Карьер – это такое «космическое место», где людям позволено добраться до глубин Земли. И даже вынимать оттуда ковшами экскаваторов сокровища, утаенные под землей – песок, камень, уголь, глину или руду… Человек потом долго удивляется величию и размаху своей деятельности в данной точке планеты, оставляя за собой грандиозную широченную впадину с берегами высотой в девятиэтажный дом, на дне которой постепенно вырастают деревья, образуются озера, появляется трава и цветы…
Летом в городе пекло: от соседей напротив «фонит» сотовыми телефонами и телевизором; у соседа снизу заезжие внуки из Хохляндии дни напролет «гоняют» «хэви металл»; у соседки наверху дочь опять выходит замуж за иностранца, и окурки летят на наш балкон. Нервничает иностранец, ясное дело...
Даже собственный холодильник не радует: ему бы отдохнуть, в морозилке пусто, но внизу – овощи и козья сыворотка в пластиковых бутылках (подарок подруги) и коровьи обрези для щенка (мое спокойствие на неделю, – всегда знаешь, что дать малышу поесть); иногда там же появляется полиэтиленовый пакетик шампиньонов или сыроежек, собранных моим отцом в парке, или пачка творога для моего сына, Андрея, которому идет одиннадцатый год, и он готов съесть всё, что увидит, но полу-дворянское пристрастие к сладкому, доставшееся ему от покойной бабушки, пережившей в детстве ленинградскую блокаду, не дает ему по-мужски честно есть мясо (да и кто ему даст?..), и он сундучит выручку от сдачи бутылок (наш единственный доход в летнее время в этих краях) на мороженое и кино. А я тем временем сижу, как собака на сене, на пачках изданных в прошлые годы собственных книг о русском фольклоре и не могу придумать, кому их ещё продать, – в этом маленьком провинциальном городе между Волгой, Уралом и Вяткой, где полно русских, но официально всех беспокоит только судьба финно-угорской культуры и языка, на котором новое поколение финно-угров почему-то не хочет читать и писать, а хочет просто дружить с Финляндией, Эстонией и Венгрией на английском, – чтобы однажды уехать из этого милого городка куда-нибудь и навсегда.
Но уехать могут только перспективные этнические представители и агенты ФСБ. Остальных нигде не ждут.
Остальным остается работать и «пить». А кто не хочет «пить», тот борется за экологию: разводит сады и ходит за грибами. Ибо, если грибы ещё растут, их надо собирать, сушить и мариновать на более трудные времена. А лечебные травы в сочетании с голодовкой дают несокрушимый иммунитет и надежду на долголетие.
Обо всём этом, если писать, – только стихи... Остальному – не поверят.
Мой отец, уйдя в отставку, чистит на кухне чайник кальцинированной содой на столе, часто проверяет содержимое холодильника и сокрушается, что мяса в нём не прибывает... Он знает, что это признак распада государства. Но он не может позволить себе плакать, – курит по три пачки «Примы» в день, кашляет, и карман его старого пиджака постоянно оттянут «путинкой». Как выпьет, так узнает только Рыжика: «А! Самурай!» – кричит, или: «Антошка-Антошка!»
Но маленький Рыжик и на «Антона» отзывается и рад, и скачет возле, и лижет старику руку. И даже запах бутылок на полу в отцовой комнате Рыжику интересен и вызывает нежный трепет. Кобели любят тухлятину, у них это древний охотничий инстинкт.
Но когда в квартире заводится сразу три «кобеля», воевать с «охотничьим инстинктом» уже нет никаких сил.
Тогда я выхожу на шоссе с поднятой рукой» и рюкзаком, в котором – три куриных яйца, большой зеленый огурец, краюха ржаного хлеба, кинокамера и литровая воды. Со мной на поводке мой щенок Рыжик, – собака с обостренным чувством совести; следом тащится прыщавый сонный Андрюха с карманами, раздутыми от мелочи из его личной копилки. На часть этой «денежной массы» мы тут же на повороте покупаем в киоске полкило пряников и голосуем какую-нибудь попутную машину в сторону Казани, но по дороге уговариваем доброго шофера высадить нас на остановке, у которой нет названия, но есть четкое народное имя: «Песчаный карьер».
Рыжик, обалдев от рёва мотора и дорожного радио, оказавшись на песочке среди соснового воздуха, делает несколько шагов назад, вертя хвостом, пока мы достаем рюкзак и прощаемся с водителем, потом отбегает в сторону и вдохновенно оттягивает попку, – на песке под ним образуется обширное мокрое место. Я надеваю ему антиклещевой ошейник и беру на поводок, чтоб не убежал. От радости.
И мы идем по лесозащитной полосе, по развороченному белому песку, и удивляемся, какая же прекрасная и богатая наша земля, и чего в ней только нет : и сладкая голубая глина, и кварц, и желтая глина, безвкусная, как бумага, но её приятно положить кусочком в рот в жару, и тогда не хочется пить, и розовая глина, и даже насыщенный загадочным белком трепел... А сам песок! – Белый, как сахар, и нежный, как шелк! Вот Рыжик – собака, а в минералах понимает: голубую глину только так грызет и ещё просит. И даже сам светло-серый, почти белесый и слегка кисловатый на вкус «подзол» – он здесь повсюду, в лесозащитной полосе, – это настоящее сокровище наше, такого нигде нет – ни в пышной Грузии, ни тем более в заевшейся Украине, где земля жирная и черная, «ткни в землю ветку, и она прорастет». В этом «бедном» подзоле столько дефицитного натрия и даже калия, и ещё всякой полезной всячины, что, если заблудиться в лесу, – можно неделю питаться только ягодами и этой подзолистой землей...
