Коль моё
сердце — камень,
то — очень горячий
и греет ладони твои.
Я прошу тебя,
ни слова не пряча:
твори, родная, твори.
Пусть впиваются сотней иголок в спину
отцветшие времена —
кто-то вертит нашу планету, как спиннер,
ведь плоская очень она,
и Есенин в русской рубашке не рухнул
помирать средь икон,
и, как рукопись, вслед не горел ему Бруно
Джордано еретиком,
и его Галилей, наркоман и пьянчуга,
упал на плоскую грудь
бесконечной Земли в предчувствии чуда
немыслимого чуть-чуть.
Я тебя заклинаю, моя королева,
злая моя сестра:
не боясь пересечься со мной параллелью,
не надо бояться костра,
на котором мы жарили в детстве картошку
и ели её, как с меча.
Пой, соловушка, пой, только помни про то, что
не хочется замечать.
Замечательно верно, до ужаса в скулах
огромен будь твой полёт,
и пусть в спину кричат — возвращайся, паскуда! —
Гагарин тебя поймёт:
до сих пор обнимая ладонями солнце,
горячее, как голова,
Юра знает, что вертится, кто спасётся,
чем станешь, зачем — жива.
Он — святой и Георгий вселенской скуки,
которая есть дракон.
Он сидит средь апостолов вечной науки,
средь ласковых еретиков,
и о пламя всё греет и греет руки:
отсюда он был таков.
Потому-то не бойся лететь в их космос
и этим вовсю плясать:
иглы прошлых времён так стремятся в звёзды,
что вшивают нас в небеса.
