1. Мартин, или Джеффри Чосер 600 Лет Спустя
- Они взяли меня через неделю после того, как мы с тобой расстались, - сказал я, глядя, как Мартин разливает вино в фужеры, - т.е. не арестовали, а, как бы тебе сказать, - тут мой английский дал осечку, - вызвали на допрос, и даже не допрос, а так — поговорить "по душам".
Мы сидим с ним за огромным овальным столом красного дерева в полуподвале его трехэтажного дома на Лэдброк Роуд, в самом сердце Лондона (я ещё не знал тогда, что в этом городе много ""сердец""), вспоминая события тридцатилетней давности. Впервые я рассказываю ему всё, как было. Но, конечно, не все: всего я рассказать ему не могу. …
Наша встреча произошла в Ленинграде в конце пятидесятых. В то время я работал в ""ящике"", — так тогда у нас назывались закрытые предприятия, — куда меня пристроил один из моих ""дядей"" после моего неудачного ""вояжа"" на Сталинградскую ГЭС. Мне было почти девятнадцать. За два года до этого я окончил среднюю школу и, не поступив в музучилище, в отчаянии ""дернул"" вольнонаемным на эту волжскую стройку. Пробыв там три летних месяца и порядочно ""хватив горя"", я снова дал деру: домой.
С Мартином я познакомился ""чисто случайно"", как сейчас говорят. Произошло это до банальности просто: в автобусе. Или это было предначертано свыше? Я стоял у самого выхода, когда в набитый людьми салон втиснулся мужчина, в котором можно было сразу угадать иностранца: он был в мятом белом плаще явно несоветского покроя. Это был настоящий ""кент"", как тогда говорили. Внешне он был похож на большую встрепанную птицу, на кондора. Его голубые выразительные глаза, красивый, ""не наш"", овал загорелого лица, длинная шея и копна торчавших во все стороны светлых волос сразу приковали к нему наши взгляды. Он во все стороны вертел головой и приветливо улыбался, стараясь привлечь к себе внимание, хотя все уже и так были заинтригованы. Улыбка у него была, надо сказать, что надо, да и весь он был так экзотичен, что на лицах стоявших рядом девиц сразу заиграли ответные улыбки. Но сказать они ему ничего не могли, потому что изо рта его вылетали знакомые мне урокам английского языка звуки, которые, увы, не желали складываться во что-нибудь осмысленное. ""Англичанин"", определил я, ""настоящий!"". Я стал бешено прокручивать в голове все известные мне английские фразы, но память выдавала предложения типа ""The book is on the table, I am in the classroom, и т.д., т.е. всё это было совсем не к месту (я ходил на подготовительные курсы при филфаке ЛГУ и … зубрил английский). Вдруг глаза наши встретились. Я чувствовал, как его взгляд скользит по моему лицу, словно теплый солнечный луч, с глаз на губы. … Из потока слов, вырывавшихся из его рта, я разобрал только два: ""Hotel Astoria» и сразу понял, что он не туда едет. ""Out, out now!"" выкрикнул я, и мы вывалились из автобуса на следующей остановке. Ему надо было в ""Асторию"", а мы ехали к Московскому вокзалу. Это я и пытался объяснить ему, когда мы шли по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства. Я выдавливал из себя слова, словно угри с подбородка, я отчаянно жестикулировал, чувствуя свою полную беспомощность и одновременно ощущая необыкновенный прилив энергии. Вот так мы с ним и познакомились. Это было общение с помощью взглядов, жестов, улыбок и чего-то еще, незримого, но такого волнующего, что у меня всё кружилось перед глазами, и я даже не заметил, как мы оказались перед массивными дверями гостиницы. ""A cup of tea'', донеслось до моего слуха и до меня дошло, что он приглашает меня зайти с ним внутрь. Да, это было бы здорово, ведь я еще ни разу не бывал там, за вертушкой входа, но разве такое возможно! Вот и швейцар смотрит на меня, как на вошь, да и денег у меня кот наплакал. ""No, thank you"", выдавил я из себя очередной угорь, и Мартин, по-видимому, всё понял. ""Meet tomorrow here"", сказал он, ""ten o'clock, right?"" ""Yes, good"" ответил я и постарался поскорее смыться.
