На одном хуторе, в те времена его Муравьиным называли, жила молодая богатая вдова по имени Тийю.
Не успела она снять траур по покойному мужу, как зачастили к ней сваты со всех четырех сторон.
Да не по нраву, видать, пришлись ей женихи с их подарками, а может, решила она навеки остаться вдовой, про то не известно.
А только вернулись оттуда все сваты ни с чем.
Так и жила она вдовой со своею малой дочуркой, которую звали Вийю, хозяйство вела.
И жил у них в батраках молодой парень по имени Тыну, работал по дому и в поле, один был за мужика.
В народе говорят, коль хозяина в доме нету — добра не видать.
А тут было не так.
Тыну не хуже хозяина и добро берег, и работу делал, и во всем был хозяйке подмога.
Так и жили.
Да вот помаленьку стал батрак примечать: не больно-то ценит хозяйка его старанье.
Кормит не густо, одевает бог знает во что да еще и корит, понукает без устали.
Он и махнул на свое старанье рукой, мол, чем мы хуже других.
Стал работать спустя рукава или вовсе отлынивать, а вот поспать иль поесть — это пожалуйста.
Плохие пошли дела на хуторе Муравьином.
Поля не родят, скот захирел, утварь, какая была, поизломалась.
Но вот что удивительно: видит Тыну, что весь этот упадок вроде обходит хозяйский дом стороной, — закрома полны по-прежнему отборным зерном и деньги не переводятся.
И как ни ломал Тыну голову, ничего не придумал.
Так и не знал бы, кабы дело само не открылось.
Как-то рылся он на чердаке в куче старого хлама, подбирал себе лоскуток на заплатку.
Вдруг видит: идет хозяйка, под передником блюдо какое-то прячет, а сама таится, оглядывается по сторонам.
Полезла она на чердак.
Тыну-батрак скорее под скат, в темный угол, затаился там и глядит, что хозяйка будет делать.
Тийю поставила блюдо в угол, еще раз оглянулась и крадучись вернулась в дом.
Тыну скорей к этому блюду.
Видит, полно оно рассыпчатой каши, сверху глазки топленого масла плавают.
Сам-то он пообедал недавно, да разве с черствой краюшки, с рыбного рассола да сыворотки сыт будешь?
Тыну и умял всю кашу, аж за ушами трещало.
Но, видать, не привык батрак к такому обеду, схватило ему живот, хоть кричи.
Он и облегчился прямо в это же блюдо, вот как приспичило!
Едва он это сделал и опять в свой угол спрятался, — глядь, выскакивают из дымохода два чертенка, бесенята, нечистая сила или как их там называют.
И прямиком к этому блюду.
Принялся один жрать, да как запищит:
— Хватун,
Хватун!
Это не каша!
Это бяка, попробуй!
Второй попробовал, говорит:
— Не ври,
Пискун, каша!
— А вот и нет, а вот и нет! — еще пуще завопил Пискун.
Хватун еще раз попробовал и с ним согласился.
Батрак в своем углу чуть со смеху не помер.
Тут он слышит: собираются бесы хозяйке в отместку дом подпалить.
А сами, мол, потом спрячутся в старое колесо, которое на дворе валяется, в ступицу залезут.
И точно, подпалили они крышу с двух сторон своими огненными хвостами и были таковы.
Батрак едва успел из пламени выскочить, хозяйку поскорей на двор вызвал, маленькую Вийю вытащил, а дом уж весь занялся.
Хозяйка перепугалась, не знает что делать.
А Тыну не растерялся: схватил то самое колесо и в огонь бросил.
Тут раздался страшный гром, как пушка ударила, и пожар вмиг потух, будто вылили на него целое озеро воды.
Тут и Тийю, видать, догадалась, откуда такая беда.
Так Тыну-батрак спас свою хозяйку от нечистой силы, и в благодарность за это говорит ему Тийю, мол, бери меня в жены.
Что же,
Тыну тож был не дурак: разом жену получил богатую да пригожую, стал хозяином в доме, а своей бывшей хозяйке сам стал кормильцем.
