паче, что волосы его были один-в-один моего цвета и разобрать в образовавшемся волосяном шатеновом пятне границы наших лохматых голов не представилось бы возможным. Но волосы, пожалуй, были единственным, в чём мы походили друг на друга, всё остальное либо дополняло, либо уравновешивало. Он казался спокойный, склонным к серьёзным и вдумчивым рассуждениям больше, чем к каким-то авантюрам. Он и мне порой казался скучным, и я, принемая в расчёт его возраст, слушал, а чаще делал вид, что слушал, о том, как прошла какая-то там жеребьёвка, как выглядит турнирная таблица, из какого ватмана он изготовил копию этой самой турнирной таблицы и какими кнопками зацепил за обои у себя дома.
Казалось, у него был и ответ на любой вопрос, и логическое обоснование каждого своего действия и всякого поступка. Но за всем этим, странным для мальчишки, образом скрывался тот ещё авантюрист и хулиган, но это был уже очень тщательно оберегаемый Серёгой кусок его внутреннего мира, наблюдать который доводилось не многим, и то, по великим праздникам. Для остальных же, мой друг Серёга был «сама рассудительность», что и делало странным для этих самых «остальных» нашу с ним дружбу, ведь я был полной его противоположностью. Никогда не думая на перед над тем, что сказать и что сделать, я не имел в своей голове не то, чтобы царя, но даже представителя ещё толком не сформировавшегося первобытнообщинного строя, чем невероятно контрастировал на фоне Сереги. Даже глаза наши карими были по-разному – в отличии от шальных и блестящих, и от того порой почти черных у меня, его уходили в какую-то глубину темно-серого, предавая его лицу ещё более серьёзный вид.
Ох, какие же большие раньше печатали газеты – держал её Серега на вытянутых в разные стороны руках, чем здорово напоминал бы гимнаста, если бы не сидел на перекладине, а так, напоминал какого-то гнома – его голова была надёжно скрыта газетой, снизу из-под которой высовывались только края его кедов, что делало общую Серёгину фигуру куда более горизонтальной, чем вертикальной.
- Колян, как называется яхта, на которой отец твой плавает?
- «Викинг».
Тогда слово отец, папа, применительно к Владимиру Александровичу, появившемуся в жизни моей мамы, ну и естественно и в моей, не так давно, воспринималось весьма и весьма остро. Прошёл уже почти год после их свадьбы и уже пара месяцев после рождения моей сестры Тани, а я всё ещё тренировался называть его папой, каждый раз выворачиваясь внутри.
- «Они первое место взяли. На читай» - глаза Серёги показались из-за верхнего края газеты.
Он свернул её вдвое и протянул в мою сторону. Его лицо в тот момент источало какую-то очень сосредоточенную радость. Я думаю, что, если бы существовала какая-то форма доклада другу о выигранных уже не только мужем его матери, но ещё и не его отцом всесоюзных гонках на кубок Онежского озера, Серёга доложил бы по всей форме: «Товарищ друг Колян, сообщаю Вам, что команда лодки «Викинг», в экипаж которой входит и ваш уже почти отец, выиграла всесоюзные соревнования по парусному спорту. Доложил друг Катаев Сережа».
Я взял газету и прочитал прямо под Серегиным пальцем, любезно обозначившим фокус моего внимания, коротенькую статью с таблицей результатов. Так и есть. Первые.
Через примерно недели две появился отец – победитель. Он был довольным и загорелым, привёз призы: ящик сгущённого молока, ящик китайской тушенки «Великая стена» и мохеровый шарф. По сегодняшним меркам приз, скажем прямо, не дотягивал до уровня всероссийских соревнований, но тогда в восемьдесят восьмом, это было самое оно. Мохеровый шарф, вероятнее всего, жив до сих пор и пылится где-нибудь у родителей, а вот жизнь сгущенки была короткой, и богатой на эксперименты. Некоторым банкам была уготована учесть быть сваренными, сохранив с божьей помощью свою целостность, и реинкарнироваться, карамелизовавшись, в виде варёнки, конечно же не на радость всем, а исключительно моего индивидуального удовольствия ради, некоторые банки ждала самая банальная, и от того даже какая-то позорная, учесть – быть высосанными через дырочку, какие-то были вскрыты и разбавлены в сладкий молочный коктейль, которым и запивалась сгущенка в процессе ее поедания. К тушёнке я никакого интереса не проявлял, что позволило ей прожить, окутанной бережливостью нашего домохозяйства ещё довольно долго после истечения срока её годности.
