Я до сих пор помню свою первую встречу с этим грязным орущим мохнатым существом, бесцеремонно влезшим в жизнь нашей семьи. Да и в жизнь всего нашего двухэтажного двеннадцатиквартирного дома тоже…
И до сих пор вздрагиваю, слыша иногда от проезжающей мимо какой-нибудь машины скрипуче-заунывные звуки клаксона, так похожие на гудки той самой «помойки»…
Его принесла мама.
Шла с работы. Не доходя до мостика через ручей, услышала в кустах чей-то плач, перемежающийся кеханьем и каким-то скрежетом.
В самой гуще ещё не зацветшей сирени – почти зарывшись в прошлогодние прелые листья – лежало непонятно что: с огромной, с детский кулачёк, головой и маленьким совсем – по сравнению с головой – серо-чёрным тельцем. И тонюсеньким дрожащим хвостиком-верёвочкой.
И это непонятное издавало такие громогласные звуки, что, по словам мамы, ей показалось вначале, что плачет полугодовалый ребёнок.
Во всю глотку.
Во всю мощь своих совсем еще маленьких лёгких…
Это будущий Пират заявлял о своём существовании…
Когда, отмытый и обсушенный, на шатающихся лапках, он уверенно попёрся из ванны, где я и сестрёнка старательно расчёсывали его, ставшей белой с чёрными пятнами, короткую, но такую нежную на ощупь, шерстку, к блюдцу с молоком, которое заранее, ещё до помывки, приготовила ему мама, и по пути нагло перелез через отцовы тапки – просто потому, что через них путь был короче – отец посмотрел на это чудо, хмыкнул, отодвинул ноги и сказал: «Ну, вылитый пират!».
Мать, большая любительница и жалельница всего живого, очень трепетно отнеслась к появившемуся в семье котёнку. Вывела глисты, постоянно проверяла на блох, приучала к ящичку с песком. Кормила и поила.
Пират переносил всю эту заботу стоически. То есть – игнорировал полностью.
Жрал в три горла, выпивал за раз полстакана молока, не отходя от кассы, делал лужу, тут же хекал, отрыгивае попавшее из жадности в желудок лишнее – и, быстро перебирая ещё короткими, но уже толстенькими лапками, улепётывал в зал, что бы как можно скорее спрятаться под диваном – от карающей отцовой длани. Или от его – не менее грозного – тапка.
Мы же с сестрёнкой относились к Пирату, как к интересной живой, никогда не надоедающей игрушке. Тискали, баюкали на руках, устраивали спать в кукольной кроватке, учили ходить на задних лапах, на ночь пытались устроить у себя в постелях под одеялом – даже дрались из-за того, чья очередь спать с котёнком.
А Пират оставался пиратом.
При малейшей потере бдительности с нашей стороны, выворачиваясь немыслимым штопором, удирал из наших объятий, плевал на уют кукольных постелей, а из-под наших одеял прямо-таки исчезал необъяснимым с физической точки зрения образом.
С отцом же у Пирата был негласный вооружённый нейтралитет.
Так тогда мне казалось.
Если кот вёл дома себя аккуратно – не спал после сытного обеда на подушках, не прудил, а просился на улицу, стоя в прихожей у двери и оглашая квартиру своим фирменным воем, не точил когти о ножки стола или табуреток – то отец как бы и не замечал его существования.
Но – стоило Пирату потерять бдительность и позволить себе хотя бы вспрыгнуть на застеленную в спальне кровать, или легонечко, одним коготком, провести по ножке табуретки – тут же раздавался из зала, где отец после обеда обычно отдыхал, подрёмывая, на диване, трубный глас: «А вот я тебя!». И, подросший за лето и слегка заматеревший, шестикилограммовый котяра с лёгкостью бабочки вспархивал прямо с пола в окоём приоткрытой на высоте двух метров от пола форточки, с неё – на балкон, с балкона же (со второго этажа!) прямо на улицу.
Через час – не раньше – перед входной дверью в коридоре раздавался знаменитый пиратский мяв. Отец, уже и забывший про кота, открывал дверь, и Пират, прижав уши к своей здоровенной башке, мелкими шажками – почти на цыпочках – входил в прихожую, подгребал к отцовой левой ноге, и подобострастно тёрся о неё всею своею тушей, мурча во всю глотку. Отец, растроганный таким проявлением «нежности», наклонялся, пару-тройку раз гладил пройдоху по голове, и кот, посчитав после этого хозяйского «прощения всех грехов» свои дела улаженными, поднимал хвост, встопорщивал уши, и гордо шествовал в зал, чтобы лечь на отдых у дивана.