И славно зажили они на своем хуторе.
Тийю на мужа не нарадуется, подкладывает за обедом куски пожирней, постель стелет помягче, одевает во все самое лучшее.
Тыну в неге да в холе, статен, собою пригож и в работе хват — первый встает, последний ложится.
В округе нет лучше Тыну хозяина, нет жены сноровистей, чем Тийю.
Впервые черная кошка пробежала меж ними на исходе первого года: не принес аист маленькой Вийю ни сестрички, ни братца.
После этого жизнь у них не так складно пошла, все чаще раздоры да ругань.
Да тут еще гадалки, старые ведьмы, пророчат: не ждите, мол, прибавленья, не будет у маленькой Вийю ни сестрички, ни братца.
После этого черная кошка будто поселилась у них в дому навсегда.
Однажды повздорили в очередной раз, и Тийю в сердцах, а может и с умыслом, и говорит:
Был ты беден, как церковная мышь, а я тебя пригрела, в дом приняла».
Он все бы стерпел, хоть исподнее у него забери, а тут, выходит, он хлеб чужой ест.
И это жена говорит, родная жена!
Такого не мог стерпеть бедный Тыну.
Как ножом полоснула душу обида, пропал аппетит, ушло былое рвенье в работе, потерял он покой.
На груди будто змея поселилась, жалит-кусает:
Церковная мышь!..
Нахлебник!..» Все ему с тех пор опротивело — и хозяйство, и семейный очаг.
Как-то случилось ему проезжать по делам мимо корчмы.
В округе называли ту корчму Торфяной.
Был Тыну по обыкновенью погружен в свои невеселые думы и не заметил, как лошадь сама свернула к корчме.
Он долго сидел в санях, что твой чурбан.
В голове свербило все то ж:
Нахлебник… Церковная крыса…»
Народ в корчме потешался, глядя из дверей, а он все сидел, не замечал ничего.
— Эй, приятель, заснул, что ли? — подойдя, крикнул ему корчмарь в самое ухо. — Иди в дом, застынешь!
Тыну опомнился и сделал вид, что он, мол, и ехал в корчму, погулять, мол, ему захотелось.
Скоро он пропил все деньги, какие были с собой.
Велел еще подать, а корчмарь в ответ, мол, в долг не подносим.
И велел усадить Тыну в сани и отвезти домой.
Дома встречает Тыну его половина — как всегда криком и бранью.
Даже чужому, ни в чем не повинному человеку, который Тыну привез домой, и то досталось под первое число.
На другой день проснулся Тыну в тяжелом похмелье.
Он готов был проклясть все кабаки на свете, а тут опять явилась постылая жена с обычною бранью, и его мысли снова устремились к корчме…
С этих пор Тыну хозяйство совсем забросил, и все пошло у них через пень-колоду.
Уже через год дела на хуторе были так плохи, что Тыну пришлось ответ держать перед властями.
Всыпали ему батогов, но и это не помогло.
Едва зажили рубцы на спине, так что он мог рубаху надеть, как снова его в Торфяную корчму потянуло.
Взял он под мышку мешок зерна из последних запасов, а вернулся рано, и совсем трезвый.
Он ждал, что Тийю снова набросится на него с попреками, и удивился, когда она смиренно сказала:
— Тыну, о нас бы подумал!
Попробовал бы как-нибудь жизнь-то наладить!
— Что же я сделаю,
Тийю? — вырвалось у него из груди.
И все ж он почувствовал облегченье, будто камень свалился с души, будто он уж нашел способ, как совладать с бедой.
А Тийю вдруг говорит:
— Тыну, тебе надо… этого… беса сделать.
В испуге отпрянул Тыну, уставился на жену, будто сам ужасный хозяин преисподней возник перед ним.
В его широко раскрытых глазах стояли недоверье и страх: не насмехается ли Тийю опять, не рехнулась ли она в самом деле?
А Тийю опять свое, сделай да сделай ей беса.
Тыну так и застыл с открытым ртом.