– Мам! Ну, что ты, как свинья под дубом, только в землю и смотришь?! Можно подумать, что у тебя было трудное детство, и ты не ела котлет, – возмутился сын Андрей.
Он не разделяет моих восторгов: как всякий городской ребенок, он думает, что еда – это нечто особо сильное на вкус (как праздник), типа кетчуп или бульонный кубик, или типа чипсы, или мороженое, – и он идёт вперед, как танк, по лесозащитной полосе, ничего под ногами не замечая, прямо к самому главному месту удовольствий...
Он уже был здесь весной с классом в двудневном походе и потом с восторгом вспоминал, как они прыгали в резиновых сапогах с откоса высотой с пятиэтажный дом в желтую раскисшую глину. И, конечно, он ждал, что это ещё не раз повторится… А их классная дама, Татьяна Владимировна, похожая в очках на большую красивую стрекозу, стояла тогда на песчаном откосе и, наверно, тоже хотела лететь вместе с мальчишками, но – вынуждена была следить, чтобы никто из них не прыгнул вниз головой. Хотя, в прыжках вперед ногами с такой высоты тоже не было ничего хорошего. Она страшно переживала, что у детей может оторваться что-нибудь внутри: ведь мальчишки теперь такие тощие, на чем только внутренности держатся, – нет же ни капельки жира…
– Это не у меня, а у тебя было трудное детство, сын мой, – сказала я.– Только ты этого не заметил. Потому что я всё время находила в природе что-нибудь, чем можно прокормить растущего мальчика. Ой, не поднимай так удивленно бровки! Когда тебе было три года, я выпаивала тебя крепким желудёвым отваром пополам с цельным коровьим молоком (оно тогда ещё было); а когда летом соседские дети ели садовую петрушку и салат с мясным рагу, ты лопал супчик из дикой крапивы и лебеды (с итальянской гуманитарной тушенкой по православной линии, которая по белковости, между прочим, превышает местную), а ещё – плов с лисичками или скумбрией (вместо запредельно дорогой баранины). Вместо синтетической «пепсиколы» и «фанты», ты пил настои можжевельника и шиповника. А когда у нас в доме не оставалось ничего, кроме муки, я выпекала тебе ржаные лепешки пополам с лебедой (которая по бесковости приравнивается к говядине) на противне, смазанном восковой свечкой, – как староверы пекут свои священные просфоры. И в результате ты вырос крепкий и даже симпатичный…
– Мам, это прошло, и хвастать этим – такое убожество, – Андрей скучно посмотрел на меня.
– ...А твоя бабушка Лариса… – решила я «добить» самоуверенного тинейджера,– пережила первую блокадную зиму в Ленинграде, когда ребенку выдавали 50 граммов хлеба в день и всё, и больше ничего...
– Ей прабабушка Мария отдавала свой паёк... – парировал Андрюха, – Бабушка сама рассказывала.
– Ей последние пятнадцать дней нечего было отдавать, потому что никто не ходил в магазин получать хлеб по карточкам, и она умирала от дистрофии. Когда-нибудь я расскажу тебе, что это такое.
–Я знаю. Бабушка рассказывала, – спокойно ответил сын.
– Это всё к тому, что в нас с тобой сидит генетический подсознательный страх голода, но при этом не еда должна быть для нас главной «жизненной ценностью»! Понимаешь?
– Понимаю... – ответил Андрей. – Я могу вообще целы день не есть. Еда не главное.
Его спокойствие меня раздражало. Я подозревала в нем затаённые зачатки пофигизма, который можно выкорчевать только взрывным конфликтом, вплоть до драки, словесные поединки – бесполезны. Но – не драться же с одиннадцатилетним сыном, если он на все согласен... Набрав воздуха в легкие, я приготовилась возмутиться, типа: «Конечно, «не главное» – когда тебе всё приносят на тарелочке!!!»
Но Андрей вдруг нежно тронул меня за плечо и прошептал:
– МАМОЧКА! СМОТРИ! ВОТ ОН...
Я посмотрела вперед и застыла перед мощью Пространства…
Перед нами простиралась огромная песчаная котловина с черной вьющейся дорогой далеко внизу, маленьким зеленым озером и молодыми лесопосадками на плоском сухом дне. Над ней светилось девственно-чистое небо. Мы стояли на краю этого пространства и мысленно выбирали в нем дорогу своего сердца.
Андрюха размахнулся и кинул вперед подобранную на остановке плоскую деревянную тарелку:
– Идем? Это поможет нам двигаться быстрее, – и побежал по дороге вниз.
Я отстегнула у Рыжика поводок, и щенок пулей понесся за летящей тарелкой, поднимая тучи черной пыли… Мы побежали следом. Почему дорога такая черная? Вроде, песок, а не уголь добывают…
– Глеевая глина...– тоном бывалого землепроходца ответил Андрюха и снова кинул вперед свое «колесо сансары». – Только ты, мам, её не ешь!
Мы почувствовали себя водолазами, сходящими на дно океана. Только танцующая впереди толстенькая попа Рыжика придавала всему происходящему настроение как бы игры.
...Один мой знакомый врач мечтал, что, когда у него заведется собственная квартира, он не будет стелить дорогой паркет, а засыплет пол слоем песка и будет, зарывши в него руки, отдыхать от своих чокнутых пациенток. Никаких телевизоров и холодильников, книги, балкон настежь и полог от комаров. Я вспомнила, как спали в белом пологе у дедушки в сенях, в нашем своём доме, на Луговом, как пахло льном и деревом...
