К таким нежданным и певучим бредням Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним Из царскосельских лебедей.
Я помню дни: я, робкий, торопливый, Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый, Слегка седеющий поэт.
Десяток фраз, пленительных и странных, Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных Мечтаний - слабого меня.
О, в сумрак отступающие вещи И еле слышные духи,
И этот голос, нежный и зловещий, Уже читающий стихи!
В них плакала какая-то обида, Звенела медь и шла гроза,
А там, над шкафом, профиль Эврипида Слепил горящие глаза....
Скамью я знаю в парке; мне сказали, Что он любил сидеть на ней,
Задумчиво смотря, как сини дали В червонном золоте аллей.
Там вечером и страшно и красиво, В тумане светит мрамор плит,
И женщина, как серна боязлива, Во тьме к прохожему спешит.
Она глядит, она поет и плачет, И снова плачет и поет,
Не понимая, что всё это значит, Но только чувствуя - не тот.
Журчит вода, протачивая шлюзы, Сырой травою пахнет мгла,
И жалок голос одинокой музы, Последней - Царского Села.* См.
Анненский.
