Николай КРАСИЛЬНИКОВ
КЛЁВОЕ СОЛНЦЕ
1
Летом я приезжал с мамой погостить к бабушке на Волгу. Жила она в Кинешме, на Томне – так называлась текстильная слобода – неподалёку от реки, в скромном деревянном домике, окружённым рябиной, черемухой и кустами сирени. Здесь у меня уже были свои друзья. Некоторые, соскучившись по мне за зиму, задолго до летних каникул, назойливо интересовались у бабушки:
– Как там, Колька, в своём Ташкенте? Не ужарел? Скоро приедет?
– Приедет, приедет, – отвечала бабушка.
Особенно в своём нетерпении увидеть меня отличался мой ровесник и закадычный дружок Васька Чертков. Оба мы учились в пятом классе. Бабушка в каждом своём письме передавала мне от него «пламенный привет с кисточкой». Ну, пламенный это было понятно, а вот почему с «кисточкой», я не догадывался: наверное, длинный такой… Чтобы не затерялся на долгом пути ко мне где-нибудь в Заволжских лесах или в пустынях Средней Азии. Конечно, я тоже через бабушку в ответных письмах, передавал Ваське тёплые приветы. А какие ещё можно передавать приветы, особенно зимой, из солнечного края «румяных персиков и белой коробочки хлопка»?
Васька был моим лучшим томненским друганом. Мы с ним часто играли у моей бабушки на летней веранде в шашки. Это была наша любимая игра, которая почти всегда у нас заканчивалась почему-то в ничью. А когда случалось, что я «промаргивал» брать шашку соперника, делая очередной ход, Васька восклицал «фук!» и торжествующе снимал мою: так полагалось по правилам игры. Но на шелобан, на деньги или на какой-либо спор, как это делали другие томненские мальчишки, мы не играли.
А ещё – раз в неделю! – мы любили с дружком ездить на дневной сеанс в кинотеатр «Пассаж». О, это была замечательная прогулка, венчавшаяся драгоценным подарком – новой офигенной кинокартиной! Для этого родители выделяли нам из скромных своих кошельков по пятьдесят копеек. Такой мелочи вполне хватало на проезд в автобусе, на билет в кино и на мороженко с изюмом, ещё оставалась и сдача…
Мы доезжали до реки Кинешемки, впадавшей в Волгу. Здесь автобус делал на песчаном «пятаке» круг и, подняв шлейф огненной пыли, мчался обратно в Томну. Величественного Никольского моста через Кинешемку в ту пору ещё не было – он только строился. Людей в город переправлял паром. Тут нам с Васькой несказанно везло. Начальником парома был Васькин дядя – среднего роста, пузатенький, как бочка, Илья Самсоныч. В своём неизменном тёмно-синем кителе с золотыми пуговицами, усами, закрученными на концах вензелем и в шкиперской фуражке с лакированным козырьком, он постоянно крутил в руке короткую «линьку» – кусок каната, заменявший ему плётку, которой отгонял от парома нахальных коз и лютствующих подростков. Самсоныч, так называл его по-родственному Васька, являл собой саму дисциплинированность и строгость. Наверное, на работе так и должен вести себя человек. Однако, увидев нас, Самсоныч сразу «расцветал», становился другим – улыбчивым, внимательным и учтивым. Он всегда пропускал нас на паром «зайцами». А пока собирались пассажиры, мы с Васькой гуляли по скрипучей дощаной пристани, с удовольствием наблюдали, как наши сверстники на удочки-макаронины тягали одну за другой «ладошечных» плотвичек.
По мере накопления народа, в людское голошение, в плеск воды, в скрип лодочных уключин, гудки юрких буксирчиков, визги чаек, вдруг вплетался громкий, оттесняющий все другие звуки, женский голос:
– Пигожки! Пигожки гоъячие! С когтошкой, с твогогом.
Это была Розалия, тощая, как свечка, тётка, её все на пристани знали. Она торговала пирожками. Самсоныч показывал ей на пальцах какие-то замысловатые знаки, и она отпускала нам бесплатно по три пирожка каждому. Ваське – с картошкой, а мне – с творогом. Розалия сама уже знала наши вкусы.
Обертывая в крафтовую бумагу, обжигающие пальцы пирожки, Розалия голубиным воркованием, напутствовала:
– Ешьте на здоговье, согванцы! Бог тгоицу любит…
Конечно, моя бабушка пекла пирожки не хуже, а, может быть, лучше, но что поделаешь, так уж устроен мир детства, «едево» Розалии казалось божественным. Не зря же у нас, в Ташкенте, говорили: «Чужой помидор всегда слаще!»
Так что на киносеанс мы с Васькой попадали в прекрасном настроении. И взрослые фильмы «Дело пёстрых», «Военная тайна», «Летят журавли» нам вполне были понятны и даже близки. Мы также волновались и переживали за героев, негодовали на трусов и предателей, на тех, кто пытался жить нечестно.