Только потом уже я понял, что из всех нас Пират любил и уважал только отца.
Не мать, нашедшую его, и постоянно заботившуюся о нём. Не, тем более, меня с сестрёнкой – и всю дворовую ребятню – воспринимая нас как неизбежный неприятный довесок к его вообщем-то благополучной жизни. На который не стоит, по большому счёту, обращать внимания, а стоит только перетерпеть. Как дождь, редкие наказания или ежемесячную помывку в тазу.
Когда мы приходили из школы, то Пират, не обращая на нас совершенно никакого внимания, продолжал делать свои какие-нибудь котярские дела – либо просто дрых у дивана или в промежутке между батареей и подоконником на кухне.
Когда с работы приходила мама, то он подваливал – не к ней – к сумке, деловито обнюхивал её, и так же невозмутимо отваливал – на кухню, прекрасно зная, что через минут пять-десять ему дадут что-нибудь вкусненькое. А он это вкусненькое с независимым видом, как будто делая всем вокруг великое одолжение, не торопясь, сожрёт.
Отцовы шаги он чуял ещё тогда, когда папа только заходил в подъезд. Даже когда спал.
Хвост трубой, глаза горят, усы врастопырку – приходит в коридор и садится в двух шагах от двери. Только она открывается – Пират уже между отцовых ног, трётся о них, мурлычет, задирая свою башку и преданно – прямо как собака – глядя на отца. Отец, ругнувшись беззлобно, слегка отпихивал ногой кота, закрывал дверь, разувался и раздевался. Кот сидел рядом и ждал. И, только когда отцовский палец делал несколько чесательных движений за кошачьим ухом, Пират, довольно мавкнув пару раз, уходил из прихожей досыпать или продолжать прерванное поглощение еды…
Дома на нашем Жилпосёлке – по крайней мере, чётные по улице – проектировали и строили пленные немцы, сообразуясь со своими, немецкими, понятиями солидных жилых домов в 12-16 квартир.
Стены были кирпичными, сантиметров в шестьдесят толщиной. Потолки под три с половиной метра, большие прихожие, кухни и ванные комнаты, дверь в зал была двустворчатая стеклянная в деревянном переплёте, а входная дверь была высотой под два двадцать, а шириной почти метр двадцать. Лестничные площадки были такие же обширные, как и комнаты в квартирах, а лестницы – не то, что сейчас – шириной были под метр пятьдесят. Под огромными шиферными крышами были такие же огромные чердаки с толстыми мощными стропилами и стойками.
После постройки пары десятков таких домов местное руководство посчитало их больно уж роскошными – и все остальные дома уже строили наши рабочие из шлакоблоков: низенькими с мелким невзрачными крышами и крохотными балкончиками на втором этаже.
Так вот, на чердаке нашего «немецкого» дома все жители второго этажа развешивали сушиться после постирушек своё бельё.
Почему именно на чердаке?
Было как бы такое негласное правило: кто жил на первом этаже – вывешивали бельё на улицу в палисадниках около дома, а жильцы второго – или на своих балконах, или на чердаке. Почти всех это положение, можно сказать, устраивало. Тем более, что чердак, как я уже говорил, был настолько обширен, что детвора периодически играла на нём в прятки или в войнушку, пока кто-либо из взрослых не шугал нас оттуда.
Но – на чердаке прямо-таки в немыслимых количествах водились голуби. Что совершенно не мешало детям. Но – белье периодически пятналось этой здоровой глупой и бесполезной птицей. И это был самый большой минус наших больших чердаков!
Голубей гоняли, находили и разоряли кладки яиц – всё бесполезно! Птица была как Феникс – ну совершенно неистребима.
И – мало того – из-под стрех голуби умудрялись гадить на бельё, что сушилось на балконах. Как бы – в отместку за гонения. Передышки были только зимой – в лютые морозы или при пурге.