— К-как б-беса? — спросил он наконец, по-прежнему ничего не понимая, но хотя в том уверившись, что Тийю не шутит.
— Я тебе в третий раз говорю, беса, самого настоящего беса надо тебе смастерить. — И добавила:
— Неужто,
Тыну, это такое уж трудное дело?
Али душу запродать черту боишься?
К лицу ль мужику такое?
Другие, гляди, хоть бы что об заклад с чертом бьются и душу свою ухитряются уберечь от адских пут.
Но то мужики, не тебе, трусу, чета!..
Тут она спохватилась, язычок прикусила, слова обидные придержала, едва не слетевшие с уст, и тихо продолжала:
— Тыну!
Вот слушай, давно это было.
Дядя-то Ару, он как от нечистой силы убег?
Он приказал своему бесенку, чтоб тот ему деньги таскал в дырявый картуз.
А картуз-то в сенях на скамейке приладил по-хитрому, деньги и сыпались помаленьку на пол, а дядя их подбирал.
Бес-то таскает деньгу, таскает, а картуз все не полон!
Завыл он с досады: все, мол, обегал, обчистил своих до последнего грошика, твоя, мол, взяла!
Ну, а раз так — долой уговор.
И Нечистый утерся — не видать ему души дядиной как своих рогов!
И, сказав это, вышла из комнаты, на мужа и не взглянула.
Назавтра с утра принялся Тыну за дело.
Как раз был четверг, и к вечеру он думал управиться.
Перво-наперво смастерил крестовину: взял ивовый кол — это будет бесу хребет, поперек рябиновую перекладину — плечи.
Потом сделал голову из бычьего пузыря, набил ее старой свалявшейся пряжей, снизу два черепка приладил и заместо хвоста — метелку еловую, а требуху из обрывков упряжи сплел.
Потом одел это чучело в драный тулуп — и вышел бес по всем правилам, как чернокнижники учат.
Только души не хватало.
Ночью поставлю его на распутье дорог.
Там сам Нечистый в него душу вдунет.
А не придет на мой зов с первого разу иль со второго, на третий уж явится точно, не врала же старая ведьма», — подумал Тыну, довольно оглядывая дело рук своих.
Три недели Тыну прилежно работал в дому и в поле.
А как приходил четверг, он отправлялся под вечер на распутье дорог к Береговому лесу и ставил там свое чучело.
Первые два раза Рогатый не появился.
На третий, значит, придет обязательно, как предсказывала старая карга.
Пришел Тыну на место, трижды черта позвал.
Но никто не явился, не отозвался на его зов.
Тыну хотел было уходить восвояси, подумав, что дело, видать, сорвалось, а может,
Нечистый побоялся с Тыну дело иметь, как вдруг раздался страшный шум, грохот, вой.
С испугом увидел он, как деревья разом склонили кроны, будто слуги перед своим господином.
Шум приближался к распутью дорог.
От страху волосы у него стали дыбом, затряслися поджилки.
— А ну его к лешему, это чучело, хватит с меня! — решил Тыну и хотел было дать стрекача с проклятого места, но не мог и шагу шагнуть, ноги к земле как приросли.
И тут же раздался то ли с неба, то ли из-под земли страшный и вроде насмешливый голос:
— Погоди бежать, парень!
Скажи сперва, чего тебе надобно?
Не шутки же ради три дня ты сюда приходил, меня вызывал!
А Тыну со страху ни слова сказать.
— Ну живей, молодец!
Не люблю я время терять понапрасну! — снова раздался ужасный, гулкий, как со дна колодца, голос.
Тыну осмелился наконец взглянуть на пришельца.
Огромное волосатое страшило стояло пред ним.
Изо рта с каждым словом вырывались клубы дыма, глаза искры метали.
— Вижу, пришел ты просить, чтоб я оживил твоего самодельного беса.
Ну хорошо,
Тыну.
Коль хочешь, бьем по рукам на пять лет.
Не хочешь — катись подобру-поздорову!
С такими, как ты, не оберешься хлопот, себе же дороже выйдет!