А когда после просмотра фильма «Летят журавли», мы вышли из полутёмного зала на ослепительную улицу, я заметил, что всё Васькино лицо было заплаканным.
– Не смотри на меня так, – сказал друг, заметив мой любопытный взгляд, и отвернулся.
Так и шли мы обратно молча до парома, но я не обиделся на Ваську. Видимо, он так сильно переживал за погибшего солдата: отец Васьки тоже не вернулся с войны.
Я вспомнил только о двух наших увлечениях с моим другом: об игре в шашки и прогулках в кино… Но у нас было и третье, не менее увлекательное, и самое большое пристрастие, – это рыбалка, которая сначала познакомила, а потом и подружила меня с Васькой.
Вот как всё это начиналось.
2
Стояли длинные зори лета. Накопав в огороде червей в баночку из-под консервов, я брал свой любимый удильник из гибкого ивового прута, отструганного мной, заранее приготовленную подкормку – жмых с глиной, скатанный в кругляшки, и осторожно, чмокнув калиткой, выпархивал на полусонную улицу. Не смотря, на раннее утро, в листьях уже искрились голоса птиц. По заборам вились крупные бело-розовые чашечки вьюнков. Сразу за слободой и заброшенным кирпичным заводиком с карьером, показались сараюшки-халабуды, огороды. Стали встречаться свежие земляные «пирамидки» копунов, так местные ребята называли кротов. За огородами открывался обширный луг. Утопая по щиколку в пышнеющих травах – в острых островках очерета, колокольчиков, люпина, смолёвки, лисохвоста и одуванчиков – названия их мне были хорошо известны, благодаря моей бабушке «травознаю», я брал курс на знакомый «маяк»: одинокую высоченную сосну-горюху на краснозёмном обрыве. Там был удобный спуск к Волге, проложенный обувью рыбаков, лодочников и купальщиков, где река открывалась во всей своей левитановской красе и распахнутости. Иногда в стороне, где кустился отцветающий в фиолетовых «беретиках» густой клевер, над которым пулями носились шмели-жалоносцы, сладкозвучно и ярко «подь-полотькал» перепел. Наверное, там у него находилось гнездо. Если так, то зачем он выдавал своё местопребывание? Дурашка! А может быть, птаха пела для меня? Я останавливался, замирал и улыбался неизвестно чему больше: то ли песне перепела, то ли летнему рассвету, то ли предстоящей рыбалке, то ли всему – вместе… И тогда у меня за выпирающими лопатками, придерживавшими проймочки майки, казалось, вырастали крылья, и я летел, летел…
На берегу кроме нескольких лодок, цепями прикреплённых к мосткам, людей не наблюдалось. «Давесь», как любила говорить моя бабушка, то есть недавно, я слышал от соседа старого рыбака Ерофеича, что, мол, июнь-июль, не рыбный месяц, в них даже буквы «р» нет, потому и «рыба не ловится, и куры не несутся». Не знаю, так ли всё это, но по будним дням, действительно, на реке кроме мальчишек, таких, как я, и подростков, никого не было. Зато в субботу и в воскресенье весь берег Волги пестрел от лодок-томчан, которые буквально щетинились удочками с двух бортов. Я с завистью наблюдал с мостка, как взрослые рыбаки-счастливчики вытягивали из воды крупных рыбин. Некоторые даже, не сдержав восторга, показывали мне толстопузых серебристых лещей: смотри, мол, пацан, каких надо ловить чурбачков, а ты дёргаешь «сикилявок»!
Вот и верь после этого словам Ерофеича про «не рыбные месяцы»…
От краснозёмного обрыва, испещрённого норками стрижей, тянуло солнечным запахом глины, от синь-воды – бархатной прохладой. И веяло такой тишиной, будто в первый день сотворения мира. Придя на место, я торопливо раскидывал подкормку вокруг мостка, где обычно рыбачил, разлесивал удочку, цеплял на крючок склизкого червя, трижды, как водится, плевал, и мой гусиный поплавок успокоительно колыхался на дрыбзе – мелкой волне. Ждать поклёвки не приходилось долго: кончик пера непривычно вибрировал, и вдруг исчезал из виду. Я делал лёгкую подсечку и тянул тугую жилку на себя: чмок! – словно пробка из бутылки, вылетала рыбёшка.
Вот всегда так, думал я, наверное, клюнула достойная моей мечте рыбина, а тут… Распещерясь колючками, на крючке отчаянно вертелся крупный ёрш. Я с трудом вытаскивал, заглотанный глубоко крючок «троечку», царапал об иголки ерша пальцы, а потом в песке рыл ямку, которая тут же заполнилась водой, отпускал в неё – этакий «садок», рыбку, и снова возвращался к удочке.