Первых мёртвых голубей на чердаке заметила наша соседка, тётя Нила, решившая развесить белье. По её словам, штук восемь неподвижных пернатых тушек были аккуратно уложены в один ряд неподалёку от чердачного люка. Трупики птиц выбросили – и все жильцы дома начали допытываться у своих чад. Кто такое из них смог сотворить. Нет, дело, конечно же, было неплохое – нефиг голубям засирать бельё! Но, по мнению взрослых, убийство «ребёнком» любой животинки – пусть даже тех же вредных голубей – очень «нехороший» проступок. Требующий наказания. С моралью. В воспитательных целях…
Мы же все – ни сном, ни духом! Кто такое сделал? Когда? Зачем? И сами, наравне со взрослыми, ломали над этим головы.
Вторую «партию птичек» в количестве аж пятнадцати штук нашла баба Рая из соседнего подъезда дня через три после первой находке – там же, на чердаке, так же неподалёку от люка. Аккуратный ряд. Голова к голове. Лёжа на спине. Лапками кверху.
Через два дня – повторение. Одиннадцать вредоносных «бомбардировщиков» на своём последнем аэродроме.
Ещё через три – та же история. Двенадцать…
По дому поползли слухи о каком-то голубененавистнике, специально на нашем чердаке убивающем этих птиц – и для жути укладывающим их мёртвыми в ровненькие ряды…
Через неделю из санатория после лечения приехал отец.
И на следующий день всё встало на свои места.
Утром, поднявшись покурить и заодно приготовить завтрак – он всегда вставал раньше всех – папа обнаружил на кухне пять мёртвых голубиных тушек, рядом с которыми сидел Пират и, глядя на отца своими хитрющими глазами, мурлыкал, явно требуя поощрения его работе.
Отец вздохнул, молча налил ночному разбойнику молока, выбросил голубей в помойное ведро и вышел на балкон перекурить всё это дело.
Балкон по щиколотку был усыпан голубиными перьями, в которых валялся ещё с десяток голубей. Притом что ещё вечером пол на балконе был идеально чист.
Вышедшая следом за папой мама только ахнула и побежала за веником.
Уже через месяц на чердаке, кроме безобидных воробьёв, не было ни одного голубя! Мало того – «чужие» пролётные голуби начали сторониться нашего дома, а если и садились «отдохнуть» от полётов, то только на самом коньке крыши или на дымовых трубах. На чердак или под стрехи никто из них уже и не совался. Наверное, как-то узнавали о «проклятом» чердаке
И тогда я чётко понял вычитанное в какой-то книжке выражение «голубиная почта»…
Пират неоднократно перед этой историей ходил на балкон, а на чердаке сопровождал маму, когда она развешивала бельё, ругая и гоняя наглых сизых птиц. Кот невозмутимо сидел возле бельевого таза – и даже не глядел на возмутителей спокойствия.
Но когда отец – перед самым отъездом в санаторий – вышел вечерком покурить на балкон и, не вытерпев хамского курлыканья у себя над головой с последующим безнаказанным «целевым бомбометанием», разразился ругательствами, Пират, высунувший свою морду на балкон с целью прояснить источник негодования «главного в семье», сразу всё понял.
И принял как дальнейшие указания к действию…
То, что где-то – в Германии, например – определённые конструктивные особенности жилья были продиктованы удобством и комфортом при его использовании, то у нас эти самые особенности доставляли жильцам немало хлопот.
Ибо для всего населения нашего – да и других таких же строений – дома вторым недостатком были «двойные тёплые полы». Кто не знает – это когда между чистовой половой доской и межэтажным перекрытием имеется совершенно пустое пятнадцатисантиметровое пространство (для проветривания и удаления избытков влаги), выходы из которого в квартирах отмечались отдушными решётками на полу в неприметном углу каждой комнаты, коридора и кухни. Решёткам полагалось откидываться на маленьких таких петельках, но все они были почему-то намертво прибиты или прикрашены к полу. В ванной же комнате находился уже довольно приличный лючок – туда даже пролезала моя голова – для осмотра этого подполового пространства.
Там же, в этом пространстве, но вдоль стен, строго от лючка к лючку, проходили так же все трубы на отопление и холодную воду.