На следующее утро мы встретились у дверей гостиницы, — я приехал туда на целых полчаса раньше, — и сопровождаемые, как мне казалось, целой сотней невидимых глаз, отправились в Павловск, где я бывал не раз, и кое-что знал об этом великолепном дворцовом ансамбле. Мы провели там весь день, наслаждаясь красотами парка и памятниками архитектуры. Мы даже повалялись на траве на берегу красивого озерца, созерцая романтическую беседку напротив и обмениваясь, в основном, восклицаниями. Мы посетили дворец-музей (за вход заплатил, конечно, Мартин), где он заказал себе гида на английском языке, и я с завистью слушал её рассказы об императоре Павле и его эпохе, еще раз убедившись, что моя тройка по истории в аттестате зрелости вполне соответствует тройке по английскому.
Несмотря на языковой барьер, который иногда вырастал в непреодолимую стену, мне удалось поведать Мартину нехитрую историю своей жизни, рассказать о любви к музыке и литературе. От него я узнал (или, скорее, догадался), что он — актер и профессиональный чтец, что здесь находится по приглашению министерства культуры, что любит русскую классическую литературу (Тургенев, Чехов) и театр. Вот, насчет театра я ему вообще ничего рассказать не мог и не потому, что слаб был мой английский, — просто, я и в этом был полный профан. Время летело, как в хорошем фильме (у меня было чувство, что мне все это снится), и мы простились хорошими друзьями у дверей ""Астории"". Мартин даже обнял меня напоследок и долго глядел мне в глаза завораживающим взглядом своих огромных голубых глаз.
Ну, а потом, наступила развязка. Я, естественно, рассказал о Мартине матери, она мужу, моему отчиму, а тот устроившему меня на номерной завод дяде, который доложил, ""куда следует"". А может, все было как-то по-другому, я и сам об этом узнал гораздо позже. Как бы там ни было, о моей встрече с Мартином узнали на заводе, меня вызвали в первый отдел и долго пытали о моих ""связях с иностранцем"", а потом заставили написать ""все, как было"". Из всего разговора мне в память врезалась фраза: ""При Сталине тебя бы просто к стенке поставили"". Вот так.
С перепугу я срочно вступил в комсомол и стал усиленно готовиться к вступительным экзаменам в университет. Жизнь круто изменилась. Если раньше, после провала с поступлением в музыкальное училище, я просто не знал, чем заняться и, как говорила мама, «метался из стороны в сторону"", то теперь в душе поселился страх.
На допросе мне было сказано, что отныне я должен сообщать обо всех своих контактах с ""иностранцем"". Мне дали номер телефона, по которому я должен был звонить всякий раз, когда получал от него письмо. Слава богу, Мартин писал редко. Когда пришло его первое обстоятельное письмо, я уже учился на английском отделении филфака ЛГУ. Учеба давалась мне нелегко, отчасти из-за моей природной лени и безалаберности. Меня не увлекли ни общее языкознание (интерес к нему пришел много позже), ни история мировой литературы, ни, тем более, марксистско-ленинская философия. Мной ""овладела одна, но пламенная страсть"": научиться говорить по-английски по-настоящему, как Мартин, произносить звуки английского языка так, чтобы меня не могли отличить от англичанина (как мало я знал тогда об английских диалектах!). Я много читал, регулярно прослушивал ""English by radio"" по Би-Би-Си, я пытался слушать новости в оригинале и даже религиозные передачи из англиканских соборов, которые регулярно передавались по Би-Би-Си по воскресениям. На занятиях я скучал, грамматика мне внушала отвращение и только занятия по фонетике проходили гладко. Наша фонетичка во мне души не чаяла. Моей целью тогда было попасть летом на работу в ""Интурист"". Не без маминой протекции, правда, я попал на курсы гидов-переводчиков при ""Интуристе"", где с головой окунулся в мир искусства и истории русской культуры. Это было, как бы, вторым образованием. Я учился водить экскурсии по Эрмитажу и Русскому музею, изучал основные маршруты по историческим местам Ленинграда, начиная от центра до конструктивистских новостроек, я знал тайны фонтанов Петродворца и историю Лицея в г. Пушкине. Я рвался в бой!