Да, в этом случае сосед Ерофеич был прав, когда говорил, что, если в первом залове попадётся «Ершович», то считай, что вся рыбалка пойдёт насморку, то есть, будут клевать одни ерши. Правда, при этом старик поправлялся в защиту колючей рыбёшки: «Зато ерши в ухе хороши!» Но ни бабушка, ни мама не хотели возиться с мелочью, которую я приносил, и она доставалась нашей Аське, масенькой, курносой, широкоскулой, мордовской кошечке, которая с некоторых пор терпеливо ждала меня возле калитки, а, завидя, ещё издалека бежала навстречу, тёрлась тёплой рыжей шёрсткой о мои босые ноги, заглядывала мне в глаза, нежно пела: «Мя-я-ау!» – и провожала до дома, до самого крыльца, где я и одаривал Аську «гостинцами от Посейдона».
3
Ерши в этот час клевали не «задиристо», редко и лениво. Я, пожалуй, даже заскучал, поймав трёх ёршиков. Рассвет наливался светлой спелостью, входил в юную силу. Над белыми гребешками волн вихрево носились оручие чайки. Чиркая косыми крыльями, они цепкими клювами цепляли снулую рыбёшку. Вдали, ближе к противоположному берегу, прошла широкая «калошина»-баржа с ослепительными пирамидами трепела-песка. За баржой на «прицепе» тянулся длинный плот. Посреди плота два плотогона – мужчина и женщина – на таганке готовили варево. За баржой и плотом показался «уткорылый» пароход-колёсник «Кузнец», смачно шлёпая плицами. Он отчаянно дымил прокопчённой трубой, и казался мне воскресшим мамонтом или, в лучшем случае, посудиной из довоенной кинокомедии «Волга-Волга»: по реке давно уже ходили пассажирские и туристические красивые трёхпалубные теплоходы. В темноте они светились тёплыми гирляндами «новогодних» огней, а днём – с палуб доносилась весёлая танцевальная музыка, песни. Взад-вперёд сновали всевозможные речные буксиры, буксирчики, катера, моторные лодки… Волга «просыпалась», то есть, она никогда и не спала, во всяком случае, с весны и до глубокой осени, денно и нощно «работала» вместе с людьми, помогала им… Только ночью наступала иногда относительная передышка.
Неподалёку от меня, поднимая острым носом гривастые бурули, тарахтя, промчалась моторная лодка. Её хозяин, видимо, тоже рыбак, в курортной шляпе-канотье, тепло помахал мне рукой, громко пожелав: «Удачи и тугой лески!»
«Ему-то что? – грустно улыбнулся я. – Ему весело: он торопится на «рыбное» место. А мне куковать здесь и ловить сопливых малешек».
И только я подумал так, как увидел перед собой незнакомого длинновязого мальчишку, моего ровесника, «отрошника», как говорили на Томне. Я даже не заметил, как он тут появился. Незнакомец был в дырчатых сандалиях, в сатиновых трусах до колен и в ковровой тюбетейке с кисточкой. В одной руке он держал бамбуковую удочку, а в другой – баночку с червями. В его светло-карих с сининочкой глазах таилось любопытство. Мальчишка отложил к кустам лозняка рыболовные принадлежности и, подойдя ко мне, по-взрослому кивнул:
– Давай знакомиться!
– Колька, – сказал я, протягивая руку.
– Васёк, – пожимая мне ладонь, улыбнулся длинновязый.
– Трубачёв, что ли? – пошутил я: тогда очень популярной была среди школьников книга писательницы Осеевой «Васёк Трубачёв и его товарищи».
– Неа, – не оценил мою шутку Васёк. – Я – Васька Чертков.
Видимо, он не читал, полюбившуюся мне книгу.
– А я тебя знаю, Кольк, – помолчав, сказал по-панибратски Васька. – Ты бабы Марии – внук и тёти Нинин – сын. Недавно приехал из Ташкента в гости.
– Да-а, – удивился я. – А откуда тебе известно?
– Как же, – цыкнул зубом Васька. – Чай, не на Марсе живём, а по соседству, через дом.
– Почему же я тебя не встречал?
– А я только вчера вернулся из пионерского лагеря, мне и сказали…
Так состоялось моё первое знакомство с Васькой.
– Ну, как там? – спросил я.
– Где там?
– В лагере.
– Скукота, – зевнул нарочито Васька. – Сплошные линейки. «Мёртвый час», когда не хочется спать. Это нельзя, то нельзя. Строем в столовую, строем в бассейн, строем в поход… Всё строем, только в туалет – поодиночке. Нет, такой отдых не по мне. То ли дело дома, что хочу, то и делаю. Играю в шашки с дедом Ерофеем, хожу в лес за ягодами, грибами. Купаюсь, рыбачу… Красотень!
Я внимательно слушал Ваську, а сам краем глаза продолжал наблюдать за своим «кемарившим» поплавком. Вот он слегка накренился и вдруг короткими «перебежками» стал отдаляться в сторону. Я сделал короткую подсечку, и в ту же минуту у меня в руке затрепыхалась плотная синеспинная густера, пахнущая травой-шелковицей.
