Я жил в смущении и думал об отце

Я жил в смущении и думал об отце,

сухую тень приклеивал к стене,

когда фонетика на выжженном лице

две складки губ нарисовала мне.

Прижала пальчиком, и я вскричал «пришей!»

И ожило лицо, губами шевеля.

и задрожали смуглых кончики ушей,

Как шляпы фетровой упругие поля.

И, приложив ладошечный узор

к коричневатой, колкой щетине,

я выметал душевный этот сор

в сухую тень, прилипшую к стене.

И воспалились жилки круглых глаз,

вращаясь, словно стрелки на часах,

и выражения лица противогаз

терялся в за ночь выросших усах.

Смешное слово в горле булькало «пророк».

Но Айседорой у судьбы в клешне

мечтал стянуть я темный бугорок

яремной жилы шёлковым кашне.

Теперь вот в полусумраке рябом,

в нутре своих расшатанных систем

кручу башкой и упираюсь лбом

в шершавый шёлк царапающих стен.

И шкурой просится на пику тело бычье.

И в жарком сердце вызревает безразличье.