– ...Пол засыплемпеском, на балконе повесим полог от комаров... – мечтательно проговорил Андрей (Откуда он знает про «полог»? Он никогда не спал в сенях...). – И будем спать на песке на «пенках»! А старый песок по желобу на газон высыпать раз в неделю…
– В месяц. Кто доставку будет оплачивать?..
– А знакомый КамАЗ – на что? – парировал Андрюха.
– Какой ещё КамАЗ?! Он к соседке приезжал!
– А... – разочарованно швырнул под ноги шмат глины Андрюха. – Тогда придется воровать песок из песочницы внизу и мешками и поднимать на четвертый при помощи кран-балки в дыре от стенного холодильника, или лучше пылесосом: купить шланг подлиннее и качать песок снизу вверх под давлением!
Мы посмотрели друг на друга, как два счастливых идиота: жизнь на минуту представилась такой легкой и смешной!
Андрюхина тарелка снова описала в воздухе дугу. Рыжик тявкнул от всей души в небо...
И тут из камышей в центре маленького озерца, к которому мы пришли, встали два мужика в надувной лодке и возмущенно приложили пальцы к губам.
– Клюет?!! – прокричали мы в ответ и тут заметили ещё двух мужиков с удочками, на берегу. А камышовые мужики бросили удочки и с раскаленными физиономиями погребли к нам. Рыжик в восторге от воды, с громким лаем скакал по берегу, поднимая фонтаны брызг. Охранять нас ему в голову ещё не приходило.
– Кажется, нас будут бить...– предположила я.– У меня видеокамера в рюкзаке... И милиции-то поблизости нет… Андрей, ты спортивный свисток взял?
– Я его дедушке подарил... – прошептал Андрюха. – Мам, а хоть бы тут и была милиция, – она МЕСТНАЯ. А мы с тобой – НЕ МЕСТНЫЕ! Бежим, они с лодкой нас не догонят. Рыжик, за мной!!! – устрашающим голосом закричал Андрюха и понесся «с места в карьер».
Мы примчались к розовой глиняной горе в центре карьера и притаились там за гусеницами брошеного экскаватора. Сердце ухало, как в пустом ведре, а следом – тишина, никаких звуков, кроме стука сердца, слышно было шуршание куртки Андрея и всё. Даже птицы куда-то исчезли, и солнце затянулось дымкой... Мы лежали на глиняной осыпи.
– Лангалерское какое-то место… – поежился Андрюха, попробовал встать, но колени его утонули в глиняной крошке, он оттолкнулся руками, – руки по локоть ушли в глину.
Рыжик шарил носом по склону горы, нюхал воздух, чуя родной запах, но не узнавая размеров вещества: дома его давали за лакомство, маленькими кусочками с ягодку, а тут – вон её сколько: живота не хватит!..
Андрей упал на живот и пополз на край осыпи. На границе отлежался в обнимку с Рыжиком, и они вместе пошли прыгать с горы. Андрюха через пять минут утопил один сланец, стал выкапывать, – и чуть не засыпался... Место было странное, хищное какое-то...
Я набрала пакет розовой и голубой глины, попробовала поднять рюкзак, и высыпала половину... Место явно засасывало нас, как бы проверяя, наколько сильно мы намерены двигаться дальше.
– Андрюха, уходим отсюда быстро… – полушепотом проговорила я.
– Куда? – спросил он, съезжая на попе с горы.
– Тихо! Оно всё слышит! – я показала глазами на другой берег.
Андрей молча взял тарелку, я схватила рюкзак, и мы – рванули со всех ног...
И как только пересекли границу глиняных корней горы, – вспыхнуло ультрафиолетовое солнце, дымка исчезла, – и мы обнаружили себя стоящими под синим небом, в совершенно ином пространстве – в песчаной пустыне с редкими пахучими цветами, над которыми роились пчелы и воткнутыми в песок бурыми камнями различной величины. Некоторые были размером с письменный стол.
«Уж не метеориты ли это?» – подумала я, отколупывая шкуру с одного такого валуна. Железо?!
– Какая-то странная болотная руд ... – проговорил Андрей и показал мне на ладони кусок какой-то каменной черно-радужной пенистой массы со стальным отливом. – Нам в школе твердят, что во всем Поволжье залегают только породы осадочного происхождения: а это же – пемза, вулканический минерал!
– И в море бывают вулканы... Но это не пемза, она же черная! – как можно глубокомысленнее сказала я. – Похоже на самородное железо... Если оно вообще бывает в природе. Мы, кажется, попали в другой временной слой Земли. Там, наверху, была глина, а здесь – металлы, к прошлому...
Камни звенели, как металлические. Я подбросила на ладони несколько камней. Если они звенят, как монетки, значит, в них есть металл?.. А металл никак не может быть «осадочной породой». Откуда здесь металлы?..
Андрей бросился раскапывать в моем рюкзаке видеокамеру:
– Может, мы сейчас мировое открытие делаем!.. А эти большие камни – никакая не болотная руда, а МЕТЕОРИТЫ!!! И карьер – вовсе не карьер, а воронка от метеорита!? А это всё – его мелкие осколки?..
...Если глубже уходить в бред, я, конечно, знала из фольклора, что «камень – ростет без коренья, без отростения» , но как-то всегда надеялась, что это такое «поэтическое олицетворение», и вдруг недавно прочла в интернете, что руда и минералы в земле со временем «созревают» в самородный металл, в золото, платину, медь, серебро... Только человек везде «лезет» и не дает ей «созревать». Но раз золото может созревать, то железо, наверно, тоже может... Только у нас на планете эти процессы очень медленные. Человек придумал, как этот процесс ускорить, – искуственным плавлением руды, чтобы получить много металла... Но, получив его много, не знает, куда его теперь деть, и делает оружие и машины. С ускорением созревания металлов, видимо, что-то произошло с общим временем, которое на планете почему-то тоже ускорилось вместе с плавлением земного металла, – словно в нем был ключ и стрелки главных земных часов.