– Красивая, – улыбнулся Васька, разглядывая рыбёшку, и добавил одобрительно: – Есть клёв – будет и улов!
А когда мой новый знакомец увидел в песчаной ямке ершей, разочаровался:
– Неа, это не годится. Тут одни ерши. Надо менять дислокацию.
Так и сказал «дислокацию», а не место.
– Но вот же, взяла – густера, – попробовал возразить я.
– Одна – не в счёт, хоть она и считается родной «сестрёнкой леща», – сказал Васька и что-то, вспомнив, спросил: – Пароходы большие проходили?
– Да, недавно «Кузнец» прошлёпал, – вспомнил я. – А зачем тебе это?
– А затем, – объяснил важно Васька. – Пароходы нагоняют волны, попутно поднимают донный корм, несут его к берегу, туда же стремится и рыба, иногда крупная. Там и надо её ловить.
– Получается, я зря подкормку бросал? – мне стало обидно за напрасные старания.
– Нет, не зря, – успокоил меня Васька. – Рыбы тоже разборчивы. Естественный корм для них предпочтительнее нашего. Мерекать надо!
Мы взяли удочки, баночки с червями и побрели понизу вдоль обрывистого берега, местами засыпанного щепками, засохшими водорослями, и отдельными торчащими ослизлыми брёвнами, сорванными непогодой с неукреплённых плотов. Возле кустистой козьей бредины, где образовался широкий солнечный омут, мы остановились.
– Здесь могут быть караси, – сказал таинственно Васька, оценив ландшафт.
Я торопливо разлесил удочку и вытянул из баночки «полусонного» червя.
– Постой, – остановил меня Васька, осматривая по «шерлок-холмовски» наживку. – Где копал?
– В огороде, возле подсолнухов, – ответил я, удивляясь, всё больше, дотошности дружка. – Разве это важно?
– Важно, – сказал Васька, знающе. – Огородные черви вялые, ленивые, а навозные – жирные и злые! Бери мои.
Я неуверенно последовал совету моего соседа-друга, и не пожалел: рыбацкая фортуна сегодня, видимо, решила погостить на «нашей лавке», благодаря Ваське. С первого заброса начались поклёвки. Да какие! Один за другим, как очумелые, хватили караси. То у меня, то у Васьки. И все такие ладные, серебристые, с небольшую кухонную кружку. Успевай только новых червей наживлять на крючок.
С полными куканами, сделанными из гибких ивовых прутиков, мы вернулись домой. По дороге нам встретился старик Ерофеич в выцветшей красной рубахе и в каких-то «клоунских» клетчатых штанах, заправленных в изношенные опорки. Остановился, покрутил в раздумье сивый ус и, взвесив на «глазок» наши трофеи, удивлённо, но и не без зависти, произнёс:
– Чудно! У меня куры не несутся, а у вас – караси пошли…
Бабушка и мама впервые оказались довольными моим уловом. Аська тоже. Как всегда, урча с хрустом, она расправлялась на крыльце с костлявыми ершами. Красивую синеспинную густеру мы с Васькой отпустили обратно в спутные струи Волги.
Но разве может, какая рыба, заменить знакомство с новым другом? Пожалуй, эта радость на тот день и была для меня самой-самой большой.
4
С первого класса по пятый мы с Васькой каждое лето проводили вместе, и ни разу не поссорились, хотя поводы для этого были. Я мог в горячке обидеть друга словом, а он, в отместку, в условленный час, не поехать со мной в кино. А через день мы снова были вместе: не разлей вода! Ведь истинную «реку дружбы» нельзя запрудить обидами, она всё равно сольётся. Именно тогда, ещё хорошо не осознавая многое в жизни, я сам пришёл к общеизвестной мысли, что «братьев не выбирают, но друзей – да!» и радовался, что в своём выборе я не ошибся… А вот, как считал мой друг я, разумеется, не знал, но чувствовал, что и он тянулся ко мне. И мы с Васькой опять играли на бабушкиной веранде в шашки, под редкие торжествующие его вскрики «фук!», когда даже мама выглядывала из комнаты: не случилось ли что серьёзное? Пили чай из самовара в цветастых фарфоровых чашках с вишнёвым вареньем и баранками. Рассказывали друг другу смешные истории: я – ташкентские, Васька – здешние. Когда шашки надоедали, мы гоняли, по-томненски «каляли», мяч на пустыре с местными драчливыми пацанами, хотя драк больших я не видел.
В «летень», вместе с лёгким дуновением знойного ветерка, мы всем кумпанством летели на Волгу – скидывали на ходу сандалии, кеды, майки, рубашки, некоторые и трусы, если поблизости не было девчонок, и так нагишом, загорелые до суглинка, с берега или с мостков, сигали в объятия освежающих волн. Некоторые смельчаки, самые ловкие и сильные, лёгкими саженками доплывали до сине-красного бакена, и обратно – это считалось верхом смелости и отваги! Я, конечно, не мог осрамить звание «ташкентца», к тому же земляка, и прекрасно, плавая, следовал их примеру. Взрослые дяди и тёти на прогулочных катерах, на моторках и вёсельных лодках, ругали пловцов-отчаюг, трясли пудовыми кулаками, беспокоясь за нас: «Всыпать бы вам крапивой по сиделкам!»