— Слушай, нечистая сила, иль как там тебя еще кличут, — храбрится Тыну. — На пять-то лет не мало ли будет?
— Говорю, не хочешь — не надо.
Проваливай!
Жена, небось, шкуру спустит, что струсил и дело все загубил! — издевается тот.
Тыну подумал:
Ах ты, старый злодей, а ведь правда твоя!
Тийю ни за что не поверит, договориться, мол, не могли, на сроке, вишь, не сошлись.
Побоялся, скажет, и все!»
— А ты ведь, я знаю, пьяница горький, — продолжает Нечистый, будто угадав мысли Тыну. — Того и гляди помрешь с перепою, вот и выйдет, задаром я тебе услужу.
Нет, уговор на пять лет, и дело с концом!
По рукам?
— Накинь хоть пару годков! — торгуется Тыну.
— Никак не могу, последнее слово!
Тыну подумал еще чуток и махнул рукой:
— А, была не была!
— Ну, по рукам? — прохрипел Рогатый.
И Тыну вложил свою руку в огромную мохнатую лапу Нечистого.
— По рукам! — развеселился тот.
— По рукам! — скрепил Тыну свое согласие, а сам подумал:
Ну погоди, дубина, уж я постараюсь прежде сроку избавиться от тебя.
И от беса избавлюсь, пускай только мне натаскает добра, да зерна, да серебра-злата».
— Дай мне крови из указательного пальца, я тут твое имя поставлю, — потребовал черт, выхватывая из-за пазухи свиток из козлиной кожи.
Тыну вытащил нож, уколол себе указательный палец, выдавил пару капель, и Нечистый написал этой кровью на коже имя Тыну, аккуратно свернул свиток и спрятал за пазуху.
— Через пять лет жди, приду за угощеньем! — прогоготал он напоследок и враз провалился сквозь землю.
Лишь струйка дыма осталась на том месте, где он стоял, медленно тая в воздухе на глазах у изумленного Тыну.
— Что прикажешь, хозяин? — вдруг услышал он странный, стрекочущий голос подле себя.
Глядит — это бес, сделанный им, стоит и по-собачьи виляет своей еловой метелкой.
— Бутыль самого лучшего хлебова! — крикнул батрак, сам не зная с чего.
Не успел он и глазом моргнуть, как у самых губ оказалась большая бутыль и сама опрокинулась кверху дном.
Единым разом выхлебал он полбутыли, дух перевел и опорожнил ее всю.
Оно и видать, три недели не пил, жажда замучила.
И тут же свалился мешком на дорогу и заснул мертвецким сном.
Только на другой день его разбудил какой-то путник.
С этих пор не было на Муравьином хуторе недостатка ни в чем.
Батраки, поденщики, сезонщики делали всю работу, а Тыну дни и ночи искал утешенья в вине, все думал, как ему спасти свою душу.
Да все понапрасну — бес-то хитер оказался.
Он все исполнял, что хозяин прикажет, все подвохи разгадывал, какие Тыну пытался ему подстроить.
Поняв, что беса ему не прижать, махнул Тыну рукою на все, стал топить свое горе в вине, в нем погибель искать.
Вино приносило забвенье, но ненадолго.
Так пролетело пять лет, и когда наступил урочный день, ни вино, ни брага, ни страх смерти не исторг из его груди ни единого стона.
Поняв, что делу уже не поможешь,
Тыну решил хоть со свету уйти достойно, как все.
Он отослал всех домочадцев из дома, чтоб встретиться с Нечистым один на один.
А вот о маленькой Вийю забыл, она как раз была на току, грелась там на сушильне.
Тыну притащил в дом охапку соломы, разостлал на полу, улегся и стал смерти ждать.
В те времена все эстонцы встречали свой смертный час на соломе — правый и виноватый, богатый и бедный, хозяин там или батрак.
Едва он улегся, как в комнату входят три мужика с ужасными рожами и сразу к нему: один сел на ноги, другой грудь оседлал, сдавил горло ручищами, а третий склонился над изголовьем, держа наготове мешочек из бычьего пузыря.