И там же в неимоверных количествах жили и плодились мыши. И ни одна кошка – а их в нашем доме было аж в шести квартирах – не могла справиться с ордами этих грызунов…
Пират брезговал мышами – впрочем, как и голубями, предпочитая им кусочек отварной свининки или куриную ножку из супа. Любил жареную рыбку – от сырой нос воротил, но, как ни странно, обожал солёные селёдочные хвосты. С удовольствием грыз летом свеженький огурчик. Ел в любых количествах сметану и молоко – особенно кипячёное с пенкой. Чем и пользовались мы, периодически выуживая из своих кружек эту самую противную пенку и накладывая её на кошачье блюдечко. Подъедал за нами так же манную и геркулесовую каши.
Охотился же за мышами кот из чисто спортивного удовольствия – типа чтобы форму держать. Да и постоянные поскрёбывания под полами будоражили его воображения. Он подходил к одной из решеточек отдушины и, склонив на бок свою большую круглую голову, одним ухом прислушивался к шорохам и попискиваниям, доносившимся из неё.
Периодически мыши, прогрызя где-нибудь за шкафом пол и плинтус, вылезали прогуляться по квартире. Тогда для Пирата наступала пора мышиного сафари. Он гонял грызунов по всей квартире, то подбрасывая их лапой, то хватая за загривок или хвост зубами – и тут же отпуская. Но никогда не душил, не убивал. Просто загонял обратно в норку вконец изнемождённых мышей – и ложился рядом караулить.
Но – как-то в одно прекрасное утро все игры кончились.
Началось с того, что отец собирал утром раскладной диван. И в поддиванном ящике, куда мать складывала на лето наши с сестрёнкой зимние вещи, совершенно случайно поднял угол старой простыни, укрывающей эти манатки – и офигел: прямо под простынёю, удобно свернувшись на рукаве сестрёнкиного свитера, лежала большая белёсо-серая мышь, к животу которой присосались маленькие голые мышата…
Поднялась целая буря.
Отец, не стесняясь выражений, крыл Пирата на чём свет стоит, ругая его лодырем, пижоном, охламоном и дармоедом, ненормальным избалованным котом, которого надо выкинуть на улицу и дать такого пинка, чтобы забыл обратную дорогу…
Пират удрал под ванную, и тихо там сидел, изредка подёргивая ушами и вжимаясь поглубже в тёмный дальний угол под ванной, когда раскаты отцового голоса делались особенно громовыми.
Буря бушевала непривычно долго для Пирата – минут десять.
Наконец голос постепенно утих…
Отец переворошил весь диван, потом перешёл к платяному шифоньеру, отодвигал кровати. Обнаружив три прогрызенных под плинтусами отверстия, забил их полосами жести от консервных банок. Попорченное бельё и одежду вместе с подавленной мышью и мышатами отнёс к мусорным ящикам.
Когда мать пришла с работы, долго решали: следует вызывать специалистов из СЭС, и не повредит ли обработка от грызунов детям и Пирату.
Решили пока остановиться на мышеловках, коих отец на следующий день купил аж шесть штук…
Только под вечер Пират вылез из-под ванной, крадучись пробрался на кухню, чуть-чуть полакал молока, и улёгся тут же, под батареей, положив голову с непривычно прижатыми ушами на передние лапы…
Утром Пирата в квартире не оказалось. Не появился он и к вечеру.
На следующий день, в субботу, его уже искали около дома и на чердаке, звали, приманивали кусочками жареной трески и селёдочным хвостиком.
Кот пропал.
Мама вечером в сердцах выговорила папе за его отношение к семейной животинке, за все его гонения на кота, и за то, какой пример он своим таким поведением подаёт детям. Мы с сестрёнкой сидели у себя в спальне и ревели…
Воскресенье было каким-то тусклым, безрадостным.
Мама оставила на двух балконах открытыми форточки, раз двадцать на дню выглядывала на лестничную клетку. Пять раз поменяла молоко в блюдце на кухне.
Спрашивали соседей.
Ходили даже к соседним домам.
Всё безрезультатно.
Отец за день выкурил на балконе две пачки «Беломора», и всё постоянно молчал, переживая внутри себя пропажу Пирата.
Ночью первой проснулась мама. От какого-то непонятного стука в квартире.
Разбудила папу.
Стук раздавался из-за запертой двери ванной комнаты.
Открыли и включили свет.
Никого.
Но через секунды три-четыре стук повторился.