Но и долгое купание надоедало, и тогда мальчишки разбредались по песчаному низкобережью с редкими кустами тальника, и рыбьими «гляделками» пытались найти у себя под ногами «Куриного бога»: не подбросит ли волна, на сей раз, камушек с дырочкой, как у сушки, считающийся талисманом, приносящим счастье? Редко, очень редко, но кой-кому всё же такой камушек попадался. И тогда все, кто был на берегу, с завистью окружали счастливчика. Многие искренне радовались за него. Но вот приносил ли камушек удачу тому, кто его нашёл, я не знал.
А пока наши отрошники безуспешно искали «нечаянное» счастье, мы с Васькой, набрав полные горсти плоских голышей, широко размахивая руками, плавно отправляли их по одному, скользящими и подскакивающими солнечными «блинчиками» по воде: соревнуясь, чей камушек пронесёт лучик солнца дальше?
Тут Ваське везло больше, не зря же он был выше меня на полголовы! Васька был наблюдательнее и сообразительнее многих своих сверстников, и я, не заискивая, старался перенимать его лучшие черты характера – доброту, совестливость, приходить на помощь к тем, кто слабея тебя.
– Кольк, – спрашивал Васька. – Небось, сейчас в ваших краях жарынь несусветная? Почище нашенской?
– Угу, – кивал я. – Летом в Ташкенте даже тень жаркая! А песчинки раскаляются так, что жалят ноги, как осы.
– Надо же, – удивлялся Васька. – А купаться есть где?
– Конечно, есть. Комсомольское озеро, например, и вода там синяя-синяя… Только тёплая. Мост высоченный, с которого пацаны прыгают «солдатиком». Я не прыгал ещё, боюсь. И пирожки есть, но не такие, как у Розалии, а «ухо, горло, нос», – и я добавил по-розалински: – «Гогячие, хгустящие», но тоже вкуснотень!
– Ухо-горло-нос! – засмеялся Васька. – Какое-то странное название.
– А потому что из требухи, – сказал я.
– Ну, а рыбалка тоже есть?
– А как же! Отличная. Я всегда ловлю сазанчиков на реке Карасу, что течёт неподалёку от Ташкента, у посёлка Солдатское. Там же я услышал историю, как местный рыбак видел настоящего Водяного…
– Иди ты! Неужели?
– Клянусь, сам слышал…
– Расскажи…
– Ну, ты, наверное, знаешь, что сельские люди любят всякие страшные небылицы, – начал я свой рассказ. – Так вот, пошли слухи, что в Карасу в глубоком омуте живёт Водяной. Пастухи не раз слышали там всплески и видели буруны. Однажды Водяной утащил барашка, который пришёл напиться. Был случай, говорили, когда он напал даже на корову. Бедняга взревела, боднула что-то тёмное рогами и рванула от воды. На воде появилась кровь, а у коровы пропало молоко. Как-то в начале лета мы пошли с ребятами купаться. Я вошёл в речку и вскоре почувствовал под ногой нору. «Может быть, там рак?» – подумал я, поднырнул, нащупал рукой углубление и… оцепенел. Ладонь наткнулась на что-то скользкое и упругое. Вспомнились бесчисленные рассказы о Водяном. Но я в последний момент почему-то не испугался. Наоборот даже крепче схватил это «что-то» и вынырнул. В моей руке извивался большеголовый сом. Я его держал за жабры, а он лупил меня хвостом по животу. Я еле-еле выкарабкался с рыбиной на берег. Вокруг сбежались дружки. Стали восторгаться, цокать языком: ну и сомина! А я стоял растерянный и думал: может быть, это и есть тот самый Водяной?
Васька слушал меня, раскрыв рот, а когда я замолк, он не знал: верить моим словам или нет, но искренне произнёс:
– Ух, ты, здорово!
То, что я поймал руками сома, это была правда, но в сказку про барашка и корову я и сам не верил. Но и Васька не остался передо мной в долгу: «раскошелился» занимательной историей, которая когда-то приключилась со стариком Ерофеичем, тогда молодым и сильным.