И теперь Человечество не знает, как убежать от последствий однажды начатого убыстрения Времени... Техника из металла ускорила всю жизнь вокруг себя, но Природа с ней не согласилась. И началась между ними война: Техника пробует ускорить или уничтожить Природу... А Природа – замедлить и парализовать Технику, вернуть её в состояние руды... Но однажды Техника придумала маскироваться под «кремниевую жизнь» – то есть перешла на микросхемы и пластмассу... Это был роковой момент. С этого момиента Природа перестала распознавать опасность и оказалась безоружной...
Андрей снимал на камеру долго и жадно, как настоящий оператор. Но киносъемка странным образом не удалась: на пленке остались какие-то всплески и засветы. А вот на фото-режиме он кое-что «уловил»...
На противоположном берегу карьера пересохший песок засасывал ноги и не хотел отпускать.Идти вверх с тяжелым рюкзаком в жару было сущим наказанием, но меня радовала детская прыть Рыжика, который успел раз десять сбегать наверх и вернуться за нами, по дороге схрупывая сухих майских жуков, которые здесь валялись в невероятном количестве (наверно, тут было их родовое кладбище). Мы спешили в прохладный лес, на маленькую живую речку Стюденку, которая журчала в километре отсюда.
Выдя на лесную тропинку, Рыжик еще больше повеселел, бежал впереди Андрея, но поглядывал назад, как там я, не слишком ли отстаю, возвращался, тявкал от нетерпения и снова убегал вперед за Андрюхой. Солнце распускало зайчиков на раскидистые листья костяники, на пушистые серые лишайники, на дорогу, осыпанную рыжей сосновой корой и иголками. Лес раскрывал поляны алой земляники; можжевельник протягивал нам зеленые веточки, усыпанные крупными зелеными ягодами. Рыжик лопал землянику горстями с моей ладони, но не мог съесть ягоду с ветки, пищал, вертелся, просил ещё, а комары кусали его в голое пузико. Щенок завизжал, завертелся на месте и стал копать себе нору в рыхлой почве, сгрызая попутно какие-то корешки, жучков-червячков, фыркал носом в дно норы. И таконец залег в ямку и нос лапой накрыл...
Андрей, знакомый с комарами с пяти лет, с первого нашего похода за черникой, знал, что кусают только первые 200 комаров, потом их не замечаешь. Эти были первые в году и самые голодные, но его они почему-то и не кусали, и он опять шел, как танк, в сторону наибольшей влажности...Послышался веселый шелест стремительной молодой речки по камням. Безлюдье. Влажное дыхание…
О, это удивительная река! Бегущая прозрачной ледяной водой по белому песчаному дну среди упавших и окаменелых деревьев, неспособных плыть вместе с ней и лавировать на узких поворотах, упавших поперек, как мосты, с берега на берег... Усыпанная драгоценными кремниями, яшмами, кварцитами, окаменевшей серой, осколками древних раковин и трилобитов, живая студеная река! По берегам её можно ходить часами и всё рыться и искать что-то более удивительного и сверх-красивого, отчаянно отбиваясь от комаров, пока не станет жалко себя, любимого, а руки и веки не распухнут от укусов, а карманы не отяжелеют от сокровищ настолько, что готовы оторваться, – дабы все изъятые у Природы сокровища вернулись обратно в неё, – на свое место своего рождения и роста…
– Мам, а ты помнишь, мы весной где-то здесь, на полянке, два дня в палатках жили...– прошептал Андрей.
– Конечно, помню, – улыбнулась я.
Рыжику тогда было два месяца, и он понял палатку как свой собственный домик, и охранял его даже от женщин, с которыми спал ночью под одной крышей, а вечером он понял, что куриные косточки с остатками мяса появляются – от костра, и стал копать возле костра нору-склад для возможных запасов костей. А когда на следующий день мы вдруг стали сворачивать палатки, выдирать колышки, сушить «пенки» и спальники, Рыжик был вне себя от горя, что потерял запасы и домик, не понимал, почему мы уходим из такого счастливого места. Он лег на склоне горы лицом к кострищу и к реке и долго, положив голову на вытянутые лапы, немигая, смотрел в пространство, – пока мы шумели, собирали рюкзаки, закапывали в ямы мусор и пластиковые бутылки, – он всё лежал и смотрел. А когда я к нему подошла, положила руку на холку и спросила: «Рыжуля, что с тобой, котик мой?» – Он заскулил и стал чесать нос лапой, и всё смотрел на полянку... Мы уже все пошли, – а он не слушался, не хотел вставать, сколько я ни дёргала его за поводок; и тогда мне пришлось взять его на руки и нести до тех пор, пока полянка и речка не скрылись за деревьями… Он лежал у меня на руках, как ребенок, свесив лапы, с широко открытыми глазами, и был похож на человека, который потерял что-то самое дорогое, без чего не сможет жить. Приехав домой, измученные жарой и автобусом, мы бросили палатку в угол комнаты, Рыжик привалился к ней головой и спиной и так спал сутки. А когда мы осторожно взяли её, чтобы возвратить в туристический клуб, щенок проснулся и посмотрел на меня полными слёз глазами, словно у него отнимали родную маму...
– Интересно, узнает он это место?.. – Андрей затормозил шаги перед поляной и затих, пропуская Рыжика вперед.
Рыжик остановился, как вкопанный, на горе и смотрел на поляну.