Стучали в тот самый смотровой лючок под раковиной.
Отец отодвинул шпингалет. Крышка мгновенно откинулась – как на пружине, и из люка выскочило, вернее даже – подскочило вверх, какое-то непонятное существо. С огромным раздутым пузом, облепленное паутиной и бледно-серыми стружками, оно с громки мявом унеслось к балкону, а через него на улицу.
Семья, уже в полном составе, кинулась следом.
С высоты балкона в мерцающем свете уличного фонаря было видно, что неподалёку от мусорных баков скрючился вопросительным знаком, задрав кверху дрожащий хвост, наш нашедшийся грязный Пират.
Тужась и хекая, он одновременно отрыгивал что-то и гадил.
Мама выбежала на улицу.
В зелёно-прозрачной слизи рядом с котом виднелись полупереваренные тельца мышей. А рядом возвышалась прямо-таки огромная куча кошачьих экскрементов.
Резко похудевший Пират на дрожащих лапах понуро брёл к подъездной двери…
Отец тем временем, взяв фонарик, кое-как осмотрел тёмное подполье через открытый люк.
На сколько пробивал луч фонарика, везде в пыли, мусоре, на полуистлевших тряпках, и просто на голых плитах перекрытия виднелись валявшиеся в беспорядке мышиные трупы. И никакого движения. Ни шебуршания, ни писка.
Отец матернулся.
Поутру ему предстояла та ещё работёнка…
До следующих выходных папа с соседом из первого подъезда дядей Юрой зачищали место побоища. Им пришлось вскрыть все отдушины, в кладовке и в коридоре снять по паре половых досок – и выгребать граблями, шваброй и щёткой на длинной ручке горы побитого мышиного воинства вместе со строительным мусором и тем, что за время своей подпольной оккупации туда натаскало вездесущее серое племя.
Пират же отлёживался. За три последующих дня он совсем ничего не ел, только пил. Одну воду. Даже к молоку не притронулся. Раз пять его рвало.
Но – кот выдюжил.
Сразу же после его появления мама основательно – в ванной, а не в тазу, как обычно – промыла в семи водах с шампунем всю кошачью шубу. А потом долго расчёсывала и сушила сомлевшего после обильных водных процедур кота…
И всё ругала себя, что в тот злополучный день чисто автоматически задвинула на люке в ванной комнате шпингалет.
После этого случая мышей в нашей квартире никогда больше не было…
В шестом угловом доме – через дом от нас – на первом этаже жила семья Ивашковых. Дядя Иван и тётя Валя. Дети их, уже взрослые, учились в каком-то институте в Уфе. И к родителям приезжали только на зимние и летние каникулы.
Дядя Иван был заядлым охотником и собачатником. Но преклонный возраст и здоровье не позволяли ему бегать с собаками по лесу.
И вот примерно за год до появления у нас Пирата бывший охотник завёл себе красивого чёрного дога – его ещё щенком привёз старший сын дяди Вани из какого-то питомника в Уфе.
Щенок вырос в красивого стройного поджарого громадного пса по кличке Шторм. Днём, иногда под присмотром дяди Ивана или тёти Вали дог бегал по дворам. Собака, даром что огромная, была очень ласковой и дружелюбной. Мы постоянно носились со Штормом по дворам и улицам, ходили купаться на карьер, или на рыбалку. Дядя Ваня отпускал его с нами, всегда назначая кого-то ответственным, и указывая на этого «ответственного» Шторму. Умный пёс на всём протяжении прогулки слушался только этого паренька, чем тот неимоверно гордился. Несколько раз был «ответственным» и я.
Если же наша компания никуда не ходила, то пёс обычно отирался неподалёку от нас, либо убегал к хозяину.
И ни разу не было случая, чтобы он кого-то с нашего квартала покусал. Складывалось ощущение, что умная псина знала всех жителей квартала в лицо.
С другими собаками – имевших хозяев или бездомными, Шторм вел себя с большим достоинством. Не задирал, не рыкал, даже если какая-нибудь глупая или самоуверенная собаченция вдруг решилась его облаять. Просто вздёргивал верхнюю губу – и с такой зубастой улыбкой с показным безразличием шествовал мимо.
Но – всем окрестным котам и кошкам от Шторма житья не было.
