Вместе с небом и землей был сотворен Байбарак-богатырь, ездящий на пятнистом, как барс, коне.
Луна и звезды засияли, когда родилась
Чечен.
Она быстрей травы, как камыш, росла.
Словно мальчик, диких коней объезжала
Чечен.
Рядом с ней один раз богатырь Байбарак встал; пал на правое колено и, крепко ухватив ее руку, сказал сквозь стиснутые зубы:
– Отныне мы вовек неразлучны.
– Всегда вместе будем, – ответила
Чечен.
Крепко, злобно ударил своего серого, как железо, коня старик отец, но молодых догнать не мог.
Через год пришел богатырь Байбарак на старое стойбище.
Сбросил с плеч мертвого барса.
– Если хочешь, старик, убей меня, как я барса убил.
Твою дочь
Чечен я украл.
Разгневался отец.
– За это целый год пусть проспит твой сын
Манаш, когда станет мужчиной!
Возмужал
Манаш.
Он никогда своего деда не видал, угроз его не слыхал.
Байбарак-отец и
Чечен-мать нашли сыну добрую жену.
Взяли они в дом девицу.
Чистую Жемчужину –
Ару.
Манаш узнал, что за большой рекой живет злой хан, у него есть дочь
Карачкы.
Многие богатыри к ней сватались, домой ни один не вернулся: всех злой хан умертвил.
Манаш поехал к большой реке, чтобы с ханом сразиться, за смерть богатырей отомстить.
Ночами богатырь не спал, днем не дневал.
Сколько рек перебродил – сосчитать нельзя.
Какие горы перевалил – невозможно упомнить.
Белый конь вытянулся, как сыромятный ремень.
Кружась, мелькали месяцы.
Годы, как змеи, ползли.
Подъехал
Манаш к бурной реке, вверх и вниз прошел он по берегу.
Тихого брода нет.
На берегу лежит вверх дном берестяная лодка шириной в две сажени, длиной в девяносто сажен.
Манаш спешился, перевернул лодку и увидел под ней белого, как лебедь, старика.
– Е-ей, балам,
Манаш!
Красивые глаза, умную голову ты дома оставил.
Чего тебе там не хватало?
Что поехал искать?
Балам – дитя.]
Манаш не стал спорить.
Он пожал своей твердой рукой сморщенную руку старика, поцеловал его.
– Дедушка, переправьте меня!
Старик в ответ слов не нашел.
Молча столкнул лодку, сел на нос.
Манаш, не выпуская повода, прыгнул на корму.
Фыркает конь, удила грызет, не хочет плыть.
Но крепко держит повод
Манаш.
Так выехали на середину реки.
– О чем плачете? – спросил старика
Манаш.
– Мне тебя, балам, жаль.
Сколько богатырей я на тот берег переправил!
Обратно ни один не пришел.
Манаш вынул из белой, как луна, сумки девятигранную стрелу:
– Жив я или мертв, по зтой стреле узнаете.
Бело-серый конь на берег вышел, встряхнулся.
Манаш заседлал коня, прыгнул в седло и закричал, как сто богатырей кричат.
Конь топнул, как сто громов гремят.
Слеза, повисшая на реснице старика, не успела упасть –
Манаша уже не видно.
Конь переступал по долине, и черные озера заполняли след его копыт.
Низкие горки мягко отбрасывал конь.
Высоким горам на грудь наступая, легко бежал.
Едва
Манаш восход солнца увидит, конь уже к закату домчит его.
Вот уже виден дым со стойбища Ак-каана.
На четыре копыта разом встал конь.
С места не идет, будто ноги пустили в землю цепкие корни.
– Ей-ей! – крикнул
Манаш.
–
Манаш, поверни повод, – сказал конь. – Много к стойбищу следов идет, обратного следа не вижу.
– Ты снаружи – подстилка, внутри – потроха, – отвечает
Манаш. – Умереть ли мне суждено, жив ли останусь – тебя не спрошу.
В гневе
Манаш был всегда свиреп.
Он нагайкой коня хлестнул.
Как вихрь взвился бело-серый конь.
Он в гору, под гору, как птица, летел, по долине, как вода, бежал.
От слез бело-серый конь дорогу не видел.
Манаш сам не помнит, как остановился, отстегнул подпруги, положил под голову седло и уснул.
Бело-серый конь обернулся белой звездой и поднялся на небо.
Пастухи Ак-каана погнали табун коней на высокую гору.
С высокой горы они увидели в долине две большие сопки.
Посреди сопок круглый холм лежит.
От холма вихрь-буря идет.
Вихрь-ветерок рвет столетние деревья, гонит воду рек в обратную сторону.
Пастухи чуть живы прискакали к своему хану.
– Посреди сопок, – говорят, – круглый холм встал.
