Если б я была парнем, я б никогда не говорила девчонке, что она, как звезда.
Я б говорила ей, что она - то чувство, когда мимо в ночи проносятся поезда.
Что она, как искусство. Древнее и пугающее искусство…
А не то, что она пахнет, как тюльпаны и резеда…
Я бы никогда не говорила ей:киска или, допустим, солнышко…
Не воспевала бы ее лебединую шею…
Я б говорила, что она, это как стоять в ледяной и кипучей воде по горлышко,
Как солдату ползти под выстрелами по траншее..
Я б говорила ей, что ее голос, как, плавящаяся в жерле вулкана, сталь.
Как стая, красящих небо в черный, огромных птиц,
И никогда б, что он звенит, как богемский хрусталь…
Не плела бы ей про хрупкость рук и полет ресниц…
Я б рассказывала ей, что она, как четыре часа утра,
Когда вдруг просыпаешься и не можешь вспомнить, что ты и где ты.
А не то, что она, как какая-то сраная амфора,
И не то, как она заводит меня раздетой.
И она была бы мне не заинькой и не песенкой,
Не любимой девочкой, единственной половинкой.
Она торчала б во мне…
Как вилка, застрявшая в горле у ярмарочного кудесника.
Как острая, раскорябывающая нутро до крови, железная вилка…
И я писала бы, как под ногой у нее оживают камни, про бездонность ее слезных протоков.
А не про вкус ее губ и про свет васильковых глаз.
Если б я была парнем, я была бы чудовищно одинока…
Вот, как сейчас…
03.2014
У меня ничего не болит, мама.
Вообще ничего не болит.
Я забил на ковид, на грипп, на энцефалит.
И на прочие штаммы. Мама, я от всего привит.
От плохих стихов. От телевестей. От страстей.
Я переболел и выжил. И теперь не слышу, не вижу...
Я здоров, мама. Здоров до мозга костей.
И мне плевать, мама, на хреновые времена.
На то, что подыхающим волком воет страна.
На войну, тюрьму и суму.
На житейскую кутерьму.
Всё по плану, мама. По плану и по уму.
Я одновременно, мама, путло, либераха, черт.
Местный психиатр, мама, взял меня на учёт.
Я снялся в рекламе, мама, про конец сущего:
Чёрный экран. Красная строчка, бегущая
Сообщает, что нам осталось чуть-чуть.
И ничего не тревожит и не мурыжит.
Среди миллиарда обиженных я ничем не обижен.
И я ближе к Богу, чем иные сподвижники. Впрочем не суть...
Не суть, мама. Я холоден и остёр.
Всё что я любил, я бросил гореть в костёр.
И теперь стою на жгучем, пронизывающем ветру.
Мама, ты знаешь, я никогда не умру.
И воды расступаются передо мной.
И птицы падают к моим ногам.
Я жив, вечно жив, мама, как Виктор Цой.
И жизнь моя тянется, как розовый бабл-гам.
И внутри моего черепа, мама, растёт полевая трава.
Полевая трава без конца и без края.
И там, мама, ты тоже, как я жива.
И молодая. Отчаянно молодая.
22.11.20
А, знаете, я маску надела в марте.
Когда никто ничего не знал и толком не верил.
Когда оранжевая чума на карте
Ещё не набухла, не вспучилась, не созрела.
И дело не в том, что я истеричка и дура,
Как прошипела в спину стерва - соседка.
И не в том, что я чувствительная натура,
Перечитавшая слишком много газеток.
Не пытаюсь быть в тренде. Не следую веяниям моды.
Не проповедую. Не подлизываю у власти.
Просто маме уже семьдесят два с лишним года.
А у отца хроника. Легкие. Астма...
Короче. Март. Иду за вином и хлебом по мутным лужам.
И у «Красного-Белого» встречаю Миху и Глеба.
Корешей - алкашей, известных на всю округу.
Которые лет двадцать уже, наверное, пьют и дружат.
И везде таскаются друг за другом.
И вот они видят мою маску и их просто рвёт...
Миха ржёт. Глеб орёт: «Атас, химзащита идёт.!»
И тоже, прям до икоты, до коликов ржёт.
А потом подходит и кашляет мне в лицо. Густо смачно и вязко.
И я чувствую перегар и выхлоп табачный.
Даже сквозь маску.
Это долбаный год. Долбаный, сучий год.
Корабль стонет, скрипит, но плывёт вперёд.
И матрос рассеянно замирает на мушке прицела.
Миха месяц, как умер. Скорая не успела.
А вчера я снова встретила Глеба.
Плакал и тыкался мне в ладонь страшно, слепо.
Шептал:«Ты не бойся. Меня вроде как пролечили. Всё проверили уже два раза и отпустили.
Ты это прости меня. Ты прости. Попутало лихо.»
И потом вдруг бухнулся в первый снег и завыл:«Миха!..»