Лето восемьдесят восьмого стремительно пронеслось, полное маленьких и больших событий, таких важными тогда, и потерявших память о себе, растаяв в общем потоке жизни, словно хорошо спрессованный рафинад, теряющий свою форму под натиском потока круто заваренного чая, подгоняемого нетерпеливой ложечкой. Уже и не вспомнить, зачем нужно было собирать целый спичечный коробок комаров, и где на жвачку можно было выменять полную коллекцию колпачков от одеколонов.
Дожди, а с ними и холодный ветер ворвались в осень внезапно, обрубив бабье лето, словно пнув по проигрывателю с заведённой грампластинкой «Хорошая погода». Вот она с утра ещё была и всё, кончилась с резким и острым порывом холодного ветра, противным и неожиданным как соскок иглы.
Я погрузился в учёбу, и с Серёгой мы встречались лишь ненадолго, когда появлялась возможность погулять во дворе. Учёбой я никогда особо занят не был, но родившаяся в мае сестра и, как следствие, мама, находившаяся в декрете, а стало быть дома, обеспечила постоянный контроль моего местонахождения на последующие полтора года.
Единственными легальными вылазками, на которые приходилось рассчитывать посреди учебного года, были походы за какими-то детскими кифрчиками и прочим подобным детским провиантом на молочную кухню, куда мы иногда ходили и вместе с Серегой. То ли кухня находилась у чёрта на куличках, то ли мы там проживали, но пешком туда идти нужно было минут тридцать – вниз по Революции, мимо психушки до Компроса, потом мимо кафе «Уют» до кинотеатра «Кристалл» - дальше вниз по Тимирязева до магазина «Охотник». Там, конечно же, как и везде в то время, очередь, а это ещё минут тридцать, ну и получасовая дорога до дома. Полутора часов вполне хватало на то, чтобы вдоволь наговориться. Но, конечно же, максимума своей интенсивности наше с Серёгой общение достигало летом, когда и он, и я, отделавшись от школы, могли день-деньской торчать на улице. Ножички, казаки-разбойники, гудрон, карбид, стройки и заброшки – жизнь всегда готова была щедро отблагодарить нас за наше любопытство. И мы брали это всё и жадно впихивали в себя, до одури, не зная ни границ, ни предела собственного аппетита.
Мы жили и грезили взрослой жизнью, которая, как нам тогда казалась, настанет через тысячу лет по тогдашнему нашему мироощущению, жизнью, в которой есть место тому запретному, но манящему и уже вполне себе явному новому сверкающему миропорядку, который, как сладковатая патока, проникал в наш идеологически выверенный и крепкий, но такой серенький железобетонный мир через музыку, шмотки, жвачку и, конечно же, через кино.
Что сильнее – Ушу, или Кунг-Фу. Кто кого Шварц или Сталлоне? Огромный мир, до этого находившийся где-то там, «за», хлынул в наши детские головы, в мгновение заменив будёновку наших лирических героев, на повязки ниндзя, а шашку и наган на звёздочку сюрикен, нун-чаки, и лук с взрывающимися стрелы из «Рэмбо».
Серёга не сильно любил боевики. Точнее любил он их сильно, но значительно в меньшей степени, чем фантастику, к чему приучил и меня. Для нас, воспитанных на «Москва-Кассиопея» и «Лиловом шаре» и не искушенных ни в спецэффектах, ни и компьютерной графике, «Звёздные войны» стали настоящим открытием. «Просто взрыв башки», как модно было тогда говорить.