Большое письмо Мартина, написанное таким неразборчивым почерком, что мне понадобилось несколько часов на его расшифровку, было полно неизъяснимого очарования. Этот человек, с которым я провел всего пару дней, писал мне, как своему старому другу, он делился со мной своим богатым жизненным опытом и планами на будущее. А главное, говорил со мной, мальчишкой, как с равным! Оно начиналось примерно так: ""Мой дорогой друг Валериан, какое я, все-таки, ужасное создание! Столько времени не писать тебе. … С огромным удовольствием прочел твое прекрасное письмо (прими мои поздравления: ты делаешь большие успехи в языке) …"". И дальше он сообщает, что четыре недели провалялся с гриппом, что, конечно, не может быть оправданием его столь долгого молчания. И тут же добавляет, с присущим ему поэтическим пылом, что истинные причины его молчания лежат гораздо глубже: он часто страдает от длительных депрессий и странных настроений, во время которых он ни на чем не может сосредоточиться. …Тем не менее, он поставил радио-пьесу по роману И.С.Тургенева ""Вешние Воды"". Надо же! Оказывается, там еще в моде Тургенев, к которому мы со школьных лет питали отвращение (как, впрочем, и к Толстому, Островскому, и иже с ними). Он надеется вернуться на сцену, а пока работает на радио — там больше платят. Кроме меня, у него есть три особых друга в Москве (это — уже для органов), с которым он поддерживает связь.
Потом к Мартину пришел успех. Я узнал об этом много позже.
Лето 1962 года пролетело в сумятице рабочих будней в ""Интуристе"", где мне доверили, по первости, работать с ""индивидуалами"", т.е. отдельными туристами, а не с группами. Это были, в основном, богатые супружеские пары из ""капстран"", которые вежливо выслушивали мои откровения о ""Ленинграде — городе трех революций"", а в Эрмитаже стремились, прежде всего, ""отметиться"" у импрессионистов, в связи с чем мне часто приходилось менять экскурсионные маршруты по музею. Однажды мне попался американский конгрессмен, или сенатор, не помню, по имени Дэвис, который прикатил в Союз с семьей на собственном ""линкольне"". Это было настоящее чудо автомобильной техники, с автоматически открывающимися окнами, поднимающейся крышей и странным набалдашником на руле, который сенатор лениво покручивал, обгоняя машины. Лимузин был таким длинным, что нам стоило большого труда развернуться на Невском проспекте. Во время остановок по ходу экскурсии мы выходили из машины для фотографирования, и это было предметом моего особого беспокойства, потому что вокруг тотчас собиралась толпа народу, и я боялся, как бы что-нибудь не сперли. Этот сенатор, в благодарность за мои ""труды"", пообещал мне прислать какой-нибудь сувенир из США, и я, уж не знаю почему, попросил его прислать мне пластинку его однофамильца Майлса Дэвиса, что он и сделал пару месяцев спустя. Так я оказался владельцем редкого диска выступления знаменитого джазового трубача в клубе ""Блэкхок"" в Сан-Франциско, вдобавок к двум другим сокровищам современного джаза, которые он вложил в бандероль: пластинке ""Тайм Аут"" Дэйва Брубека и ""Голубой Рапсодии"" Дж. Гершвина в исполнении знаменитого Дж. Бернстайна. К сожалению, их настоящей ценности я тогда не представлял. Пластинки пошли по рукам и были сильно подпорчены.
В том году мне крупно повезло: предложили оформиться переводчиком в ""одну из развивающихся стран"". Последовало длительное и довольно нудное оформление: партбюро факультета, партком ЛГУ, потом еще где-то в городе пришлось отвечать на вопросы. Но я прошел все инстанции и 1 января 1963 года вылетел переводчиком английского языка в Индонезию. ""Сбылась мечта идиота"". Это было совсем не то, о чем мечталось, ибо ""курица не птица, Индонезия — не заграница"", но все же ""лучше синица в кулаке, чем журавель в небе"". В то время Индонезия находилась в ""красном поясе"", под эгидой СССР и Китая. В стране шло повсеместное расслоение: ""низы"" объединились под знаменем местных (китайских) коммунистов, а ""верхи"" с надеждой смотрели в сторону США. Президент Сукарно, ""Бунг Карно"", как его тогда называли, доживал последние дни. Назревал переворот по ""китайскому сценарию"", но произошло всё по-другому: власть захватили высшие военачальники, которые расправились с коммунистами единственным понятным им способом — с помощью массовых расстрелов (слава богу, к тому времени я уже был в Союзе). Я тогда работал в группе наших военных специалистов, обучавших ""индонезов"" обращению с нашим оружием, сплошным потоком, идущим в страну. То ли от плохого питания, то ли от нервного истощения, у меня появились неприятные боли в желудке и, проконсультировавшись с нашим врачом, я попросился домой раньше намеченного срока. Это было не очень хорошо ""для моей дальнейшей карьеры"", как мне объяснили в миссии, но задерживать меня не стали, и в августе того же года я навсегда покинул ""страну тысячи вулканов"" на теплоходе ""Моисей Урицкий"", который вышел из порта Сурабая , держа курс на Владивосток. Через неделю мы пересели на поезд, который промчал нас через всю Россию в Москву. Ну, а там уже и до дома было рукой подать. ...