И я стояла, и тоже слёзы размазывала по роже.
И думала:«Ну что же ты творишь, свЯтый Боже?
Почему же ты не хранишь пьяниц и дураков,
Детей и женщин, мужей их и стариков?
Ты устал, Боже, ты забил, ты забыл, чем-то увлёкшись в азарте?
Ведь не может быть, чтобы намеренно и со зла?»
И красная зона солнца росла и ширилась на небесной карте.
Ширилась и росла...
24.11.20
Джейн превращается в древо.
Но ничего...
Никто ничего такого не замечает.
Ее качает
От ветра. А кого не качает,
Если ветер крепчает?
Джейн будет кедром.
Или ольхой. Или осиной.
Она чувствует силу
в ногах ли, в корнях ли -
густую дремотную силу,
Идущую из земли...
По телу ее ползут древесные тли.
Шаги все более тяжелы и неторопливы.
Глаза ее становятся синими сливами.
На плечи садятся птицы: скворцы и синицы.
По лопаткам бежит сладковатый, прозрачный сок.
Джейн трет висок. И находит на пальцах частицы коры и глины.
На вопросы она отвечает путано, длинно.
Но ее всё так же почти ни о чем не спрашивают.
Ничего страшного.
Ничего страшного не происходит.
Она еще ходит. Еще говорит. Еще улыбается.
Почти совсем не путает право и лево.
Джейн
Превращается...
Превращается...
Превращается в древо.
Люди бредут сквозь нее бесцветным потоком.
Иногда ей становится чудовищно одиноко
Среди не вникающих, не понимающих, не различающих
Листвы, ветвей, кружащих у темени,
Пронырливых свиристелей.
Но время от времени.
Примерно раз в две, или, может быть, три недели,
Когда кажется, что вот совсем чуть-чуть до беды.
Когда Джейн начинает роптать на жизнь и Всевышнего,
К ней заходит Джо. И приносит ей лейку воды.
Ничего лишнего.
Пришел, поставил, ушел,
Но ей хватает. И она опять ощущает
Себя уверенно. Просторно. И зелено.
Зелено, зелено, зелено...
И всё хорошо.
Все правильно и хорошо.
24.03.16
Полночь. Вот мы сидим друг против дружки.
Я психую, отчаянно луплю по подушке.
Он совершенно, неподражаемо спокоен.
Кот, - говорю, - я ведь совсем не воин...
Меня тошнит от всех этих ГТО - "за здоровье нации",
Стоящих в паре шагов от мобилизации.
Кот, я до ужаса подобное ненавижу.
Я так страшно, так отчетливо страшно слышу
Вой воздушной тревоги, что тяжелеют ноги.
И зубы ломит. Неужели... неужели нас все же накроет
Это тяжелое черно-красное одеяло? Неужели им все еще мало?
Кот, неужели они совсем идиоты?
Все это дерьмо, что происходит в мире...
На Украине, в Судане, в Йемене, в Сирии...
Кот, я, правда, не понимаю вообще ни хрена.
У меня горлом... горлом идет война!
И кот говорит:"Мьиау. Мьиау. Мрррррррррррр...",
Что означает:"Дался тебе этот мир!..
Вот наш с тобой мир: сотни хороших книг.
Тишина, теплый бок, недописанный черновик.
Пока мы вместе, нам нипочем ни холод, ни зной.
Я никогда не пойду на тебя войной."
И я говорю:"Кот, слышишь, морозы крепчают,
А мой Бог мне почему-то не отвечает.
Я зову его десять долгих унылых лет.
Мне всё чаще кажется, кот, что его просто нет.
Что я зависла в этой зиме, зависла.
Что мои молитвы летят в темноту без смысла."
И кот говорит:"Мьиау. Мьиау. Мрррррррррррр...",
Что означает:" Расслабься, смени ориентир.
Расфокусируйся, а иначе ты склеишь ласты.
Я помолюсь за тебя светлоликой Бастет,
И расскажу ей о твоих страхах и чаяниях.
Она всегда меня слышит и отвечает.
И я говорю, знаешь, кот, я как-то устала.
Снега так много, а солнца ужасно мало.
И так много предательств, смерти, болезней, горя...
Какая-то скверная у нас с тобой выходит история.
И кот говорит:"Послушай..." Что значит "послушай".
Посмотри на меня, на лапы, на хвост, на уши.
Почувствуй ладонью, как сердце покойно бьется.
Я клянусь тебе сердцем и лапами - всё обойдется.
Я клянусь молоком и мясом, хвостом и шкурой...
Понимаешь? - говорит. Да, - говорю, - я понимаю.
Он кладет мне на лоб тяжелую ласковую башку....
Мррррррр.
Мрррррррр.
Мррррррррр.
Мрррррррррр.
Мррррррррррр.
И я засыпаю.
17.10.15