Сделал несколько шагов и залег на склоне.
Нас начинали жрать комары, но мы терпели…
Прошло минут пять. Рыжик всё лежал, прижав живот к земле, и смотрел на полянку, напрягая задние лапы, нюхая воздух, словно ждал, что полянка сама выбежит к нему навстречу...
– ...Пойдем, Рыж! – наконец попросили мы.
Рыжик покорно встал и пошел за нами к реке, спокойно перешел на ту сторону по поваленному стволу, вылез наверх по вертикальному берегу и пошел за нами по невесть откуда взявшейся здесь, в лесу, асфальтовой дороге, – к какому-то пионерскому лагерю.
– Он все забыл... – грустно вздохнул Андрей.
– Это слишком сильное для него чувство и воспоминание: первый дом ... Который потерян… или даже отобран...
– Мам, давай ему в квартире конуру сделаем... из коробок или из стульев, чтобы он знал, что это его домик! Представь, каково ему весь день ходить из угла в угол и не иметь собственной норки!
– Представляю. Сама всю жизнь в таком состоянии…
– Но это же неправильно! У собаки должна быть конура, а у него только твой письменный стол!!! – сказал Андрей.
– Молю Бога, чтобы у тебя было по-другому...
– Надо не молить, а делать что-нибудь, – сказал Андрей. – Начни писать новую книгу. Напиши детектив!!! Его сразу раскупят! А то ты всё пишешь про фольклор, про фольклор... А фольклор – это же не литература!
– Слушай, тинэйджер, начни-ка и ты рисовать хоть что-нибудь, я не знаю... открытки или играть на трубе в городском оркестре, или мой машины на автостоянке в свободное от учёбы время, а не «нарезай круги» вечером по микрорайону с одноклассниками, и тогда общими усилиями мы, может быть, достигнем благосостояния к твоему совершеннолетию!
– Рыжику конура нужна прямо сейчас, ему скоро семьей обзаводиться, – напомнил Андрей.
– Не возражаю! – ответила я. Он умолк. Мы продолжали идти по горячему асфальту в сторону оздоровительного лагеря имени какого-то пионера, подставляя солнцу мокрые от пота спины. В принципе нам всё равно было, куда идти. Этот поход не имел какой-то точки проворота к дому или точки достижения, мы смотрели, как живёт Природа (чтобы научиться хотя бы у неё жизни... среди общего развала), как муравьи строят свой дом, ящерицы истирают телами в пыль осколки асфальта, серебряные змеи ползают в траве. Жара достигла пика. Нам всё равно было, куда идти...
Усталый Рыжик трусил за нами, всё чаще присаживаясь, и жалобно смотрел нам вслед: его лапы были ещё не готовы к километровым нагрузкам, но взять на руки полугодовалого овчара я даже не мечтала, – рюкзак с глиной оттянул плечи…
И зачем нам сдался тот пионерский лагерь? Мы не собирались в нём оставаться, не искали работу, хотя для нас, и уж конечно, для Рыжика, пожить месяц в лесу – мечта! Но перед самыми выходными где-то в кабинетах мэрии, где мы собачились с различными жопами на колесиках по поводу детско площадки в нашем дворе, я услышала, что в этот день на карьере будет туристический слет «отделов по борьбе с молодежью», – а это значит, там будет много моих знакомых с палатками, и, наверно, можно будет заночевать где-нибудь у костра, искупаться и побродить по лесу… И под влиянием этой моей неясной мечты, мы теперь искали некий палаточный лагерь наших знакомых, которые, со всем снаряжением выехали утром раньше нас куда-то «слева от оздоровительного лагеря имени какого-то Пионера», на впадение Студенки в Большую Кокшагу…
Мы чистосердечно остолбенели, когда на слиянии этих речек оказался только этот самый капитальный лагерь «имени какого-то Пионера», обнесенный высоким забором с воротами на замке. Мы прошли выше и ниже по течению, но палаток нигде не было. Снова вышли к лагерю имени какого-то Пионера и упали на скамью под навесом.
Рыжик заполз в прохладную траву и даже есть взятую для него кашку с мясом отказался, только полакал воды из миски и уснул, прикрыв лапой нос от комаров. Я накрыла его ситцевым платком, как пологом, от кровососов, достала из рюкзака два яйца, хлеб и длинный зеленый огурец, мы с Андрюхой сломали его пополам и захрустели.
– Вы к кому?! – спросили дежурные из-за ворот.
– Мы ищем палаточный лагерь и попить, – ответили мы.
– Здесь нормальный лагерь, и начальник запрещает пускать посторонних на территорию, – и они лязгнули по ту сторону засовом для важности.
– Испугались, что у нас в рюкзаке взрывчатка для террористического акта, – вздохнул Андрей. – Жалко, что у тебя там нет знакомых, можно было бы компоту попить в столовой… Там всегда столько компота остается! Потом всё равно свиньям отдают…
– Не судьба. Положи глину под язык, помогает...
– Ма-ам... – Андрей закрыл глаза ладонями и упал в траву рядом с Рыжиком.
(Абзац, в общем! Дальше – внутренний монолог автора, кому не интересно, может пропустить до следующего абзаца...)