От холма, – говорят, – вихрь-буря идет.
– Лжете вы, лентяи, бездельники! – заорал Ак-каан.
Поднял меч, одним взмахом три головы отсек.
Даже людоед Дельбеген сжалился над четвертым пастухом.
– Позвольте, – говорит, – великий хан, я сам посмотрю, что случилось?
Ак-каан поднятый меч не смог удержать.
Меч на шею четвертому пал.
Темно-желтый Дельбеген заседлал своего синего быка.
Еще издали, почуяв недоброе, бык заупрямился.
Грудь у синего быка покрылась мохнатой пеной.
Что дальше было, не помнит темно-желтый Дельбеген.
Вместе со столетними дубами и вечными скалами страшный вихрь затянул людоеда в темную пещеру.
У семи-голового Дельбегена все четырнадцать глаз на лоб вылезли.
Синий бык, высунув язык, стремглав вылетел из пещеры.
За быком полетели деревья, камни и скалы.
На ледяную высоту, на вершину всех вершин взбежал бык – только тут посмел обернуться Дельбеген-лю-доед.
Он увидел: в большой долине спокойно спит
Манаш.
Его голова, словно холм между двух сопок, поперек седла лежит.
Вдохнет
Манаш – деревья и горы в ноздрю ему летят.
Выдохнет – горы и деревья обратно стремятся.
Манаш спокойно, ровно дышал, и вода в реках поднималась и опускалась от его дыхания.
Без памяти побежал Дельбеген к Ак-каану:
– Человек, сказать, – не человек.
Гора, сказать, – не гора.
Чудовище страшное в долине спит.
Звонко, пронзительно свистнул Ак-каан.
Все свое войско собрал.
Созвал далеких и близких богатырей.
Сам, свирепо крича, поехал впереди всех.
С вершины черной горы хорошо виден
Манаш.
Покрыв потником долину, он спит, раскинув руки, как дитя.
Всем четырем ветрам открыта голая грудь.
Меткие воины сощурили глаз и прицелились
Манашу под левый сосок.
Будто ударившись о вечный лед, стрелы скользнули вниз.
Будто о камень стукнулись, погнулись медные наконечники.
Еще ближе подъехали воины, с разбегу бросили тяжелые пики.
Как пчелы, зазвенели острия пик и рассыпались, словно стекло.
Манаш прошептал во сне имя
Карачкы.
От гнева солнца не взвидел Ак-каан.
Из кожаных ножен он выхватил остро отточенный меч и рубанул
Манаша по губе.
Девять дней рубили богатыри твердое тело.
Девять тысяч мечей в куски раскололись.
На теле
Манаша даже розовой царапины нет.
Ак-каан приказал воинам спешиться.
Вместо лука они мотыги в руки взяли.
Выкопали яму в девяносто сажен и столкнули в нее
Манаша.
Ак-каан хотел взять с собой оружие богатыря.
Пику сдвинуть ни один воин не смог.
Сабли поднять силача не нашлось.
Девять месяцев спал
Манаш.
Открыл глаза – неба не видно.
Девятью тяжелыми цепями скручены руки.
Девяносто цепей висит от колен до щиколоток.
Тяжесть цепей легла на сердце.
Манаш первый раз в жизни запел.
Отца и мать вспомнил.
Помянул сестру
Коо, пожалел одинокую
Ару.
Не забыл
Манаш в своей песне и бело-серого коня.
Но никто не пришел помочь.
Лето отцвело.
Миновала осень.
Зима растаяла.
К весне на большом Алтае, на цветущем широком Алтае не осталось ни зверя, ни птицы.
Толпясь, как у водопоя, они стояли у ямы, с жадностью слушая песню.
Высоко летели серые гуси.
Всю дорогу они громко плакали об
Манаше.
Сложив крылья, один гусь упал на грудь богатыря.
От радости
Манаш глубоко вздохнул.
Лопнули девять цепей.
Манаш нежными руками тронул теплого гуся.
Погладил рокие крылья и запел:
Гусь ты, славный мой гусь,
Верный мой ты друг!
Ты в воде не тони,
Ты по воздуху плыви.
На твоем крыле я пишу письмо.
Отнеси его Байбараку-отцу,
Про печаль мою расскажи
Доброй матери
Чечен.
Коо поклонись, милый гусь,
Передай привет
Ару.
Жарче солнца привет
Передай ей – Жемчужине.
Скажи всем друзьям, что
Манаш
В черной яме лежит,
Он живой в земле похоронен.
Верный гусь, ты воздушный мой конь,
Иноходец ты мой водяной!
Полети, поплыви, распростерши крыло,
Дай письмо мое все прочитать.
Белый гусь вылетел из ямы и поплыл, как облако, к водопою Байбарака.
