Над просохшими крышами
и среди луговой худобы
в ожиданье неслышимой
объявляющей счастье трубы
все колеблется, мается
и готово на юг, на восток,
очумев от невнятицы –
то хлопок, то свисток, то щелчок.
Но уж – древняя ящерка
с золотым светоглазом во лбу –
выползает мать-мачеха,
освещая судьбу:
погляди, поле глыбами, скрепами
смотрит вверх, словно вниз
и крестьянскими требами
вдруг себя узнаёт. Объявись!
Объявись, ибо сладко, я думаю,
разнестись, как сверкающий дым,
за ослепшей фортуною,
за ее колесом молодым –
что ослепнет, то, друг мой, и светится,
то и мчит, как ковчег
над ковшами Медведицы, –
и скорей, чем поймет человек.
Там-то силой сверхопытной –
соловей, филомела, судьба –
вся из жизни растоптанной,
объявись, золотая труба!