И вот уж душа несчастного батрака затрепыхалась в мешочке за пазухой у третьего мужика в ожидании адских мук.
Не говоря ни слова, эти разбойники раздели усопшего, содрали с него кожу и давай примерять на себя.
Первый примерил — ему она оказалась тесна, другому велика, а третьему пришлась как раз впору.
Тогда первые двое, прихватив с собою тело умершего, ушли, а третий надел на себя одежду Тыну и улегся вместо него на солому будто покойник.
Пришли домочадцы, видят,
Тыну умер, а маленькая Вийю без памяти.
Ну, мертвого не воскресишь, а маленькая Вийю помаленьку опомнилась, и когда напоили ее водою с донышка перевернутой бутылки, поведала матери все, что видала.
Тийю же крепко ей наказала никому о том не рассказывать.
На третий день похоронили Тыну, как и всех честных людей, как будто ничего особенного и не случилось.
Прошло время.
Сидели раз Тийю с маленькой Вийю дома одни.
Мать пряжу пряла, дочурка кудель чесала.
Ничто не нарушало вечернего покоя, лишь жужжала прялка да раздавалось пенье сверчка.
Мать и дочурка работали молча.
Наконец дочке надоело молчать.
— Мамочка, расскажи сказку, — попросила она.
— Сказку?
Да я и не помню их, сказок-то.
— Помнишь, помнишь!
Мамочка, милая, расскажи!
— Ну ладно.
Зажги-ка новую лучину, эта вон догорела.
С треском разгорелась лучина, и Тийю принялась за рассказ.
— Жила в нашей деревне одна семья.
Дом их в ту пору стоял на отшибе, в полверсте от деревни, у леса.
И жила в той семье сиротка по имени Кати.
Она только на свет появилась, как мать у ней померла.
Росла она одна у отца, и годков ей было как и тебе.
Уехал раз отец с обозом, и осталась Кати в дому одна.
Вечером приходят к ней посидеть четыре девушки, прялки приносят, все компания.
Ну и хорошо.
Прядут за разговором, сказки рассказывают, а больше все о девушках да парнях, да и прочих не забывают.
Вдруг входят четыре парня.
Двое с гармошками, один с волынкой да еще один со скрипкой.
Ни слова не говоря, садятся они по лавкам и давай играть да шутки шутить.
Девушкам они по нраву пришлись — веселые, статные, чего еще надо!
Только вот, поглядеть, дак зубы у них вроде чуток длинноваты, а так ничего.
Маленькая Кати во все глаза на них глядит.
Вдруг примечает: у парней-то с-под кафтану у каждого лисий хвост торчит!
Она девушкам потихоньку показывает, а те, знать, не видят, смеются только.
Тут парни стали играть в очередь, один играет — другие с девушками танцы танцуют.
Жарко стало парням, и просят они напиться.
А в доме, как на грех, нету воды.
Девушкам неохота, лень им в деревню идти, ну и послали Кати.
Ну,
Кати пошла.
Через какое-то время приходит с водой, глядь, а в дому никого, тех-то и след простыл.
А на полу — клочки девичьих волос и одежи лоскутья!
Парни-то те не парни, а черти, знать, были!
Они и девушек съели, что те поленились, в деревню-то не пошли…
— Мама, мама! — закричала вдруг маленькая Вийю. — Слышишь, козел бродит в сенях?
Слышишь, топочет: топ-топ, топ-топ…
— Успокойся, малышка!
Откуда в сенях взяться козлу? — сказала Тийю, прислушавшись. — Это ветер дверью стучит.
И опять зажужжала прялка, понемногу выбирая с ворсилки мягкую кудель, да чесалка пошла поскрипывать в руках у маленькой Вийю.
— Мама!
Неужто не слышишь?
Там козел в сенях бродит, копыта стучат! — вдруг опять закричало дитя, бросив чесалку и прижавшись к матери своим маленьким тельцем.
Мать одною рукою остановила прялку, другою дочь обняла, прислушалась.
Нет, ничего не слыхать!
— Дитятко, уж не захворала ли ты?
