Мой хитрый сынишка Приказ на снегу

Пообещал я как-то сынишке взять его с собой на охоту — тропить зайцев.

И с тех пор не стало мне покоя.

Каждое утро, чуть свет, сынишка врывается ко мне:
— Вставай!

Сегодня пойдём?

Погода хорошая.
Ему на охоту идти погода всегда хорошая.

А зверя тропить, то есть разыскивать по следам, — не всякий день удобно.

След разный бывает, смотря по погоде.
Я откажусь идти, а сынишка хныкать:
— Опять не хочешь!

Ведь откладываем да откладываем… Когда же наконец пойдём?
И придумал я военную хитрость.
— Слушай, — говорю, — мою команду!
Он сразу руки по швам.
— Есть, — говорит.
— Ну вот: зря меня больше не буди.

Утром, как встанешь, первым делом беги в садик.

Там на снегу прочтёшь мой приказ — выходить в поход или нет.
— Есть, — говорит, — выходить утром в сад.
Он лёг спать, а я взял палку и вышел из дому.
Дом у нас с палисадничком.

Зимой в палисаднике никто не ходит.

Снег там как выпадет, так и лежит нетронутый.

Я просунул палку сквозь забор и написал на снегу печатными буквами — сынишка у меня ещё маленький, только по-печатному разбирает:
Я

Е

Ь!
В ту ночь я выспался хорошо: сынишка не пришёл будить меня спозаранку.

Я встал, оделся и посмотрел в окно.

Моё окно выходит как раз в палисадник, и моя надпись видна мне прямо из комнаты.

Утро было серенькое, безветренное, тёплое: градусник за окном показывал чуть-чуть выше нуля.

Снег не блестел, казался грязноватым, как плохой мел.

Тусклым, скучным лежал мой приказ на снегу.
Я порадовался своей выдумке: ведь по этой надписи мне каждый день будет видно, какие изменения происходят и со следами в поле.
Стенки букв подтаивали, буквы расплывались, как на промокашке.

В такой хмурый день свежие следы быстро расплываются, а прежние следы кажутся одинаково старыми.
Я спокойно сел за работу.
На второй день опять не пришёл будить меня сынишка.
Утро было солнечное; ещё с ночи завернул такой мороз, что снег стал, как пастила: сверху подсохла толстая корка — наст.

По нему не только лёгкий зайчишка — волк и тот не провалится.

И следа никакого не оставит — разве кой-где когтями царапнет.

Надпись моя казалась нацарапанной ножом по льду.

Стенки букв сверкали, как срезанный металл.

Ямки наполнились мёрзлой крупкой.

В такую погоду найдёшь одни старые следы, новых нет.
И третий день не принёс ничего хорошего.
Опять был мороз да ещё с ветром — позёмкой.

Сухой крупитчатый снег мело по земле — пудрило следы.

Буквы точно кто столовой солью посыпал.

Пойдёт заяц утром с поля, где кормился, — с жировки, — его следы сразу и припудрит.
Как их отличишь от его вечерних следов?
Сынишка ходил насупленный, но молчал — приказ оставался в силе.
Я поздно засиделся в ту ночь за работой.

Лёг под утро.
— Подъём! — вдруг кто-то крикнул мне в самое ухо, как бывало на военной службе.

Но что-то больно уж тоненький голосок у дневального.
Я с трудом открыл глаза.
— Будись живо! — кричал сынишка. — Я уже чай пью.
Я только глянул в окно — и сразу убедился, что он не напрасно меня поднял: на оконной раме, на заборе лежал толстый, пухлый, как вата, снег.
Значит, перед рассветом выпала мёртвая пороша.
Так называют охотники выпавший ночью густой снег — лучший помощник следопыта.

Он начисто засыпает все старые следы.

Утром в поле глазам охотника открывается мёртвая белая пелена.

И только самые свежие — утренние — следы зверей чётко отпечатываются в новеньком рыхлом снегу.
Я так заторопился на охоту, что забыл посмотреть на свою надпись.

Да и ни к чему было: её, конечно, так же занесло, как и все старые следы.
Зимой зайца трудно увидеть — не только белоснежного беляка, даже серого русака.
Но только мы с сынишкой выехали за кладбище, сразу увидели след заячий.
Слышу, сынишка шепчет про себя тихонько стишки собственного сочинения:
Лап от задних пяточки
Впереди,
От передних пятачки
Позади.
Он у меня уже знает, что заяц на бегу заносит длинные задние ноги вперёд передних.

След от задних продолговатый, пяточкой впереди, от передних — круглый, как пятачок, позади.
— Сам на кладбище пошёл помирать, — уверенно доложил сынишка. — Поворачивать?
— Нет, постой, — предупредил я, занося лыжи немного вбок.

И снял с плеча ружьё. — Это ведь русачий след, а русаку чащи не надо, чтобы залечь.

Смотри: дальше след оборвался.

Тут заяц двойку сделал: повернул и пошёл назад своим следом.

А вот скидка: он прыгнул в сторону, погоди-ка, вон не у того ли куста он залёг?
И только мы стали подходить к этому кусту, за ним мелькнули чёрные кончики длинных ушей.

Я выстрелил.

Здоровый русачина подскочил выше куста, перекувырнулся через голову и пропал.
Когда мы подошли, он уже не дрыгал, зарывшись в снег.
Без труда мы вытропили ещё трёх русаков и одного беляка.

Но застрелить удалось ещё только этого беляка: остальные благополучно от нас удрали.
Мы отыскали длинную палку, привязали к ней за лапки обоих зайцев — серого и белого — и понесли их домой.

Я держал палку в руке, сынишка положил другой конец её себе на плечо.
У самого дома нам встретился сосед.

Он посмотрел на нашу добычу и сказал:
— Дельно!

Тропили?
— Тропили.
— Так.

Хорошее дело.

Я вот тоже своего парнишку от молодых ногтей приучаю к разным следам присматриваться.

Следопыт-охотник и на войне всегда первый разведчик и партизан тоже.
Слово «война» напомнило мне про мой приказ на снегу.
— А тебя всё-таки наказать надо, — сердито сказал я сынишке. — Ведь приказ-то был не будить меня!
— Я не виноват, — заявил он, нисколько не испугавшись. — Что осталось на снегу от приказа, то я и сделал.
— Как так? — не понял я.
— Сам посмотри.
Я взглянул через забор в палисадник.

Там в ярком солнечном свете ослепительно блистало на снегу одно только короткое слово:
И
Остальных букв не было и следа.
— Я вижу, — объяснил сынишка, — каждый день буквы всё хуже.

Я взял дощечку и прикрыл эти четыре буквы, чтобы приказ совсем не замёрз.
Маленький, маленький, а какой хитрый!