Раньше, ещё до МФЦ, до печально известного клуба «Хромая лошадь», до магазина «Эльдорадо», открывшегося на месте бывшего магазина «Антей», сменившего, располагающуюся там контору подобного профиля, и, непосредственно, до самой этой канторы по адресу Куйбышева,9 располагался областной видеоцентр – единственный цивилизованный видео клуб, где вместо типичных для того времени телевизора и стульев по кругу в два ряда, был экран, проектор, колонки и вполне себе удобные кресла. Если у нас в кармане и появлялись деньги, исчезали они там. Не жвачкой единой, как говорится. С утра, согласно дежурства, мы ходили до видеоцентра и узнавали сеансы на день. Идти было недалеко – всего два с небольшим километра, мимо магазина «Игрушки», «Детского мира», мимо комиссионки и вечно строящегося концертного зала, где в две тысячи пятом открылся торговый центр «Колизей», бессовестно обрубивший своим появлением историю самого крупного в Европе общественного туалета, мимо обкома и через сквер Уральских добровольцев. Двадцать минут быстрым шагом, пять минут на изучение расписания и бегом обратно – клянчить деньги и искать компаньонов.
В начале августа тысяча девятьсот девяностого, я только вернулся из «Орлёнка» и, как того и следовало ожидать, на какое-то время стал единственным дежурным – этакий белковый аналог afisha.ru, только куда более медленный и бестолковый.
Именно я принёс весть о сеансе в 14:00 на первый эпизод «Звёздных войн». Серёга аж подавился «Буратино», до того его эта новость взбудоражила. Мы знали, что есть четвертый, пятый и шестой эпизоды. Знали, смотрели их не по разу и, можно сказать, помнили их наизусть. Жутко расстраивались, что в Пермь не завезли первые три, ждали их и, естественно, не верили во все эти слухи о том, что их не существует.
Серёга нашёл деньги практически сразу. Я не удивлюсь, что именно на случай выхода первого эпизода где-то в матрасе, или за плинтусом, хранилась заначка с парой рублей. Мне тяжело представить, как для него, называвшего «Звездные войны» своим любимым фильмом и перебившего не один десяток ртутных ламп в боях на световых мечах, проводя которые мы, хранимые небесами, не нашли способа подключения их к сети для так необходимого нам свечения, тянулось время с десяти утра, когда я сообщил ему о сеансе, до часу дня, когда мы, более чем заранее, выдвинулись в сторону видео центра.
И уж совсем тяжело мне понять степень его отчаяния, когда, удостоверившись в том, что я ничего не напутал по малолетству, и собственными глазами увидев на афише «14:00 - Звёздные войны. Эпизод 1/ фантастика», он, усевшись в кресло и впялившись в экран, посмотрел, в итоге, наверное, в двадцатый раз, четвертый эпизод.
Злился он, почему-то, на меня и это была наша первая ссора, немного охладившая нашу дружбу, но вскоре забывшаяся, и не оставившая следа, как короткий летний дождь в жару, не оставляет и лужи уже десять минут спустя.
Самая же крупная наша склока произошла ближе к Новому году. Серёга, собиравший вкладыши системно и фанатично, особенно из-под турецких жвачек «Final» и «Final 90», в отличии от меня, у которого они болтались без нужды и, что особенно напрягало Серёгу, без какой-либо логики и даже не в специальных альбомах, предложил объединить наши коллекции в одну большую, самую крупную на районе.
Местом хранение вкладышного фонда по нашему договору становилась Серёгина квартира, где он брал на себя все заботы и хлопоты по сохранению нашего богатства, его охране и, куда ж без неё – систематизации коллекции. Я же, как совладелец, имел полное право приходить, смотреть, трогать, и, наверное, даже и нюхать, но только не забирать обратно. Мог менять какие-то парные вкладыши на более редкие, по предварительному согласованию.
Мы пожали руки и больше вкладышами я не увлекался. Энтузиазма ходить к Серёге и осмотреть богатство хватило ненадолго, необходимость согласовывать обмен напрочь загубила возможность этого самого обмена, а невозможность играть на вкладыши лишила увлечение по их коллекционированию какого-либо азарта.
Попытка переиграть договорённости моментально и переросла в склоку. Следующие две недели мы даже не разговаривали. Но и тогда это был кроткий дождь жарким летним днём, и очень скоро от обиды не осталось и следа.