Приехав домой, я решил сразу перейти на пятый, последний, курс, одновременно сдавая весеннюю сессию за пропущенный второй семестр четвертого, хотя мог бы пройти весь четвертый заново. Но нет же! Мне не терпелось побыстрей закончить учебу в надоевшем ЛГУ и начать новую жизнь! Меня ожидали прекрасные перспективы (как мне тогда казалось). Я был ""выездной"", а это означало, что я могу сделать блестящую карьеру военного или (на худой случай) штатского переводчика (т.е. ""холуя"") и полностью вкусить все сопутствующие прелести заграничной жизни. Более того, мои прежние (хотя и ненамеренные) услуги КГБ не были там забыты, и они ко мне благоволили. Меня даже прочили туда, но забраковали по зрению. Потом был диплом, который я, всем на удивление, написал не только ""на отлично"", но и защитил с отличием, что давало мне возможность поступить в аспирантуру. Одновременно, в начале года я вдруг, ни с того, ни с сего, сделал предложение сокурснице с немецкого отделения. Её отец, кадровый военный, часто бывал за границей. Свадьбу сыграли на квартире матери. Было много родственников и друзей жены. Я неожиданно для себя напился (или, вернее, меня напоил один из её друзей, её менее удачливый поклонник) и утром, проснувшись у себя дома в постели с новоиспеченной супругой, я с ужасом поймал себя на мысли: ""Неужели теперь всегда так будет?"".
По окончании ЛГУ, мне была предложена аспирантура, но я отказался. Грызть гранит науки — нет, это не по мне. Да и зачем? Я уже оформлялся в Гану, моя молодая жена была в восторге, мы предвкушали годы безбедной жизни где-нибудь при посольстве. И вдруг, как гром среди ясного неба: пожалуйте в армию! Не успел я поработать на переводческой ниве в НИИ Судостроения, как — бац! — повестка в военкомат, и в декабре 1964 года я уже маршировал в роте охраны, состоявшей из таких же, как я, новобранцев с высшим образованием. Правда, было это недалеко от дома, в одной из военных академий Питера, куда меня пристроил мой тесть.
Тем временем, Мартин не терял времени даром. В 1946 году, еще будучи великовозрастным студентом Эксетерского колледжа Оксфорда (который он заканчивал после двух лет на фронтах Второй Мировой), он поставил небольшой спектакль по произведению классика английской литературы Джеффри Чосера (ок.1343-1400) — «Кентерберийские рассказы"". Сыграли её в студенческом театре Оксфорда. Естественно, что играли не на языке оригинала: материалом для пьесы послужил литературный перевод оригинала на современный английский язык, сделанный деканом того же колледжа Невилом Когилом. Кстати, спектакль был поставлен в честь 650-летия колледжа, тоже основанного в XIV веке. Продолжая, как явствует из писем Мартина, работать на радио и телевидении, где он, вслед за постановкой радиопьесы по роману Тургенева ""Вешние Воды"", поставил его же ""Отцы и Дети"", он не оставлял надежды поставить ""Кентерберийские рассказы"" в расширенном варианте. Объединившись с композиторами Ричардом Хиллом и Джоном Хокинсом и своим учителем по колледжу Невилом Когилом, он создал сценарий для мюзикла, который был поставлен в 1968 году
И надо сказать, он попал прямо в точку. Во-первых, в истории английской словесности Джеффри Чосер считается ""отцом английской литературы"", и его имя произносится в литературных кругах с большим пиететом. Он был, как пишут в школьных сочинениях, ""типичным представителем эпохи Средневековья"", но не просто представителем, а весьма образованным человеком своего времени. По рассказам биографов, его библиотека насчитывала около 60 книг, немалая цифра для интеллектуалов XIV века. Среди них были древние латиняне Вергилий, Лукиан и Овидий, итальянцы Данте и Боккаччо, философ Боэций. Находясь при дворе, он часто развлекал высокопоставленных вельмож и саму королеву куртуазными рассказами из жизни рыцарей и трубадуров (это было его официальной должностью) и, как ""надежный и сведущий"" человек, неоднократно выполнял секретные дипломатические задания молодого короля Ричарда II. В жизни Чосера были свои взлеты и падения. Он, по своему положению, оказался вовлеченным в придворные интриги. Лишившись протекции своего патрона Джона Гонта, герцога Ланкастерского, Чосер лишился всех своих должностей при дворе и сопутствующих им привилегий. Умер он, как бы сейчас сказали, ""в нищете"".