5
На Волге всегда водилась крупная рыба, как, например, благородный осётр. Не зря же его в народе с почтением называют «Воеводой». В районе Астрахани, бывало, в сети рыбаков попадалась эта рыба весом около пол тонны! Но это было большой редкостью, и далеко от здешних мест. А вот у Долматова счастливчики тоже ловили осетров, только мелких. Правда, всё это было во времена «царя Гороха», то есть, до войны. Так рассказывали пожилые рыбаки. А потом осетров всех «выбили». И для нас с Васькой они стали уже легендой. Нет, Ерофеичу, опытному рыбаку, осетры не попадались, а вот поймать «огроменного» сома однажды удалось. Поймал его старик на крепкий капроновый шнур-подпуск со стальным самодельным крючком, выточенным из гвоздя. Наживкой послужили куриные потроха. Два дня и две ночи Ерофеич пропадал у глубокой речной замоины: чутко пытался уловить непривычные всплески, всхлюпывания, бульканья… При каждом таком звуке рыбак вздрагивал – рука сама, волнуясь, тянулась к шнуру… Но тот, увы, «провисал» бельевой верёвкой. И только на третьи сутки перед рассветом, когда сладко спится у потухающего костерка, колокольчик на подпуске неуверенно звякнул: будто «долгожданный гость» засомневался: а на месте ли хозяин? Но, обретя уверенность, вдруг неистово, захлёбываясь, затренькал колокольчиком. Обрывки дрёмы, словно рукой смахнуло. Ерофеич лихорадочно схватил мозолистыми ладонями шнур, и сразу почувствовал молотобойные удары. Сом! Целый час с гаком провозился рыбак, выводя рыбину на сушу. Хорошо, на берегу оказались другие рыбаки, подсобили вытащить волжского «хряка». А тут и солнышко подоспело, полоснуло яркими лучами по тёмной туше усатого. Затолкал Ерофеич сома еле в холщовый мешок и кое-как допёр до калитки. Вот, а ещё говорят, что «своя ноша не тянет». Тянет, ещё как тянет!
У крыльца стояла кадка с дождевой водой, в неё и бултыхнул Ерофеич свой трофей, который вскоре ожил. А хозяин тихо прошёл в комнату, упал на диван и мертвецким сном захрапел. Однако вскоре он был разбужен громким криком жены – тётки Марфы. Оказывается, она, пока Ерофеич безмятежно отсыпался после бессонных суток, вышла на крыльцо. Потянулась, зевнула… И тут – услышала в кадке плеск. С чего бы это? Осторожно подошла, близоруко наклонилась, а сомина, как хлестанёт хвостом!
– Водяной, водяной, – завопила Марфа, хватаясь за сердце, и пушечным снарядом метнулась обратно в дом. Схватила за грудки ничего не понимающего Ерофеича, и стала трясти. Когда же всё выяснилось, Марфа обессиленно опустилась на стул, ворча:
– Предупреждать надоть, супостат!
А Ерофеич в ответ смеётся:
– Это водяной подал тебе сигнал, чтобы ты лишний раз не бранилась.
Нет, Ерофеич почему-то не стал отправлять сома сразу на кухню. Он вырыл возле водопроводной колонки прудик, заполнил его водой и запустил туда сомину. Все томненские пацаны-рыболовы и просто любопытные бегали посмотреть Ерофеева «китёнка», весившего больше трёх пудов. Восхищались его усами, лобастой башкой, и каждый мечтал: «Вот бы мне поймать такенного!»
Васька забегал к старику каждый день, кормил сома пиявками, кузнечиками, червями. Сколько бы так безмятежно и сытно «санаторил» волжский «китёнок» в гостеприимном водоёмчике Ерофеича неизвестно. Если бы не один коварный случай…
6
В доме Ерофеича жил семейный любимец кот по кличке Филин. Такой же глазастый и пушистый, как лесная птица. Днём он бесшумно тынялся по двору, выпугивал из кустов жимолости воробушков, а ночью беспробудно дрых на коврике возле печи, как нерадивый сторож. С некоторых пор Филин стал часто пропадать возле водоёмчика с необычным новосёлом. В знойный полдень он утолял из него жажду, хлюпая розовым язычком, бацал лапой по струям, наверное, заигрывал с таинственным усачом. Иногда отпрыгивал в сторону, но вскоре снова ползком приближался к урезу воды. В один из таких манёвров водоёмчик взбурлил, засверкал брызгами. Филин пронзительно заорал, как десять мартовских котов.
– Ерофей, Ерофей! – запричитала Марфа, призывая на помощь мужа, и они вдвоём еле успели с большим трудом выцарапать из цепких зубищ сомины помятого и жалкого кота.
Филин целую неделю, хромая на передние лапы, опасливо косоглазился в сторону злополучного водоёмчика, не решаясь туда подходить. А сома «котолова» – пущай не шалит! – пришлось в итоге пустить на котлеты, которыми тётка Марфа целую неделю щедро угощала соседей.
Да-а, ерофеевский волжский сом оказался не чета моему – карасуйскому: рыбий Гулливер и лилипут! Хорошо, ребята уговорили меня тогда отпустить сомика обратно, что я, правда, с неохотой и сделал… А после Васькиного рассказа я подумал: вырастет мой сомик в великана или нет? С этой мыслью я поделился с другом.
– Конечно, вырастет, – со смешком заверил Васька, – если его прежде времени не выловит кто-нибудь другой!