Ведь ты у меня не из пугливых, не боишься всякого вздору.
А ну-ка, нету ли жара у моей ненаглядной дочурки? — и Тийю погладила малышку по белобрысой головке и, отведя прядки волос, пощупала лобик.
Жару вроде бы не было, но Вийю дрожала всем телом, хотя печку топили недавно и в комнате было тепло.
— Может, сказка тебя напугала? — спросила Тийю, взяв дочку на руки и нежно целуя.
— Мама!
Мамочка!
Козел уже сени прошел, за дверями стоит! — опять закричала малышка, крепко обняв мать за шею и дрожа как осиновый листок.
И едва она это сказала, как заскрипела наружная дверь, потом распахнулась с шумом вторая, и в комнату вошел Тыну.
— Тийю, ссади Вийю на пол! — заорал он с порога.
— Мамочка, милая!
Не спускай меня с рук, папа тебя укусит! — взмолилась малышка.
— Не спущу, не спущу, доченька, — погладила Тийю дитя, крепко прижимая к груди.
Сердце у нее так колотилось, вот-вот выскочит.
— Тийю!
Сбрось ее на пол! — зарычал Тыну ужасающим голосом.
— Ни за что!
Убирайся к себе на кладбище, откуда тебя сам черт отпустил! — говорит Тийю, собравшись с последними силами.
Тут пропел на насесте петух.
Заскрежетав зубами, бросился Тыну вон.
Тут и Тийю услыхала стук козменых копыт в сенях и за порогом.
И потом много раз слыхала маленькая Вийю топот за дверьми, но никто не явился, потому что и другие люди были в дому.
Но вот через какое-то время опять они остались одни.
Топилась печь, и малышка Вийю тихо сидела в своем уголке, а Тийю у печки.
Она рассказывала дочке сказку про то, откуда на свете взялся дым.
— Давным-давно не было у огня ни дыму, ни копоти, — начала она свой рассказ. — И была теплая летняя ночь.
Все в природе дремало: люди в своих лачугах, отдыхая от дневных трудов, скот в стойлах и хлевах, жуя свою жвачку.
Одна только Сырая долина не угомонилась.
А все люди, кто же еще не дает природе покою!
Там у Мокрого леса костер горел, пастухи были в ночном.
Сидели они вкруг огня, вели потихоньку беседу.
Как раз бросили они в костер хворосту последнюю охапку, и один уж хотел в лес за новым идти.
Вдруг слышат: в лесу будто плач какой или стон раздается.
Прислушались пастухи, которые и на ноги повскакали.
А плач этот все ближе.
— Что там такое стряслось? — удивлялись они.
А лес отзывается эхом:
— У-у, у-у…
— Может, дух лесной?
Аль лешачиха? — гадают они.
И сами ж в ответ:
— Вроде не то.
Леший жалобно воет, а лешачиха не может быть, плачет-то вроде мужик!
А плач все ближе, уже на опушке.
Шаги чьи-то слыхать, ветки трещат.
Все туда глядят.
— У-у, у-у! — уже совсем близко, и выходит из лесу кто-то большой, черный такой.
Плачет, вздыхает, подходит к огню.
А сам все ох да ах, у-у да у-у.
Пастухи подивились.
Это мужик был, огромный, с большой бородой.
И тут смех их одолел.
Плакальщик-то этот знаешь кто был?
Это был сам Нечистый.
— Эй, старина, чего воешь, какая беда?
— Мать что ль, по шеям надавала?
— Али бабка мерку сымала, что остались портки в красную полоску?
Тут он не то что заплакал — завыл во всю мочь.
Рожу руками закрыл, к огню на корточки сел, согнулся в три погибели.
Слезы текут в три ручья, по рукам, по бороде.
Пастухи ну еще пуще смеяться да зубоскалить.
Потом он поутих, его и спрашивают, что у него за горе.
Черт утирается, носом сопит:
— О-ох, ох… у-у-у… померла… ох… ба-а-бка… померла-а-а!..
Тут пастухи так зареготали, что и про бедного чертяку забыли совсем.