Стоило только какому-либо беззаботному коту или озабоченной прокормом котят кошке появиться в поле зрения дога, как тот, забыв обо всём на свете, кидался за своей очередной добычей. Потенциальная жертва собачьей агрессии стремглав взлетала на ближайшее дерево или сарай, либо забивалась под старые бетонные плиты, уж невесть сколько лежащие у сараев.
Если же кот или кошка, а тем более котёнок, не успевали удрать от грозных собачьих челюстей, то участь их была весьма печальна.
Иногда можно было видеть, как какая-нибудь старушка, чья кошка погибла от челюстей Шторма, на чём свет костерит и дядю Ивана, и тётю Валю, и их ужасную собаку.
И если тётя Валя всегда оправдывалась, жалела растерзанных животных, то дядя Иван только ухмылялся и разводил руками: мол, что я сделаю, порода собачья такая…
Когда Пирату исполнилось два года, он был уже признанным лидером всех котов и кошек в округе. Да и по размерам он был ощутимо крупнее всех остальных кошачьих. Как-то мама впихнула его в авоську и взвесила на безмене. Указатель остановился между 9 и 10 килограммами.
Какой он был породы – никто из нас не знал. Шерсть, короткая и плотная, была белой с огромным чёрным нессмиетричным пятном-кляксой во всю спину. Так же были чёрными два уха, «манишка», задние лапы и кончик толстого недлинного хвоста. Голова была огромной, сверху казалась даже по толщине большей, чем туловище. Лапы были мощные, толстые и, вместе с тем, странно длинные, почти равные по длине хвосту.
Всё вместе это создавало картину своеобразного, но очень красивого своей необычностью животного.
Кошка Муся бабы Лизы с первого подъезда четвёртого дома была неизменной пассией нашего кота и уже два раза приносила от него котят. Часть наследников бегала по Жилпосёлку беспризорными, а самых «породистых» баба Лиза отдавала в «хорошие руки» на городском базаре за рубль. Своеобразных необычных котят забирали сразу.
После того, как Шторм задрал Муську, которую хозяйка выпустила прогуляться под вечерним июньским небом, баба Лиза слегла на целый месяц. Раз пять к ней вызывали «скорую», из Бишиндов приехала её дочка с мужем – почти весь свой отпуск сидели рядом с бедной бабкой. В начале августа баба Лиза уже выходила на улицу и сидела на лавке возле дома – совсем высохшая и сильно постаревшая. Иногда к ней подходил Пират, ложился рядом на лавку. Баба Лиза чуть оживала и сухонькой своей ручкой гладила дремавшего кота по голове.
Однажды идиллию таких тихих посиделок нарушил зловредный дог – и начал гонять по дворам Пирата.
Кот на своих длинных прыгучих лапах раз за разом без особого труда уходил от взбешенной неудачами собаки. Иногда даже на пару секунд останавливался, подпуская преследователя поближе, а потом вновь удирал.
Наконец Пирату, видно, наскучила такая беготня – и он с разбегу взлетел на большую берёзу, что росла неподалёку от нашего дома в палисаднике.
Берёза была старше дома лет на десять – пятнадцать, высотой намного выше крыши, с необычайно толстым, где-то под пятьдесят сантиметров в диаметре, стволом. Нижние ветки – толщиной с руку взрослого человека – начинались только в трёх с половиной или четырёх метрах от земли. Под берёзой же взрослые уж давно сколотили и поставили большой стол и пару скамеек. Днём вся наша детвора играла за ним в свои разнообразные игры – от кукол и машинок до ножичков и «дурака», а под вечер наши отцы до самой темноты «забивали козла»…
Пират вальяжно разлёгся на нижней ветке берёзы, всем своим видом показывая полное пренебрежение к лаю и прыжкам беснующейся внизу собаки.
Мы сидели за столом и с интересом наблюдали за развитием событий.
Наконец из дальнего подъезда шестого дома вышел дядя Иван и свистом позвал Шторма. Пёс раза два-три ещё гавкнул на берёзу, потом, демонстративно задрав лапу, окропил струёй её ствол, и убежал к хозяину.
Мы продолжили прерванную игру в ножички, а Пират лежал на ветке и щурил на нас свои жёлтые хитрые глаза…
Прошло где-то около четырёх часов.
Мы уже сходили пообедать, собрались под берёзой снова и рассказывали друг другу различные анекдоты и истории.