Мне было стыдно перед моим пацаном, что я которое лето не могу его отправить в нормальный сытый и беззаботный лесной лагерь с речкой, пляжем и пятиразовым питанием. Уже два года назад этой возможность растаяла после сокращения меня из школы искусств, где у меня была треть ставки преподавателя фольклорного пения и театра, и больше не смогла устроиться на работу. А инпекторам Бюро по трудоустройству невозможно было объяснить, что с тремя «кобелями» на руках (то есть сыном, дедом и щенком), время, потраченное мною на мытье полов и материализацию чужих финансковых амбиций, мне хотелось бы продать гораздо дороже, чем за полторы тысмячи рублей в месяц, и что 8-часовой, а тем более «ненормированный» рабочий день – это неоправданная благотворительность государству, которому на меня и моих детей глубоко наплевать, а тем более частным лицам, которые это государство приватизировали со всеми недрами и людьми. И что время моей вынужденной нетрудоустроенности (на самом деле – административной и творческой свободы) мне хотелось бы конвертировать не по расценкам десятилетней давности. Инспектор делала вид, что не понимала моей выгоды от использования свободного времени и предлагала обменять его «на хлеб для ребенка!», ради моего «стажа». Но я – сомневалась.
Ведь время – это не моя личная собственность... А что-то больше... Подарок... его вообще нельзя продавать за деньги!
Но инспектор Биржи упорно меня не понимала. Я в ответ «не понимала» такие явления, как: «кризис в стране» (из-за которого три журнала подряд отказались печатать мой этнографический очерк об экспедиции в Белорусское Полесье) и «ненормированный рабочий день» (на уборке частных помещений и территорий, ввиду отсутствия других видов работ у Биржи). У меня и дома рабочий день «ненормирован», однако «кризиса» там не наблюдается. И мне всё время хотелось громко и профессионально, со страниц прессы, спросить все эти чиновничьи жопы на джипиках:
–Откуда кризис, мужики?!! Не вы ли его сами учинили, прибрав к разным потным рукам всё в устаканившемся советском государстве, до полного истребления природных ресурсов и человеческого терпения? А теперь вы треплете своими сальными пальцами мой паспорт, диплом Московского полиграфического с квалификацией «Редактор масовой литературы», специальностью «Журналистика», мою трудовую книжку и требуете от меня, безработного спеца и матери-одиночки, бесплатного подтирания остатков выших банкетов?! То есть благотворительности в вашу сторону?!
Да не слипнется ли у вас, господа!? Запятые вам в печонки и три наката русских глаголов сверху, – я против. Не хочу оказывать благотворительность кризисной частной экономике, в которой изначально нет и моей доли. – И прошу это везде записать в протоколы, сводки и базы данных:
«Я, Копылова Марина, мать-одиночка, русская, с незначительными примесями финно-угорской, греческой и украинской крови, специалист высшей категории, безработная, коренной житель этой Самой Национальной на Свете Республики и этого амого доброго и несчастного на свете города, не принадлежащая ни к каким группировкам, в том числе к «титульной нации», член Ассоциации Антропологов и этнографов России, Союза Писателей России и её регионального отделения – Союза писателей Самой Национальной на Свете Республики, хочу :
1) вырастить дерево, – желательно в лесу и подальше 100-метровой зоны от дорог и рек, чтобы, в соответстви с новыми постановлениями новых неместных правителей Нашей Самой Национальной на Свете Республики, его не выпилили под строительство нового развлекательного комплекса или бензозаправки, и чтобы его сохранность мне подтверждалась ежегодным документом ценным письмом с описью вложения в втечение ближайших 50-ти лет;
2) посторить дом для сына и внуков в экологически чистой местности с горизонтом грунтовых вод не выше пола цокольного этажа на честно заработанные деньги;
3) воспитать сына – настоящим честным человеком, – пока не знаю, как, потому что, о Боже, я же не мужчина...
4) кроме того, «привлечь к себе любовь пространства» и
5) «услышать будущего зов», – в том числе зов своей «половинки» в этом мире...
Это пока всё, но я ещё подумаю по мере реализации и добавлю...
Если вам, господа, со мной не по пути, «не к лицу» и «не по летам»,– то пора и мне уж быть умней. И катитесь прочь от моего подъезда, пока я не вылила на вас тазик.
Такое заявление даже в устной и редактированной форме на Инспектора Биржи Труда производило обычно сильное впечатление, и меня отпускали еще на месяц на вольные хлеба, что в условиях современного провинциального города примерно как голодная смерть, потому яблоки вдоль дорог уже не растут, а лес, в котором еще растут ягоды-грибы, вырублен и находится в распиле... (Только я не говорю об этом отцу, а то у него не будет сил жить дальше...)
Фонд социального страхования, в лице замотанных работой полных женщин, не получая от меня два года никаких отчислений, не давал и моему сыну бесплатных путевок даже в этот лесной лагерь имени какого-то Пионера. Андрей пинал мяч в родном дворе, купался в речке (благо, она тогда в городе была), иногда выбирался со мной в фольклорные экспедиции в деревни, пел на Рождество «Вертеп» на частных представлениях. Но с момента, как я ушла в писательство, мы вылетели из всех компани. Никто не приглашал нас в гости, в лес, в сад, на шашлыки, на дни рожденья, и даже на школьных собраниях члены Родительского комитета меня напряженно «терпели». А «деда» (то есть моего отца) и вовсе попросили не присылать, из-за мировоззрения: с него невозможно было «отжать» на коллективный поход в кафе, на кулер и соковыжималку «на весь класс». Деда это «скопище обеспеченных женщин» забавляло и раздражало. Он даже пробовал их перевоспитывать. Но дома вправлял мозги мне:
– Всё ерунда, не в писательстве дело, даже не в твоей безработности, а в твоём не-за-му-же-стве! Оно-то всех баб и напрягает! Ты создаешь неправильный пример для Андрея.
Я понимала, что по уши виновата перед сыном, но не знаю, почему я такая неправильная «непарная элементарная частица». И это сознание оседало на дне меня год за годом, как голубая глина на дне карьера...