Зато остался опыт, за который я неимоверно благодарен. Я был тогда глуп и молод, а оттого доверчив. Не знал я тогда таких понятий, как «вкладышевый» сервитут, или поглощение через слияние. Я и потом-то не сразу понял, что к чему, но, зато, навсегда запомнил особую елейную, сладковатую, всю такую складную, да ладную манеру презентации при разводилове, что надёжно уберегло меня и от щедрых на религиозную беллетристику свидетелей Иеговых, и от скупых, но таких радушных саентологов, от кришнаитов, с их такими вкусными печеньками, от пышущих ещё не обретенным, но уже казавшимся им очевидным, здоровьем и финансовым благополучием активистов Гербалайфа, от цепких лап адептов Амвея с их бесконечными семинарами, от непонятно куда сейчас подевавшихся скинхэдов и контуженых магией Гэндальфа толкиенистов, с их деревянными мечами и дешёвым коньяком.
Так и текла жизнь нашего детства, поток которой, нёсся со всё нарастающей скоростью, вырывая листы дней из постепенно тающего, но пока ещё очень толстого календаря.
Телефон зазвонил внезапно и, словно клещами будильника из сна, вытащил меня из эпохи горбачёвской перестройки, закончившейся для страны так же, как и для моей квартиры закончилось большинство перестроек, что я сам начинал - полным крахом начатого, долгой ликвидацией уже наделанного и мучительной приборкой после этого, с последующим вызовом специалистов, у которых руки, в отличии от меня, и, видимо, Михаила Сергеевича, росли из плеч.
Звонок жены, добавивший в список дел покупку кошачьего корма и соли для посудомойки, вернул меня в реалии стояния очень загадочным и крайне подозрительным идиотом у детской площадки, с потупленным взором и почти без движения.
«Чего доброго вызовут, бдящие денно и ночно, жильцы полицию – объясняй потом патрулю про накатившую ностальгию, друга Серёгу, про то, что значительно позже и сам чуть было не стал сотрудником органов, да не срослось. Оно мне вот это всё надо?» - подумал я и решил придать своему стоянию хоть какую-то общественно понятную причину. Я отлип от качелей и неспешно двинулся в сторону «Семи Пятниц». Вернулся я уже с большим картонным стаканом довольно вкусного, но уже изрядно остывшего капучино, и теперь на законных основаниях заплутавшего в окрестностях кофемана, я вернулся на покинутый ностальгический пост, думая о том, насколько всё-таки быстро и как всё-таки сильно поменялся мир.
Капучино! Да я раньше даже и не знал, что такой напиток существует. Я знал про кофе, но не сильно больше того, что было написано на страницах большой советской энциклопедии и на жестяной банке московского ордена Ленина пищевого комбината, с нарисованной на ней большой красной кружкой и такой же красной надписью «КОФЕ», открывать которую каждый раз приходилось то ножом, то чайной ложкой, которая потом и служила мерилом порошковой крепости будущего напитка. Знал я и о «Кофе с молоком» – видел как-то в продаже банки, с определенно вкусным и дефицитным, если ориентироваться на количество людей в очереди, содержимым, но тогда в очереди за ним стоять не было никакой, даже самой маленькой, возможности. Нужно было отоварить талоны на сахар и масло, а, если повезёт встретить за прилавком знакомую мне продавщицу, знавшую наверняка, что не для личного пользования покупаю, то и на водку и сигареты. А уж там были очереди похлеще. Так я и не купил «Кофе с молоком», а больше его в наш магазин и не завозили, правда, уже всего через пару лет хлынули в нашу гастрономически не искушенную действительность, потоки сладостей и посерьёзней.
А о капучино я узнал из фильма «Гудзонский ястреб», с сюжетом, закрученным вокруг этого вожделенного для героя Брюса Уиллиса, напитка. Кассета с фильмом, только появившемся в какой-то жуткой озвучке в Перми, стала третьей, купленной в домашнюю видео коллекцию, собирать которую я начал, сразу, как в девяносто первом в нашей квартире появился видик. На тот момент я стал вторым среди парней в округе, на кого свалилось счастье обладания им. Первым был Виталия Гольдин, и у него был «Sony», у нас же на полке красовался японский «Aiwa», который отец привёз вместе с телевизором «Shivaki», отслужившим потом верой и правдой ещё лет 30, и кучей всего заграничного, а потому фантастического, из Швеции, куда ездил в командировку.
Появление видика предопределило весьма частые приходы в гости моих друзей, и, если бы и существовал какой-то приз за гостеприимство, то на протяжении пары лет, я бы с лёгкостью мог на него претендовать. Конечно, приходил и Серёга. Приходил тем реже, чем интереснее становилась сетка телевещания, и уже совсем скоро, наши домашние видео сеансы сошли на нет полностью.