Накупавшись вволю до синевы и танцующих зубов, мы с Васькой усталые, но довольные, возвращались пыльными тропинками домой. Расставаясь у калиток, мы непременно договаривались о новой рыбалке.
7
Приближался Яблочный Спас. Главный яблочный праздник. В садах наливались спелые яблоки моего детства – анис, белый налив, розмарин, лимонка… «Росами неженные, солнцем зацелованные», как говорила бабушка. Шпанистая томненская пацанва делала частые набеги на сады. Но хозяйские собаки сразу же стали более «будкими», то есть, чуткими к чужим шагам, голосам, запахам. На рассвете нам с Васькой теперь, чтобы пройти несколько улиц к Волге, стало сущим испытанием. Почти из каждой подворотни выскакивали злые псы. И откуда их только так много взялось? Раньше столько собак, вроде, не замечали. Вот и этот чёрный кобелёк с белой головой и в чёрных «очках» выскочил навстречу нам и, почуяв чужаков, остановился. Посмотрел на нас выразительно, но не злобно, словно предупреждая, чтобы мы не посягали на чужие яблоки, зачакал челюстями: мол, проходите, проходите! Но, чур, не трогайте чужого!
А нам и не нужны были чужие яблоки, у нас в саду поспевали – свои.
– Ладно, ладно, – согласился вслух Васька с «очкастым» псом.
– Ты что разговариваешь с ним? – удивился я.
– Мысленно, – ответил Васька, и спросил меня: – Кольк, а ты знаешь, что собаки в разных странах лают по-разному?
– Откуда! – отмахнулся я. – А примерчик можно?
– Как пальцем об асфальт.
– Ударь!
– Китайские тявкают – «ванг, ванг», украинские гавкают – «гаф, гаф», – ответил Васька.
– Откуда тебе всё это известно? – засмеялся я.
– В журнале вычитал.
– А как лают томненские псы, можешь показать? – попытался я уличить во «всезнание» друга. – Слабо?
– Запросто, – сказал Васька.
Он прислонил к забору удильник, баночку с червями поставил на траву, округлил свои и без того большие с сининочкой глаза – в них заметались «злые» искорки, расщеперил рот, показывая крупные белые зубы, растопырил пальцы на обеих руках, изображая когти, и стал, подпрыгивая, надвигаться на меня с громким рыком:
– Р-раф, р-раф!
Я поначалу и вправду испугался, но, оценив по достоинству «перевоплощение» Васьки, входящего не на шутку в роль, замахал удилищем:
– Ну, хватит, хватит! Похоже.
Хорошо, что на Васькино рычание не повыскакивали все томненские собаки. Так весело шутя и балагуря, мы с другом вполне благополучно и на этот раз сдали «экзамен» на очередное «испытание» улицами. Остались позади знакомый кирпичный заводик, карьер и снова открылась луговина. Она была скошена и казалась ещё обширнее. По луговине гуляли тощие козы. Слегка подсохшую стерню обвивали кускуты длинных жёлтых нитей, на которых поблёскивала зорняя роса. Кое-где появились шустрые с иголочными лапками паучки-сенокосцы. «Мой» яркоголосый перепел молчал. Может, улетел или откочевал на другое «травное» место. Кто же будет петь на чистовине? Ему, как истинному певцу, не нужен «пустой зал»… Он также жаждет цветов! Зато повсюду верещали сверчки, будто скоркали невидимыми лобзиками. Из заволжских лесов раздвигая сочными лучами перистые облака, показалось огромное светило.
– Клёвое солнце, – улыбнулся Васька, кивнув в его сторону удильником.
– Почему ты так решил? – спросил я.
– Когда оно снизу розоватое, как сейчас, клёв обязательно будет удачным, говорил Ерофеич. А ещё старик вчера сказал мне, что возле Решмы язь пошёл, значит, близко осень.
Вдохновлённые перспективами добрых примет, мы с Васькой, словно две большие птицы, возле сосны-горюхи, легко спорхнули с обрыва по извилистой тропе к берегу и к хлипким мосткам. Выбрали место поудобнее для лова. Подсеяли подкормку веером по воде: кусочки подсолнечного жмыха, заплесневелые ржаные хлебные корки, и сделали передышку. Один за другим по Волге прошли два трёхпалубных красавца-теплохода «Николай Некрасов» и «Юрий Гагарин».
– «Некрасов» с туристами из Ярославля, – пояснил мне всезнающий Васька, – а «Гагарин» – из Астрахани!
К берегу подкатились белогривые накатистые волны, зазвенели цепями, привязанные к штырям лодки, заскрипели мостки, зашелестел шёлковый песочек… Задиристо сигналя, замелькали буксиры, лёгкие прогулочные катера. Ожили над обрывом стрижиные норки. Взрослые птицы и молодняк с визгом точащихся ножей «многоэтажно» скользили по-над берегом и лозистыми кустарниками, взмывали со свистом ввысь – охотились на мошек. К их слаженному анимато вклинивались не менее грубые и резкие голоса чаек: кри-э, кри-э!