А над водой в ту ночь стояла тоненькая
Коо и, смеясь, ловила ладонями в воде отражение луны.
Вдруг луна погасла.
Коо глянула вверх и увидела гуся.
Он висел над ее головой, распростерши белые крылья.
Быстрая
Коо поймала птицу и принесла домой.
При свете костра отец и мать прочитали горькую грамоту.
Как помочь
Манашу, они не знали.
Чистая Жемчужина раньше всех вспомнила.
Был в детстве у
Манаша верный друг
Кобон.
В юности
Манаш вместе с
Кобоном на медведя ходил.
Ару послала своего брата
Чу-рекея к
Кобону-богатырю.
Не выслушав до конца
Чурекея,
Кобон прискакал к аилу Байбарака.
Он погладил гуся и прочел письмо.
Чечен-мать дала
Кобону лучшую пищу.
Когда для
Манаша лепешки стала месить, палец свой до крови укусила:
– Моя кровь пусть поможет тебе, сынок.
Кобон день и ночь мчался.
В берестяной лодкепереплыл быструю реку.
На краю черной ямы коня осадил.
– Ты! – крикнул он вниз. – Ты!
Отцу с матерью поклонился.
Младшую сестру вспомнил.
Жену не забыл.
Для меня одного не нашел ты привета.
От меня теперь помощи ждешь?
Кобон схватил большую гору и придавил
Манаша.
Сам сел на лесистую вершину и съел ту лепешку, что
Чечен сготовила сыну.
От этой еды
Кобон в десять раз сильнее прежнего стал.
Он сюда ехал героем – обратно настоящим богатырем поскакал.
У берега его ждал в берестяной лодке белый старик.
Кобон прыгнул в лодку и горько заплакал.
–
Манаш, друг мой, почему я тебя в живых не застал?
Бело-серый твой конь упал на гриву, мертвый лежит.
Ты сам,
Манаш-богатырь, опустив лицо на рукав, спишь вечным сном!
Седой, как лебедь, старик слез не сдержал.
Сухой рукой он достал из сумки девятигранную стрелу.
Позеленела стрела, проржавела.
– Да, видно, плохо тебе,
Манаш, – прошептал старик.
Обливаясь слезами, взял
Кобон из дряхлых рук в свои белые руки медную стрелу и, вскрикнув, уронил ее в черную воду.
Вот вышел
Кобон на берег, легко прыгнул в седло и повернул повод к стойбищу Байбарака.
Глаза
Кобона опухли от слез.
Сам он из седла то на один, то на другой бок валится.
Еле-еле стоят ноги в стременах.
– На один день опоздал я милого друга
Манаша спасти.
Ой, больно!
Ой, горько!
Байбарак-отец и
Чечен-мать свои слезы со слезами
Кобона смешали.
Коо-сестра бросила горсть пепла в огонь.
Тихо плакала
Ару...
С высокого неба упала звезда и, стукнувшись оземь, стала конем.
Громко заржал бело-серый конь, топнул копытом.
Тяжелая гора пополам раскололась.
Рыхлая земля от его ржания развеялась.
Манаш со дна ямы увидел дно неба.
Конь опустил в яму свой длинный, как Млечный Путь, хвост.
Но
Манаш-богатырь подняться не смог.
Он рукой хвост коню оборвал.
Бело-серый конь замычал, как бык, как медведь, заревел, по камням сквозь леса, как олень, побежал.
Он с разбегу ударил высокий тополь.
Застонав, пало железное дерево.
Бело-серый конь приволок тополь к яме и столкнул вниз.
От радости подпрыгнул
Манаш.
Девяносто цепей со звоном разорвались.
Манаш вылез по тополю из ямы.
Он коня за шею обнял и горько-горько заплакал.
– Ты спас меня, верный конь...
От слез в десять раз лучше прежнего стал
Манаш.
Омытая слезами шерсть коня, как серебряная, тихо засияла.
Верные слуги побежали к Ак-каану.
Ак-каан тут же созвал все свои войска.
Сам на бело-чалом коне впереди всех летит.
Рядом с отцом –
Карачкы на огненно-рыжем коне.
Свистят пики, гудят мечи, звенят стрелы –
Манаш ничего не слыхал.
Он видит одну
Карачкы.
Она на
Манаша глядит.
Богатырь из кожаных ножен достал саблю, железный тополь пополам рассек.
В расщелину сунул он Ак-каана верхом на бело-чалом коне.
Потом обе половинки руками сжал и дерево повернул.
Железный тополь, как скала, стоит.
Тугую плеть
Манаш поднял, к
Карачкы близко-близко подъехал.
Восьмигранной плетью ударил ее между глаз.
Теперь к смелым воинам лицо свое он обратил и тихо сказал:
– Не бойтесь меня:
Манаш с народом не воюет, он только ханов бьет.