Наши с Серёгой приключения, с перерывами на скучные школьные месяцы, продолжались, и от вкладышей, видеофильмов и «Утиных историй» мы постепенно смещали спектр нашего интереса к менее одобряемым, но более привлекательным по тем временам вещам.
Помню, как в девяносто втором на стадионе «Динамо», что, наверное, даже каким-то образом могло бы символизировать упадок советского спорта, имей мы к этому самому советскому спорту хоть какое-то отношение, кроме дворового футбола, мы из горла, по кругу распивали «Агдам». Дичайший советский портвейн с весьма серьёзной, фактически предводочной крепостью в 19%.
Серёга не переставал его нахваливать, как бы и рекламируя напиток, и одновременно оправдывая его покупку, ведь, как самый старший и внушавший доверие, был отправлен в магазин за водкой, а не за этим вот, находившемся, судя по этикетке, в какой-то несерьёзной категории «вино креплёное». Он, со знанием предмета, совмещая жаргонные трехэтажные конструкции с эпитетами сомелье, продолжал заверять наше благородное собрание, что добыл настоящий напиток боксёров, который и назван был так, потому, что лихо ударял в голову.
По итогу, двоечку пропустил именно Серёга, с каким-то булькающим чавканьем осев в алкогольной нирване и выбыл тем самым из питейной карусели.
Откровенно говоря, пойло это, наречённое с лёгкой руки совнаркомовских виноградарей гордым словом «портвейн», таковым никогда и не являлось. Не было в нём терпкой сладости винограда Темпранильо, из виноградников Сима Коргу в долине реки Дору, недалеко от португальского Порту, ни, на худой конец, едва заметной кислинки Тинта Баррока, из почти добравшегося до океана, Байшу Коргу. Не было лёгкой дубовой горчинки, подаренных напитку бочками винных погребов Вила-Нова-ди-Гая. Не было ничего, чтобы хоть как-то оправдывало названия «портвейн», кроме гордых букв «ГОСТ 7208-70», что, как бы сообщало: «Товарищ, не ссы – годное пойло». И он было таковым, ведь на тот момент мы не ровняли его на Sandeman и Dow’s, а полагались на субъективные ощущения, сравнивая его с «Тремя топорами». Спорны христианские догматы, ведь ведомо нам было тогда число зверя – и было он 777.
В девяносто третьем я переехал в другой район. То лето, по инерции, было проведено вместе с Серёгой, но уже тогда было какое-то гнетущее понимание, того, что с обретением нового места жительства, обретается мной и новый узор грядущих событий, другой вектор, уже не совпадающий с двором на Револциии, 60, ни с Серёгой.
Дальше мы виделись только урывками, редкими встречами, с парой попыток запараллелиться, которые, в силу разницы интересов, а к тому времени Серёга уже поступил в сельхоз академию, ничем не увенчались. Места лучших друзей заняли другие, продолжая оставаться в этом статусе и по сей день, а Серёга, наш двор – они как бы скрылись в параллельном маршруте – они всё ещё оставались в поле зрения, но наши судьбы уже не были переплетены.
В июле девяносто шестого я познакомил Серёгу с Дашей, своей будущей женой, обозначив этим, видимо, какой-то переход в другую фазу своей жизни, из отрочества в юность, и, наверное, предложив этим занять в этой моей новой жизни какое-то место. Предложил и поступил в военное училище, пропав на два года и появившись лишь в девяносто восьмом.
Помню, как стоял и ждал Серёгу у подъезда, слушая «Гражданскую оборону». Помню, как встретил там его знакомую, Лену Зонову, которая тоже долго и терпеливо стояла, ждала, слушала безапелляционно предложенную мной к обязательному ознакомлению «А он увидел солнце» Егора Летова, а после и мои восторженные комментарии о его творчестве и, в итоге, дождалась Серёгу только минут через сорок, проклиная к тому времени и день, когда родился Летов, и день когда мне был подарен плеер, и жалея, что не оглохла накануне. Дождался и я, поздоровался и ушёл, так как точно понимал, что в тот раз я пришёл не вовремя.