Слава Богу, в те трудные дни подруги и соседи по дому нас не оставили и подкидывали Андрюше на прокорм то кабачок, то яблок с огурцами, то ягод из сада, а то и козьей сыворотки и косточек для Рыжика... В общем, абзац...
– Куда дальше пойдём? – прервал мои мысли Андрей.
Мы посмотрели на измученного Рыжика под ситчиком. Он не шевелился. – Не дойдёт.
– Мам, а те, кого мы ищем, они вообще-то – существуют? – вдруг строго спросил Андрей.
– Да… Но не факт, что мы их найдем.
Мы помолчали: весь дальнейший поход зависел от решения сына идти дальше. Солнце жарило во всю силу. Комарам всё равно пришлось бы нас сожрать, куда бы мы ни повернули...
– Рыжик... – тихонько позвал Андрей и погладил щенка.
Рыжик скульнул под ситчиком. Из каритки высунулся охранник в черной форме и просто сказал:«А ну, идите отсюда, а то щас пистолет возьму».
– Пойдём, Рыженька? – тихо позвал Андрей, взваливая на плечи рюкзак, и мне тихо сказал:
– Пойдём?
Рыжик сделал за нами несколько шагов,– и сел на дороге, оглядываясь вопросительно на лагерные ворота: мы, дескать, разве не сюда шли?!– Сидит и смотрит. Мы идем, а он сидит. Мы почти скрылись за поворотом, – а он всё сидит один-одинешенек, маленький Рыжик, и поскуливает. Конечно, ему в этом лагере было бы сытно и счастливо, он и в лесу бы не пропал, выкопал бы ямку и жил…
– Рыжик, ты что, остаешься?! – спросили мы его.
Он заскулил из глубины собачьей души и потрусил за нами.
Мы вышли по лесной тропинке на берег рыжей реки Кокшаги, медленно и вяло текущей среди ржаво-песчаных берегов и лопухов белой мать-и-мачехи. Не было никаких следов человека, ни голосов, ни дыма костра. Весёлые ромашковые поляны сменялись зарослями дикого щавеля, непуганые птицы взлетали из-под ног.
– Мам, давай вернёмся, – вдруг поппросил Андрей.– Не было тут твоих знакомых: видишь, мы идём, идём, – а вокруг даже трава не смята!
Мы в изнеможении упали на чисто выкошенной поляне, скинули с себя всё, что можно было скинуь, и так лежали, задрав ноги, и глядели в небо, на облака.
На всём свете не было никого, кто бы искал нас, чтобы спросить у него, куда нам идти. От состояния счастья и полного несчастья одновременно можно было спятить...
– Господи мой Боже! – взмолилась я без патетики.– Прости нас за дурацкий вид, но дай нам, пожалуйста, как-нибудь знать, куда нам идти!
Андрей хихикнул (паршивец):
– Ему, наверно, захочется, чтобы ты с ним подольше пообщалась. Проси сразу палатку, спички и котелок.
Вдруг кусты со стороны непроходимого леса захрустели. Мы вскочили на корточки.
– Медведь!.. – прошептал Андрюха.
– Они сейчас сытые…– но уменя тоже ждыхание в желудок провалилось. Я вспомнила, что, помимо сытости, у медведей бывают ещё «брачные игры» и дети, и в кустах может быть мамуля с медвежатами.
Кусты трещали все ближе. Рыжик зарычал и оскалил зубы, как волк, холка встала дыбом, – но как-то заленился и уснул, уронив голову на лапы.
Из подлеска выломился деревенский мужикок в резиновых сапогах, в кепке, с велосипедом и котомочкой за плечами. Сел на велик и поехал туда, – откуда мы пришли... Мы смотрели на него, как на привидение, и чуь не забыли спросить: видал ли он где-нибудь людей с палатками.
Мужик скинул ногу на землю и с сильным местным акцентом сказал:
– Это карьер надо смотреть, там флажки на деревьях по лесу: соревнования ориентированию, – а здесь никого нет. Там все.
И поехал. А мы встали и пошли следом.
Но с этой минуты стало совсем ясно, что палаточный лагерь – полная чертовщина. Искать его в лесах вокруг карьера – дело долгое и безнадежное: мне жалко стало лапки Рыжика, так бесцельно мотающегося за нами. Молча прошли несколько километров по дороге и снова вышли на берег Студёнки.
На том берегу дымился костёр, стояли две палатки, и какие-то весёлые люди в камуфляжной форме и женщины в куртках шумно пили из стальных стаканчиков. Мы перешли на их сторону. Они нас проводили выжидательной тишиной... Мы для них были «чужие», хотя весной это была «наша поляна», а у Рыжика вон, под тем деревом косточки закопаны… Но теперь поляна была пропитана чужими запахами. Рыжик это понял и даже не оглянулся на свой уголок, когда мы проходили мимо.
Да, теперь мы точно шли домой, и впереди был вечерний грустный путь с тяжестью на плечах. Комары совершенно озверели, Рыжик прятал свой младенческий животик, бухаясь время от времени в песок и поджимая под себя лапки, но шел за нами из последних сил, пока не упал.
И тут у нас за спиной послышался рокор мотора. За третьим подъемом горы показалась пятнистая машина.
– Мам! Давай попросим подвезти нас до шоссе: щенок не дойдет и я тоже… – попросил Андрей.
– Попробуй, останови их, поговори… Рыжика-то мы как поймаем в чужую машину? – Я попробовала взять Рыжика за ошейник, но он отскочил и побежал по дороге прочь. А я за ним.
Из-за горы, раскачиваясь, как в бурном море, выскочил зеленый УАЗик без стёкол. На переднем сиденье подскакивали двое потных, раскрасневшихся мужчин в камуфляжной форме. Андрей поднял руку, остановил машину, заговорил с ними и мигом оказался на заднем сидении.