Один говорит:
— Парни, а он, ей-богу, не врет.
Намедни мне один наш пастух сказывал: у Аннуса-то, из Железной Дыры, и впрямь пропала белая кобыла.
В болоте утопла.
А этот-то, горемыка чертов, как раз оттуда идет со слегою!
Эй, приятель, дак это бабка твоя, что ли, была?
И опять пошла потеха.
Отнял он от лица руки и говорит:
— Вам бы меня пожалеть, а не шутки шутить!
Такие слова пастухам не по нраву пришлись:
Ишь, сирота отыскался!
— Видали!
Хочет, зверюга, чтоб мы по евонной старухе пролили слезу!
— А дубины не хошь?
Нечистый тут обозлился.
— Не хотите добром, — говорит, — силой заставлю заплакать.
— Ого!
А ну-ка заставь!
Тот, не говоря больше ни слова, как на корточках был, поворотился задом к огню.
И сразу оттуда пошел шип да смрад, будто змеиный клубок в огонь бросили.
Поднялось синее облако и тут же прянуло вниз, никто и отскочить не успел.
И защипало у всех в носу, потекли слезы из глаз.
— Ну что, заревели? — Нечистый злорадствует. — Плачьте теперь до скончанья веков, вы и все, кто будет за вами! — И в лес сиганул.
С той поры и повелось: где огонь, там и дым, — закончила Тийю. — Вот дым-то откуда взялся на свете.
— А теперь, дочка, зажги-ка лучину, пойдем в заднюю комнату.
Ты пряжу будешь мотать, а я заштопаю пару носок.
Пошли они в заднюю комнату.
— Мама, мама! — крикнула вдруг Вийю.
И не успела она мотовило отставить, к матери подбежать, как дверь распахнулась настежь и появился Тыну.
Это так быстро все сделалось, что даже кудлатый Мури не успел зарычать, куры на насесте не шелохнулись.
Мать с дочкой на своих местах так и застыли.
Мертвец, видя это, приказывает:
— Тийю, ну-ка поищи у меня в голове!
Делать нечего, пришлось ей подчиниться.
А маленькая Вийю шепчет ей потихоньку:
— Мама, гляди, какие у папы большие зубы!
Тийю будто что вспомнила:
— Сейчас,
Тыну, не гневайся, погоди чуток.
Я только схожу кашу проверю, а то пригорит.
А каша в котле варилась, на крытом гумне.
— Дай-ка вожжи, я тебя привяжу, а то еще выйдешь на волю.
Тийю сняла с гвоздя вожжи, подала Тыну.
Тот привязал ее за руку, а другой конец сам держит, не выпускает.
Так на привязи и пошла Тийю через порог, на гумно.
Время идет,
Тыну на дверь косится, а Тийю все нет.
Он дернул вожжу, потянул — нет, не идет.
— Тийю, иди сюда! — зарычал он в дикой злобе.
А вместо ответа раздалось с гумна петушиное пенье.
Заскрежетав своими ужасными зубами, вскочил мертвец на ноги и дернул вожжу изо всех сил.
А там кто-то сопит, пыхтит, упирается в высокий порог.
Вурдалак, остервенясь, так стал тянуть, что чуть не лопнул с натуги.
Наконец на пороге, пыхтя и упираясь, появился кто-то живой.
Тут петух пропел во второй раз.
Зарычав, бросился вурдалак к двери, сгреб того, кто там был, в охапку и сгинул как ветер.
Тут пропел петух в третий раз.
А немного погодя вернулась в комнату Тийю.
Она дрожала и была бледна, как полотно, а все же улыбалась счастливо.
Целуя напуганную Вийю, она рассказала, что привязала заместо себя к вожже козу, которую недавно в дом привели, а сама залезла под насест.
Вурдалак-то в спешке не разглядел и уволок козу вместо Тийю.
С тех пор он пропал навсегда.
Людская молва правду ль сказывает или нет — поди разбери, а только с тех пор Муравьиный хутор зовут в народе Бесовым хутором, а Тыну-батрака — Тыну Бесом.
