Гляжу в окно, в осеннее предснежье,
и жду, когда подействует наркоз,
а осень мечется, как баба без одежды,
пытаясь выскользнуть из бани на мороз.
Кладут на стол. Так странно место это,
как-будто вознесли на пьедестал.
И я лежу и мню себя поэтом
и сам Астафьев «астафьету» передал!
- Товарищ доктор, стол накрыт! Сто грамм, огурчик?
- А что в коробочке? Похоже на мозги…
Марьванна, вилочку! Не шевелись, голубчик!
Тампон, зажим!…О Боже, помоги!
На фоне белокафельного мира,
за окнами не видно ни рожна,
лишь экспозицией квадратов Казимира,
в стене зияют чёрных три окна.
Ещё денёк и слякотное свинство
закрасится бесцветьем там и тут.
Махнёт Малевича на графику Кандинский,
использовав оконный сервитут.
Что жизнь, что графика – всё в образах бесцветных,
а я понять не в силах, до сих пор,
как в глубине Советского проспекта
встал красный Петропавловский собор?
Вот третий дом, на улице поэта,
в нём был убит ещё один поэт.
В бесцветной жизни, за цветным букетом,
Он так недолго гнал велосипед!
Но быстро гнал и облетел, как тополь.
Вообще, кто гонит, долго не живут.
Кому нужна заноза в сытой ж . пе?
Наркоз выходит, и меня, наверно ждут.
Светает. Говорят прошло успешно.
- Жить будешь долго, словно аксакал!
- Скажите, доктор, а стихи писать?..
- Конечно!
- Ну надо же! Их в жизни не писал.