И, тронув коня, поскакал богатырь в свой родной край, в ту землю, по которой сердце болит, по которой кровь стучит.
Вот подъезжает к берегу бурной реки.
Бело-серый конь обернулся паршивым жеребенком.
Богатырь
Манаш стал карликом
Таракаем.
Кадык впереди подбородка, косёнка свесилась на глаза.
И все же седой перевозчик под этой косой разглядел глаза, узнал их огонь.
– Садись,
Таракай, в мою лодку.
Я тебя на ту сторону переправлю.
Богатырь
Манаш не сын ли тебе?
Усмехнулся
Таракай:
– Я множество богатырей знаю, однако про
Манаша не слыхал.
Я много песен пою, о подвигах
Манаша спеть нечего.
Белый старик брови высоко поднял, потом их вместе свел и сказал густым голосом:
– Теперь не поют, потом будут петь.
Он вынул из сумки девятигранную сияющую стрелу.
– Эту стрелу мне
Манаш подарил.
Эту стрелу его друг
Кобон в реке потопил.
Три года искал я стрелу.
Как новую, из воды вчера выудил.
Таракай прыгнул с лодки на каменную россыпь и стал вновь
Манашем.
Рядом с ним стоит бело-серый счастливец конь.
Старик перевозчик упал на дно берестяной лодки вниз лицом.
– Огонь моих глаз, свет моей груди,
Манаш!
Твой друг
Кобон сегодня празднует свадьбу.
Он Чистую Жемчужину в жены берет.
Услыхав зто,
Манаш брови вниз опустил, его глаза кровью налились.
Он снова стал карликом
Таракаем.
Верхом на паршивом жеребенке потрусил он к стойбищу Байбарака.
Навстречу
Таракаю едет молодой шурин
Чурекей:
– Куда спешишь,
Тас?
– К богатырю
Кобону на великий той.
Той – пир.]
– Эйт! – крикнул шурин, хлестнув коня. – После смерти
Манаша для меня ничего великого нет.
О чем ты плачешь,
Таракай?
– Себя оплакиваю.
Был бы я, как все люди, мог бы сейчас смотреть на сестру твою
Ару.
– Не отставай,
Тас: если вместе приедем, будем рядом сидеть.
Широкой легкой переступью побежал конь
Чурекея.
А Тас прутиком худого жеребенка стегает, короткими ножками его по ребрам бьет.
Чурекей далеко вперед улетел.
Его девятилетний конь легкой рысью бежит.
Вдруг видит
Чурекей, что худой
Таракай спокойным шагом далеко вперед уехал.
Так, играя, один обгонял другого.
Смеясь, подъехали оба к стойбищу старика Байбарака.
Мясо там горой навалено.
Арака озером стоит.
Народу – как деревьев в лесу, как в долине трав.
В белом шестигранном аиле сидит белая
Ару.
Ее волосы, как жемчуг, поседели.
Ее светлые волосы шесть женщин плетут в парные косы.
Таракай медленно дверь открыл, протяжно-жалобно запел:
Аил – здесь: юрта.]
Жемчужные косы
В два ряда плетешь,
Ару!
Молодого друга
Неужто нашла,
Ару?
Со слезами отвечает
Ару:
Жемчужные косы
Не я плету,
Старого друга
Не я бросила.
– Пошел вон, паршивый Тас! – заревел
Кобон и вышвырнул Таса за дверь.
Но Тас снова дверь открыл, новую песню запел:
Из нарядного казана
Кобон будет пить,
На мягкой постели
Кобону спать.
Из любимого казана
Манашу не пить,
На мягкой постели
Манащу места нет.
Казан – кувшин.]
Ару отвечает:
Из нарядного казана Пусть кто хочет пьет,
Мягкая постель Для
Манаша.
Оттолкнув женщин, она встала во весь рост.
Ее волосы вниз потекли, как жемчужные струи воды, как серебряный туман.
Кобон погнался за
Тарака-ем.
Далеко в долину, высоко в гору убежал Тас.
Пущенная стрела с тетивы не слетела, а Тас Таракай уже здесь и опять поет:
Если бело-серый конь жив,
Что будет?
Что случится?
Ару отвечает:
Бело-серому коню Золотую шерсть приглажу,
Манаша милого Обниму и поцелую.
И вот рядом с Чистой Жемчужиной светлый богатырь
Манаш встал.
Кобон обернулся журавлем и вылетел в дымоходное отверстие.
Манаш пустил за ним вслед быструю стрелу.
Стрела скользнула по темени журавля.
С тех пор журавль живет с этой отметиной.
Алтайцы журавлиного мяса не едят.
– Эта птица, – говорят они, – хоть и поганой, но все же человеческой крови.