Мы с Васькой быстро настроили удочки. Чтобы узнать, на что и какая лучше будет клевать рыба, цепляли на крючки – грушку манки, пареную перловку, кисточку мелких червей… Нет, нет и нет! Не клевало, даже мелочь не брала.
– «Клёвое солнце», – съязвил я в сторону друга.
– Погоди ты, – насупился Васька, и вытащил из-за пазухи, сложенную в старый носок, коронную наживку – навозных червей: «жирных и злых». Ай, да друг, молоток, и про них не забыл!
С Васькиным рыбьим «деликатесом» дело пошло веселей. Правда, стала клевать почему-то одна мелочь – синьки, подъязки, заморёныши-ерши, иногда попадались лобастые голавлики… Пусть не нам, но Аське будет в радость. Всё это поднимало настроение. А ещё постоянные Васькины прибаутки. Вот, например, как эта: «Если счастье улыбнётся, то и лещ нам попадётся!»
А ведь прибаутка друга вскоре обернулась настоящей былью. Чистый случай или просто совпадение? Не знаю, не знаю… Солнце перевалило уже за полдень. Огромная река заметно опустела. Ни теплоходов, ни буксиров, ни лодок… Стрижи попрятались по норкам, чайки исчезли куда-то. Мы уже стали собираться домой, сложили рыбёшку в мою скрученную майку, и тут Васька схватил меня рукой за плечо.
– Смотри, смотри, – зашептал мне на ухо жарко.
Гусиный поплавок на моей удочке накренился и слабо стал раскачиваться. Я приподнял комель удилища, и тут поплавок, точно трясогузка, пританцовывая, побежал по воде.
– Подсекай, – произнёс Васька певуче.
Я сделал осторожную, но твёрдую подсечку вправо от прямо скачущего поплавка, и сразу ощутил на конце крепкой жилки непривычную сопротивляющуюся «огрузку». Это же, видимо, почувствовал и мой друг.
– Не делай резких движений, – наставлял участливо он. – Поводи кругами.
Я уже видел, как это делали взрослые рыбаки, и мне не требовалось особого труда повторить все их манипуляции, то есть, ослабить рывки сильной рыбы. Вот только излишнее волнение мешало мне, вмиг запотевшая ладонь, и мысль: «Лишь бы не сорвалась… Лишь бы…» Наконец, из воды «выплеснулся» округлый серебристый бок, мелькнули вытянутые трубочкой губы: рыба уже устала сопротивляться.
– Это лещ, – прокомментировал Васька. – Губы у него тонкие, слабые. Не порви. Так и веди осторожно к берегу.
Нет, не буду подробно описывать свои чувства. Кто держал хоть раз в руках удочку, тот поймёт меня. На прибрежном песочке лещ показался мне настолько крупным, что напомнил бабушкин цинковый тазик. Я такую рыбу не ловил ещё на удочку – ни там, в Средней Азии, ни здесь – в России, на Волге.
– Ух, ты, – присвистнул Васька, подняв леща за жабры. – Килограмма на два потянет! Мне такой пока не попадался…
8
Дома бабушка с мамой тоже немало удивились моей рыбацкой удаче. Бабушка даже усомнилась, сощурив глаза, спросила:
– А ты сам поймал рыбину?
– Не Аська же! – засмеялся я, кивнув в сторону кошки, которая на крыльце с аппетитом хрумкала рыбью мелочь.
На другой день бабушка испекла большой с рассыпчатой корочкой пирог с лещом. По этому поводу, и скорого нашего с мамой отъезда, мы пригласили на чай Ваську и старика Ерофеича. Уже чувствовалось приближение осени – по редким гудкам теплоходов, полосующей воздух паутине, по сбивающимся в стаи дроздам. Да и я успел, честно говоря, соскучиться по школе, по Ташкентским друзьям.
Чаёвничали в саду под яблоней, усыпанной тугими розовыми яблочками. Высоко над Томной в густой синеве неба крохотным почтовым конвертиком орлил чей-то белый голубь.
– Не зря молвит пословица: «Хорош ёрш в ухе, а лещ – в пироге», – нахваливал Ерофеич бабушкину сдобу, запивая её со свистом чаем из блюдечка.
А вот Васька был немного грустен, как, впрочем, и я, предчувствуя близкое расставание. Ещё мне было почему-то жалко… леща, такого большого и красивого. Но это настроение, как мне показалось, очень кстати, рассеял мудрый Ерофеич.
– Кольк, – повернулся он ко мне. – А ты знаешь, какая самая вкусная рыба?
Я помотал головой.
– Вижу, что не знаешь, – улыбнулся старик. – Это та рыба, которую ты поймал сам!
Истинный смысл его слов я понял позже, а до Васьки дошло сразу.
– Я тоже так думаю, – сказал он, проглотив кусок пирога.
Не зря же друг мой был выше меня на пол головы.
Художник Евгений Балакшин. Идём на рыбалку.