А в следующий раз я пришёл в две тысячи пятом. И даже не пришёл, а приехал – тогда у меня была довольно свежая десятка, ещё не успевшая хлебнуть всех прелестей моей манеры вождения и взгляда на дизайн интерьера. То лето было лебединой песней нашей с Серёгой дружбы, но об этом мы оба, конечно же, ещё не знали. А лето было действительно невероятно насыщенным – когда-то между моими больницами и работой мы успели пожить пару недель у Серёгиного одноклассника Антона, пьянствуя нещадно и не переставая куря кальян, который мы делали на неплохом, в принципе, вине, закупаемом ящиками в «Ангоре» на Куйбышева 59 по пятьдесят рублей за бутылку, и в итоге, чуть не спалили квартиру, опрокинув в пьяном угаре угли на ковёр, который потом заливали этим самым вином.
Были и какие-то дачи в Скобелевке, куда мы ездили с моим ещё одним лучшим другом Данилой, и где я спалил туфли на печи и выбирался в город босиком, благо хоть на машине. Были какие-то постоянные встречи, вечеринки, покатушки по ночной Перми. Были и прошли. Всё прошло. Без какого-то надлома и предыстории. Просто перестало происходить.
А жизнь всё менялась сумасшедше быстро, и наш двор, скрывшись от мира за открытым в конце нулевых, торговым центром «Семь Пятниц», словно тушей выброшенного на берег кита, закрывшей собой все пять таких же, как и мой дом парадных пятиэтажек, стоявших торцом по улице Революции от автовокзала до стадиона «Динамо» и выгодно когда-то отличавшихся своей нарядной белизной, продолжал жить в своём темпе, удивительно нескором, несмотря на близость к автовокзалу и транспортным развязкам.
Меняло хозяев помещение детского клуба «Алые Паруса», где мы лихо отплясывали в девяносто втором под «It’s my life» и в молодую директрису которого, были все поголовно влюблены, и где ещё задолго до этого я побывал во всех кружках – от выжигания на фанере до фотографии. Появлялись новые жильцы, умирали один за другим старики, просиживавшие дни напролёт стуча костяшками домино за самодельным столом во дворе, что вынуждало нас, шпанят, как они нас называли, лезть на крышу шестьдесят второго дома, или ползти в подвал шестидесятого, чтобы поиграть в тысячу, или в сто одно. Неизменным оставались тюлевые занавески на окнах квартиры Серёги.
Я отвлёкся от воспоминай, которые, начавшись теплым ручейком, походили уже больше на холодный стремительный поток, в котором находиться больше уже не хотелось. Я запрокинул стакан с уже окончательно остывшим капучино и подождал, когда остатки кофе, а потом и пены, стекут на язык. Я снял крышку и облизал сладковатый молочный ободок внутри стаканчика. «Остатки сладки» - сказал я сам себе под нос и поднял глаза на окна Серёгиной квартиры. Тюлевые занавески были на своём месте, и медленно качались на ленивом сквозняке, открытого на проветривание, окна.
С две тысячи пятого мы всего пару раз виделись на улице и парой фраз перекинулись в вконтакте. В декабре две тысячи пятнадцатого Серёга предложил собраться во дворе всей нашей большой детской компанией, и я, конечно же, согласился, прекрасно понимая заранее, что мы так и не встретимся, ни тогда, ни когда-либо потом, и его инициатива таковой и останется, как почти сто процентов всех подобных инициатив, пав жертвой ощущения бесконечности жизни.
Но жизнь конечна, и это единственная бесспорная и однозначная правда. 23 ноября 2017 года Серёги не стало.
Я узнал об этом в две тысячи девятнадцатом. Случайно. Узнал и приехал. И вот справа от меня неожиданно уменьшившаяся лестница-мостик, слева - кособокий уже доминошный стол, выживший лишь потому, что столешница была из какого-то хитрого коричневого пластика, а посередине я, стоял и опирался на качели из призового лета восемьдесят восьмого и смотрел на окна Серегиной квартиры, на эти тюлевые шторы, и на силуэт его матери, возникший за ними.
И тогда я заплакал. Хорошо так заплакал, с полным пониманием утраты и невозможности что-либо вернуть, как-то по-другому переиграть, или повторить. Я не нашёл в себе силы позвонить в дверь – я не знал тогда и не знаю сейчас тех слов, которые я должен ей сказать, и я даже не помню, как зовут Серёгину мать.