Пират, казалось, уснул, и только свесившийся с ветки подрагивающий хвост говорил о его бдении.
Шторма снова выпустили во двор.
Обежав все дома, он покрутился вокруг сараев, подтрусил к берёзе, обнюхал её. Потом нарезал пару кругов возле стола с лавками и улёгся невдалеке.
Под берёзой.
Почти под той веткой, на которой всё ещё был наш кот.
Увидев своего недруга прямо под собой, Пират потихоньку, как в кадрах замедленного кино, приподнялся, аккуратно переставляя свои лапы, крадучись, прошёл по ветке к месту точно над собачьей головой и застыл.
Пёс, уже давно забывший о погоне за неуловимым котом, мирно подрёмывал, положив на передние лапы свою голову.
В следующее мгновенье окрестности огласил истошный собачий визг.
Пират прыгнул прямо на голову псу, вцепился всеми тремя лапами ему в бошку и в загривок, а передней правой лапой размеренно бил бедную псину по морде – справа налево и слева направо. Как шарик катал.
Бедный Шторм носился по всему двору с наездником на голове, воя от боли и страха, делая неимоверные скачки боком, прыгая и катаясь на спине. Кот, как прирождённый ковбой, крепко держался «в седле», не прекращая своей экзекуции.
Минуты через две вконец ошалевшая собака вновь оказалась у берёзы – и Пират мгновенно отцепившись от «насиженного» места, вскочил на дерево, взметнулся вверх и затерялся в густой листве.
Несчастная собака, почувствовав свободу от мучителя, с визгом и даже каким-то скулёжным плачем припустилась к своему дому.
Через пять минут дядя Иван выскочил из подъезда, крича на весь квартал: «Убью паразита!», и побежал к нашему дому…
Сколько кого он не расспрашивал – и детей, и немногочисленных взрослых, в основном бабушек на лавках – никто Пирата не выдал. Матерясь и проклиная всё на свете, хозяин собаки ушёл к себе.
После этого случая Шторм стал совсем негодной собакой. Сторонился, даже пугался любой кошки или кота, вздрагивал от резкого или неожиданного шума – и сразу ссался, ходил, постоянно поджав хвост и свесив на правый бок голову – его правый глаз от прошедшего случая весь вытек, продранный кошачьими когтями. А когда его сочувственно гладили по голове, лишь дрожал, заискивающе улыбаясь своей иссеченной, в шрамах, мордой.
Зимой дядя Иван отвёл его в ветлечебницу и усыпил, не в силах вынести картины пропащей собаки. И больше собак не заводил.
Авторитет Пирата после этого случая поднялся на неимоверную высоту не только у нас, детей, но и у взрослых – особенно у стариков, чьи Мурки и Васьки нашли свою кончину в страшных челюстях Шторма…
Когда я пошёл уже в пятый класс, Пират, которому было года четыре, уже совсем заматерел и стал почти независимым котом.
Он уже не брезговал голубями и мышами, давил крыс, домой приходил только для того, чтобы поспать под батареей или попить молока.
Осенью и зимой отец угощал кота зайчатиной и боровой дичью, добытой на охоте, и кот всегда с нетерпением ожидал отца с добычей.
Раз в месяц мама мыла его в ванне, пропаивала глистогонным и замазывала зелёнкой новые шрамы на его огромной морде, на спине и на брюхе.
Пирата знали уже далеко за пределами не только нашего двора или квартала, но и в других, уже достаточно отдалённых от его «ночного пристанища», местах.
В классе я пользовался определённым авторитетом в основном из-за Пиратских подвигов. Несколько раз к родителям приходили какие-то люди – просили одолжить кота на два-три дня: кого-то достали грызуны, кого-то вредные голуби. Если отец не был против, Пират спокойно выполнял порученное ему дело – и сам приходил домой, не дожидаясь, пока его вернут.
Три раза его крали…
Кот возвращался. В новых царапинах и ссадинах, с обрывками верёвок на шее. Подходил к папе, тёрся о его ноги, словно извиняясь за своё вынужденное отсутствие, получал очередное чесание за ухом, и, довольно мурча, тащился на кухню за порцией молока, или за припасённым специально для него селёдочным хвостом.…
Как-то, уже после майских праздников, я возвращался из школы. Учился я во вторую смену, и домой приходил уже после пяти-шести часов вечера.