Машина догнала нас с Рыжем. Мужчина посмотрел сквозь меня. И мне сильно расхотелось садиться с ним рядом. Но Андрей уже сидел в машине и кричал оттуда:
– Ма-ам! Поехали быстрей!
– Так едем или нет?! – вызывающе спросил у меня водитель.
Я нехотя ловила Рыжика, но он холку вздыбил и отпрыгивал всякий раз, когда я пробовала захватить его на поводок, злобно скалил зубки и словно уводил меня от машины. Мне и самой не хотелось попадать в зависимость от пьяных типов, но я тянула время, чтобы Андрюха сообразил, что тут что-то не так, и выскочил из машины. Но он ничего не понимал и покрикивал на меня петушиным голосом… (Что-то слишком быстро он слился с этими «жопами на колесиках»...)
– Так едем?! – снова спросил водитель.
– Как я щенка оставлю?! Не едем. Андрей! Вылазь немедленно! – закричала , потому что мотор заревел, и машина рванула места, увозя моего сына.
– Да ну, мам! Ты ж сама просила остановить! Мы на машине за пять минут до шоссе доедем! А так – полдня топать ! – кричал Андрей из окна, впаявшись в мягкое сиденье.
Шофер хлопнул передней дверью, предназначенной для меня, и даванул на газ. Андрей, проезжая мимо, пожал плечами, но не выскочил.
– Прыгай!!! Открывай дверь и прыгай немедленно! – закричала я так, что чуть голос не согвала, и вдруг вырвалось киношное:
– Стой! Стрелять буду!!! – и я выхватила из кармана недоеденный огурец...
Машина затормозила и стремительно двинулась назад под недовольные крики и свист.
Я побежала за машиной, а потом от неё. Рыжик бежал рядом, тявкал и сердито морщил круглую детскую мордочку, на которой виднелись нешуточные черные десны с массивными клыками.
– Выходи, поросёнок! Тебе говорят: выходи!– я поймала дверь находу и рванула за ручку.
– Мам, чего ты?! Да ладно! – Андрюха вылетел из машины находу прямо на дорогу.
Машина резко затормозила, шофер покрыл пространство вокруг густым и вязким матом и покрутил пальцем у виска в мою сторону. – Я подняла бровки, спрятала огурец в карман и вздохнула , но как только они отъехали, схватила Андрея за шкирку и очень доходчиво разъяснила ему ситуацию со всего маху рукой пониже спины:
– Ты его глаза – видел!? Ты видел, как они «бухали» на той поляне!?
– Я ему в глаза не заглядывал!.. – отбрехался сын и поплелся по песчаной дороге, потирая ушибленное место, поскуливая и жалуясь…
Ну, вот, треснула ребенка... Ладно, одиннадцать, лет, – может, что-то позитивное отложится,– а через год – это уже не поможет... Жалко его, измученного дорогой, «моего маленького»... засранца... Словно себя побила. День не задался: одни ожидания, одни напрасные ожидания!..
А Рыжик бегал вокруг, лизал Андрюхе лицо и руки и радовался, что Андрей вернулся. Глядя на них, я ощутила сильное тепло где-то повыше сердца. Я бы, наверно, не смогла жить, если бы не было Андрея, если бы не было Рыжика... Как же я их все-таки люблю…
Когда мы снова вышли на карьер, солнце стояло над противоположным его берегом, почти касаясь леса. Было какое-то удивительное время, когда даже комары не кусали. Или это ветер?.. Но ветра не было. Маленькое неподвижное озерцо лежа как серебряное зеркало, на зеленом бархате осоки и травы.
– Мам, а можно я последний разочек прыгну вниз? – осторожно спросил Андрей.
Я хотела возразить, но просто сказала: «Иди…»
И они с Рыжиком, вопя от радости и поднимая тучи пыли, рванули со всех ног по плоской равнине к далекому обрыву в середине карьера.
Когда пыль улеглась, там, на кромке серого обрыва, обозначилась маленькая красная точка (мой рюкзак с видеокамерой внутри...) и рядом маленький юркий червячок на двух ножках, именуемый «Андрей», а рядом с ним – рыже-серенький звереныш на четырех лапках.
«Червячок» оставил красную точку на краю обрыва, отделился от нее, помахал ручками и с криком «А-А-А-А!!!» полетел с обрыва вниз, в песок. Зверек потоптался на краю, свесив голову, и осторожно прыгнул следом. Минут через десять пацан появился на краю обрыва. Еще через две минуты на первом верхнем уступе появился и зверек, весь белесый от глиняной пыли, и лаем просил поднять его наверх. Но, не дождавшись помощи, выбрался сам и затанцевал на уступе, рядом с мальчишкой, поглядывая временами мордой в мою сторону.
– Ма-ам, иди с нами прыгать! Здесь классно!!! – донесся до меня тихий крик Андрея. – А ещё – можно?
Я махнула ему рукой. – И он снова прыгнул вниз.
Рыжик залаял, заметался на краю обрыва… И – не прыгнул.
Я сидела на теплом песке, лицом на закат, выбирая из-под коленки спелую землянику и мелкие крупинки сладковатой желтой глины, и наблюдала, как в воздухе над карьером, в этом бескрайнем чистейшем золотом небе, кишмя кишели какие-то мушки и комарики, похожие на космическую пыль. Их было так густо набито в воздухе, что казалось, невозможно дышать этой взвесью. Но я вдыхала воздух легко и без всякого напряжения, прозрачный и легкий, как крыло стрекозы…
