Чуть только я узнал, что умер Мирис,
я бросился к нему домой, хотя обычно
я ни ногой в жилища христиан —
особенно когда там траур или праздник.
Не удивительно, что я остался
в прихожей, — было трудно не заметить, как родные
покойного косятся на меня:
я замешательство прочел на лицах.
Часть комнаты, в которой он лежал,
была видна оттуда, из прихожей,
где я стоял: богатые ковры
и утварь — золотая и серебряная.
Я плакал — плакал и не прятал слез.
Я понимал, что сборища, гулянья
лишатся смысла после смерти друга.
Я понимал, что больше он не будет
счастливыми беспутными ночами
смеяться рядом и читать стихи
с его завидным чувством греческого лада.
Я понимал, кого и что я потерял —
навеки, безвозвратно потерял, —
ах, сколько нежности вмещало сердце!
Переговариваясь потихоньку,
какие-то старухи обсуждали
его последний день: в руках — все время крест,
и «Господи Исусе» — на устах.
Позднее в комнату, где он лежал, прошли попы,
их было четверо, они творили
усердные молитвы, обращенные к Христу
или к Марии (я не разбираюсь в их обрядах).
Два года, как мы приняли его
в свою компанию. Мы не могли не ведать,
что он христианин. Нам это не мешало.
Он был во всем со всеми нами заодно.
Он меры в наслаждениях не знал
и денег не жалел на развлеченья.
Он не боялся, что его осудят,
отчаянно бросался первым в драку
на улицах ночных, когда случалось
нам повстречаться с нашими врагами.
Он с нами о религии своей
не говорил. Однажды мы сказали,
что в храм Сераписа его возьмем.
Он промолчал, но эта наша шутка
пришлась ему не по душе — теперь я вспомнил.
А вот еще два случая, к примеру:
мы как-то приносили Посейдону
дары — и наш красавец отвернулся;
в другой же раз, когда один из нас воскликнул:
«Да будет к нашему союзу милостив
великий, несравненный Аполлон!»,
«Чур не ко мне!» — отмежевался Мирис
чуть слышно (остальные не расслышали).
За молодую душу сочным басом
молились христианские жрецы,
и я отметил про себя, насколько
у христиан внимательно, до тонкости
продуман этот ритуал, который
предшествует обряду погребенья.
И вдруг невероятное открытие
меня пронзило. Появилось чувство,
как будто Мирис от меня ушел,
такое чувство, что он присоединился
к своим, и я с моим нехристианством
ему чужой. И тут еще одно сомненье
мелькнуло: неужели я ослеп
от страсти, неужели был всегда ему чужим?
Проклятый дом! Скорее прочь отсюда,
покуда Мирис в памяти живет
наперекор всем этим христианам!