Основное ядро ""Кентерберийских рассказов"" было создано в последние десять-пятнадцать лет жизни Чосера, когда он терпел свои самые большие лишения. Книга состоит из Пролога и свыше двух десятков рассказов и связующих их интермедий. Замысел книги прост. В одной из лондонских харчевен того времени, ""Табард Инн"", собралась разношерстная компания богомольцев, направляющихся к мощам св. Фомы Беккета, архиепископа Кентербери, хранившимся в Кентерберийском соборе. Чтобы как-то скоротать дорожную скуку, они обязуются по пути рассказывать друг другу занимательные истории. Из этих, вот, новелл, нанизанных, как бусы на нить сюжета и связанных друг с другом характеристиками персонажей и их отношениями, и складывается основная фабула книги. Из двух десятков историй, созданных Чосером, Мартин выбрал пять и, прочитав их, я понял, чем он руководствовался. Все они были круто замешаны на сексе и средневековой морали. Секс, похоть и любовь всегда были неотъемлемыми чертами человеческой жизни, но в этих рассказах есть нечто большее: воздаяние за наши прегрешения. Это хорошо показал великий английский поэт. Все выбранные им истории ярко и самобытно рисуют народную жизнь, которую Чосер знал не понаслышке. В первом ""Рассказе Мельника"" действует студент, ""школяр смышленый"", — весьма популярный персонаж Средневековья (вспомним, хотя бы ""Страшную Месть"" Н.В. Гоголя). Вторая история — ""Рассказ Монастырского Капеллана"" — и вовсе уводит нас в мир народных сказок. Здесь действуют обитатели скотного двора фермера и хитрый Лис (наподобие персонажей ""Скотного Двора"" Джорджа Оруэлла). В третьей истории, — ""Рассказе Мажордома"" — (который служит ответом на дерзкую шутку мельника, ибо здесь на посмешище выставлен мельник), опять фигурируют студенты, приехавшие на мельницу для обмолота зерна. ""Рассказ Купца"" — это снова любовный треугольник: старик ревнивец-муж, его блудливая жена и их паж, ищущий случая. … Последняя история, ""Рассказ Ткачихи из Бата"", являет зрителю одну из самых колоритных фигур пантеона Чосера. Эта госпожа, испытавшая на своем веку немало любовных приключений, ""пятерых мужей пережила, гурьбы дружков девичьих не считая, которых ""вокруг нее увивалась стая"", теперь стала весьма благочестива, успев побывать во всех известных местах паломничества: ""и в Булони, и в Бари, в Кельне, в Сантьяго, в Риме и трижды в Иерусалиме"". Её рассказ переносит нас в времена царствования короля Артура. Сюжет напоминает сказку о царевиче и царевне-лягушке.
В конце спектакля паломники подходят к Кентерберийскому собору, который появляется на заднем плане, и в восхищении любуются красотой величественного творения средневековой готики. Они поют своеобразный гимн любви, ""Всё победит любовь"", на сцену выходит сам Чосер (его играет Мартин), который произносит заключительный монолог, после чего под звуки музыки опускается занавес.
Мюзикл ""Кентерберийские рассказы"" был впервые поставлен на сцене лондонского театра ""Феникс"". Он шел пять лет подряд с аншлагом, затем вырвался за пределы ""Туманного Альбиона"" и начал свое победное шествие по свету. Спектакль стартовал в США на Бродвее, потом перекинулся в Австралию и Новую Зеландию, побывал в Японии. В Европе он шел в Германии и Скандинавии, пересек ""железный занавес"" и зазвучал в Чехословакии, Венгрии и Болгарии, а затем заглянул и в сердце Черной Африки.