«Как мало я о тебе знал, мой самом первый лучший друг и как мне горького от того, что тебя нет. Ты был моим проводником в наше с тобой детство, и унёс с собой все лишь тебе известные маршруты.
На этом моё детство закончилось. Закончилось давно и сейчас - жирной точкой твоей смерти, Серёга. Мой первый самый лучший друг, Сергей Катаев». Я натыкал текст прощания с Серёгой с невероятным количеством опечаток, практически не глядя в телефон. «Решено. Сейчас пробью через знакомых ментов где захоронен, закажу венок, такой пышный, красивый. Интересно, а влезет весь текст, или как быть?»
Смяв в бессильном внутреннем крике стакан, я, немного пошатываясь и подёргиваясь в такт собственным всхлипам, опустошенный, звенящий как церковный колокол, не особо разбирая дороги, двинулся к машине. Точным броском, почти не целясь, я отправил стаканчик в железный куб контейнера и в последних остатках здравомыслия стал пробовать забраться в машину, по возможности, не вступая в ещё больше ращлившуюся и нещадно воняющую лужу. С тех пор как я бочком пролазил между решёток парка Горького и мог худо-бедно сделать подъём переворотом, минуло уже много лет, а потому, не сильно доверяя возможностям тела, которое, к слову, отвечало мне тем же, обойдя машину кругом, я не нашёл иного способа, кроме как сделать шаг прямо в середину растекшегося вонючего месива и просто спокойно сесть в машину. Аккуратно обтерев подошву об любезно выехавший порог, и оставив на нём грязный и куда более заметный, чем я рассчитывал, след, я закрыл двери и завёл двигатель, погрузившись в постепенно наступающую прохладу неги салона и ласкающую мягкость сиденья, так приятно и знакомо скрипнувшего кожей, приветствуя моё в него погружение. Поправил понаписанное у качелей и свайпнул «Блокнот», одним движением отодвинув в статус «бесконечно отложенное» и знакомых ментов, и венок, да и самого Серёгу. Я проверил почту, ответил на пару сообщений в ватсапе, включил Bluetooth и открыл свой любимый подкаст. Из динамиков о чём-то начал говорить Хазин, а я, не желая оставаться ни во дворе, ни в своих воспоминаниях ни минутой больше, сдав задом, развернулся и поехал к выезду на Куйбышева. «Улюкаев был арестован через две недели после того, как Трамп выиграл выборы. То есть, это в чистом виде была демонстрация. То есть, он подставился. Ну, хорошо, он сам подставился. Типа, сам дурак…» - 36 динамиков аудиосистемы AKG мягко и деликатно лепили из звуков и отраженных волн, сидевшего на пассажирском сиденье Михаила Леонидовича, говорившего эмоционально, немного скрипящего голосом и всё больше занимавшего моё внимание: «Почему был выбран Улюкаев? Ну он такая очень символическая фигура. Во-первых, от него никакого нет толка в принципе. Во-вторых, он…»
Удара я не почувствовал. Скорее стал зрителем, снятого изнутри на 1000 fps краш-теста. Вот руль, с раскрывающейся подушкой уходит куда-то в сторону, словно хрустальными брызгами, сверкая и переливаясь каждым кусочком, летит мне на встречу лобовое стекло. Я смотрю не эти слепящие брызги, представляю, как они омоют моё лицо и мне делается очень приятно и спокойно. Вот уже и моя голова, увлекаемая пока непонятной мне силой, двинулась в сторону проходящего в эфире диалога: «это властные группировки. Еще раз говорю, их много. И мы умираем каждый раз, закрывая глаза, обнуляя реальность»
«Михаил Леонидович» - послышался откуда-то со спины голос притаившегося на заднем сиденье Жени Бунтмана «Раскройте, пожалуйста эту мыль слушателям». «И то верно» - добавил я, поддерживая ведущего –«это ведь важнейший экзистенциальный вопрос, Михаил».