Обычно в это же время по нашим дворам, гнусаво сигналя и дребезжа ведром, прицепленным за проволоку к раме кузова, разъезжал грузовик-мусоровоз. Все называли его «помойкой».
«Помойка едет!» – кричали жильцы друг другу, и разбегались по квартирам, чтобы минуту спустя выйти с мусорными вёдрами к медленно едущей машине.
Мусоровоз по тем временам был неимоверно механизирован. Мусор ссыпали в заднюю часть кузова – в специальный приёмный лоток. Потом водитель дёргал какие-то рычаги – и задняя стенка лотка приходила в движение, толкая перед собой мусор в закрытую утробу кузова – и прессуя его там.
Внутри что-то трещало, рвалось, лопалось, из щелей кузова на асфальт стекала тонкими струйками вонючая жижа. И стенка лотка возвращалась в исходное положение, чтобы спустя несколько минут повторно заглотать очередную порцию отходов.
Идя домой, я, как обычно, встретил это медленно едущее мне навстречу бибикающее чудо техники. За машиной бежал Валерка из соседнего подъезда, махал руками и что-то кричал. Увидев меня, он подбежал, задыхаясь от бега, проговорил: «Пират…», и махнул рукой в сторону уезжающей мусоровозки. Та через несколько секунд остановилась возле соседнего дома. Вышел водитель.
Мы подбежали к нему.
Валерка сбивчиво объяснил, что, когда лоток пошёл вверх, в него вдруг запрыгнул Пират. Он увидал, как от большого мусорного контейнера к «помойке», пока та стояла, подбежала большущая крыса и юркнула внутрь. Три женщины, на глазах которых наглючий грызун нырнул в лоток с мусором, завизжали и бросились врассыпную, крича: «Крыса! Крыса!..»
Этот вопль послужил для кота, который как раз вышел из нашего подъезда, призывом к немедленному действию – и он прыгнул вслед за крысой в горы мусора.
Женщины, не видя действий Пирата, тем временем подбежали к водителю.
Тот, недолго думая, рванул какой-то из рычагов – и низ лотка-пресса пришёл в движение.
Женщины успокоено пошли к дому, а Валерка, видевший прыжок отважного кота, побежал к машине, которая уже двинулась к соседнему дому, на ходу прессуя мусор вместе с котом…
Водитель сразу же что-то у себя в кабине переключил – и пресс пошёл вниз.
Потом водитель залез по специальным скобам на крышу кузова и, открыв какой-то люк, опустился на колени и начал шарить во внутренностях мусоровоза рукой.
Через минуту он спустил нам Пирата с намертво зажатой в зубах неподвижной крысой.
Мы отнесли кота с его последней добычей на газон и бережно положили на траву.
Водитель аккуратно разжал кошачьи челюсти, вытащил крысиный труп и, зло проматерившись, зашвырнул его в мусор…
Пират тяжело, с булькающими всхлипами, дышал, глядя на нас своими широко открытыми желтыми глазами.
Подошли ещё ребята.
Кто-то позвал наших родителей.
Мама была в магазине. Прибежал отец – в одних тапках, майке и трениках.
Все расступились.
Папа наклонился над хрипящим котом, тихонько положил свою большую ладонь ему на голову и спросил: «Ну что же ты так, брат, а?..»
Потом нежно почесал его за ухом.
Пират из последних сил приподнял свою огромную тяжелую голову и ткнулся окровавленным носом в отцову ладонь.
Потом дёрнулся, попробовал мяукнуть, но из его рта вдруг пошли кровавые пузыри.
Он вновь виновато глянул на отца – будто просил прощения.
Потом закрыл глаза и умер…
После смерти Пирата отец перестал осенью и зимой ходить на охоту.
Свою «зауерскую» вертикалку, привезённую из Германии, вместе с двумя коробками патронов он подарил дяде Вите – двоюродному маминому брату из Тюмени.
На следующий год весной дядя Витя в благодарность за ружьё привёз нам подарок – щенка настоящей сибирской лайки.
Отец равнодушно оглядел щенка, буркнул дяде Вите: «Отдай его Серёге – пусть занимается», – и ушёл на кухню…
*
Посвящается самому лучшему коту моего детства.