И не сбавляя темпа, перекрикивая всё нарастающий рёв то ли ещё гудящего сигнала незамеченного мной грузовика с щебнем, воткнувшегося своими тридцатью тоннами в левый бок моего такого аж сияющего чистотой Эскалэйда, то ли звука самого удара, мой пассажир продолжил: «Жизнь, Николай, это бесконечное отражение друг в друге, ну, или друга в друге, если хотите, отражение каждого в каждом. Понимаете? Это огромное и, возможно, бескрайнее слепящее пятно с неразличимыми для глаз смотрящего, а он, поверьте мне есть, и он смотрит, всполохами отдельных великих событий и судеб. А значит и ты есть пока сам отражаешь и можешь быть отраженным, то есть, по сути, бессмертный, пока свет твой, подхваченный общим потоком, продолжает рисовать тончайшие узоры мира, который до этого самого момента даже и не знал толком о твоём существовании, а теперь принадлежит только лишь тебе». Помню я подумал, что хорошо было бы всё это запомнить, а лучше записать в «Блокнот» и потом, совместив с уже написанным Серёге, сделать текст более философским, но тут же снова подумал, влезет ли на ленты текст, и решил, что лучше я потом напишу песню . И я даже придумал первый куплет, пока медленно, словно нехотя, раскрывалась, наполняемая с каким-то неприятным шипением боковая подушка, постепенно скрывая надвигающееся на меня и продолжающее медленно сминать кузов, словно подкрадываясь к моей голове, такое большое и неотвратимое слово «KAMAZ» над красивым серебряным конём. А потом как-то всё куда-то ушло. Как какой-то очень реальный сон, как бредовое наваждение.
«Коляяяян!» - Серёга тряс меня, вцепившись за грудки – «Ты чего? Голову напекло что ли? Ты сейчас чуть носом в землю не ушёл». Я потряс гудящей головой. Очень сильно болел левый висок, но боль стремительно проходила.
«На площадке номер девять начинается посадка на автобус, следующий до Кондратово» послышалось, эхом раскатившееся по округе, прочитанное приятным женским голосом объявление дежурного автовокзала. И через секунду вновь «На площадке номер девять начинается посадка на автобус, следующий до Кондратово». Эта фраза, произнесенная дважды, как будто после первого раза поездка всё ещё оставалась неочевидной для говорящего, как приход Деда Мороза и Снегурочки на утреннике, если кричать слишком тихо, окончательно вернула меня в происходящее вокруг.
Серёга, одному ему ведомым способом умудрившийся поймать меня, в моём пике, аккуратно складывал вчетверо газету со статьёй про уже почти отца. Глядя на его серьёзное и встревоженное лицо и помня каждый миг своего видения, я остановил качели, вытянув ноги вперед и уперев их в землю на излёте хода, и так и оставшись стоять, облокотился на сиденье и, глядя в его глаза, спросил: «Серый, ты был в Кондратово?»
Он как-то странно заулыбался, свернул зачем-то ещё раз газету, и как будто бы не слушая меня, уперся взглядом во что-то за моей спиной. Пока я сообразил, что делать, пока воплощал задуманное, а именно поворот всего себя в направлении Серёжиного взгляда, еле слышная музыка, которая, как мне казалось до этого, звучала только у меня в голове, обрела полновесное звучание. «На вернисаже как-то раз, случайно встретила я вас» - доносилось стороны улицы Революции, постоянно нарастая, какое-то невероятно родное звучание Лаймы Вайкуле, певшей, как я сразу понял, голосом мамы. И уже ближе и громче «Но вы вдвоём, вы не со мною» отвечал ей Валерий Леонтьев, в отличии от Лаймы Вайкуле голосом самого себя. Завершив манёвр, я увидел огромный красивый белый Кадилак Эскалейд, сверкавший ослепительной чистотой и лишь какое-то грязное пятно на пороге, почему-то не заехавшего обратно порога со стороны водителя, делало автомобиль хоть немного реальным и осязаемым. Скрывшись от наших с Серёгой восхищенных взглядов за краем дома, он, судя по звуку музыки, доехал до перекрёстка с Куйбышева, и свернул направо.
«Колян, представляешь, он сейчас свернёт в заезд после гостиницы «Спортвная», и сюда во двор приедет» взволнованно и мечтательно пробубнил Серёга. Я посмотрел ему в глаза, пожал плечами и стал вместе с ним вслушиваться в опускающуюся куполом тишину….