Все эти годы Мартин слал мне дружеские письма и открытки из Англии, Европы и США. Вот отрывок из его письма 1969 года: ""…Кентерберийские Рассказы"" уже год идут в Лондоне (восемь раз в неделю!) и пока все время аншлаг. Я заработал кучу денег на этом, но главная перемена во мне самом. Я вышел на сцену! Как мне хочется, чтобы ты увидел этот спектакль! Не знаю, удастся ли нам поставить его в России, но … посмотрим! Я бы с удовольствием пригласил тебя погостить у меня, но не знаю, разрешат ли тебе приехать. От нашей встречи у меня остались яркие впечатления, а ведь прошло уже десять лет! Ты пишешь, что женился, но ничего не говоришь, есть ли у тебя дети. А я, вот, так и остался холостяком, но у меня масса друзей, причем во всех странах! Я уже побывал в Японии (и в Индии, еще раз!)"". Письмо заканчивается, как обычно, словами надежды на то, что ""когда-нибудь"" мы все-таки увидимся. Письмо было написано в марте 1969 года, но прочел я его гораздо позже, т.к. в то время я уже месяц как жарился в горячих песках Асуана, работая переводчиком на строительстве Высотной Асуанской плотины в Египте. Там я пробыл с женой два года и приехал в Россию только в феврале 1971 года.
Узнав о моей командировке, Мартин написал мне восторженное письмо, поздравив меня с большим жизненным успехом. Сам он уже побывал во многих странах, но жить два года подряд за пределами его родной Англии, ему еще не приходилось (впрочем, сомнительное достижение). Он только посетовал, что я не сообщил ему о своем пребывании прямо из Египта: он там бывал и мог бы со мной ""перехлестнуться"". Не знал он (да и зачем ему нужно было знать!), что наша жизнь и там была под неусыпным оком КГБ, и что мне бы очень не поздоровилось, вздумай я общаться напрямую с ""иностранцем"". ""Годы проходят"", сетовал он в своих письмах, ""вот уже более 15-ти лет со времени нашей встречи, а мы так и не встретились вновь. Узнаем ли мы друг друга, когда наступит такой момент? "" Признаться, мне такое даже в голову не приходило. О том, чтобы поехать в Англию по приглашению я и думать тогда не мог. Сразу по приезде из Египта я попал в передрягу и чуть было не лишился места в Университете. Спасибо маминому старому приятелю, который выручил меня и на этот раз. Потом нам с женой повезло: мы обменяли нашу однокомнатную клетушку на первом этаже на шикарные двухкомнатные апартаменты в элитном новом доме (вложив в этот обмен немалую толику привезенных из Египта денег). Мы обустроились, обзавелись новой мебелью, и всё это шло, как бы, само собой, без особых усилий с моей стороны. Мне и впрямь, было не до этого. Надо было пробиваться на академической стезе. Надо было писать диссертацию. Тем не менее (опять-таки, без особых усилий с моей стороны), судьба преподнесла нам новый подарок: жена, наконец-то, забеременела. Видимо, там, наверху, кто-то очень хотел, чтобы мы с Л. продолжали жить вместе. Не то, чтобы это обходило нас стороной до этого, но раньше ей было ""недосуг"". А сейчас, вдруг, захотела! ""Пришла пора!""
Да, прошло еще 16 лет, прежде чем нам с Мартином удалось снова встретиться. Хотя, признаться, ничего особенного я от этой встречи не ждал и действовал по своей старой, годами отработанной логике: выйдет — хорошо, не выйдет — тоже хорошо. Я и здесь плыл по течению. Так что все произошло, т.с. помимо моей воли. В дело вмешалась судьба в лице моей старой подружки Лены, вовремя слинявшей в ""прекрасную страну-Америчку"". Произошло это в 1980 году, в год Олимпиады. С тех пор много воды утекло. Наши отношения прервались по не зависящим от меня причинам. Возобновились они не так давно, когда мы стали активно переписываться. Надо сказать, что её письма поразили меня своей живописностью. Это были настоящие поэмы в прозе. Лена оказалась очень наблюдательным человеком, с большим чувством юмора. Она получила возможность путешествовать по свету и очень гордилась этим (на зависть нам всем, запертым в огромной стране за ""железным занавесом""). Во время одного из своих ""пятьюшествий"" в Лондон она нанесла визит Мартину, о чем подробно ""отчиталась"" мне в очередном письме:
""...Вот, вчера воротилась я в Нью-Йорк из славного, старого и для кого-то (только не для меня, пока) доброго Лондона. Рейс задержали на 4 часа, да и на ногах была с 2 часов утра лондонского времени до полуночи местного (разница 5 часов). Впервые в своей жизни обнаружила, что вернулась в дом в необычайном отвращении, и даже мой уют не спасает уже, — дело плохо, думаю сама себе. Все же, печальное пребывание в этом центре мировой помойки с его тюремным режимом, вонючим метро и работой с уродами в студии (она — аккомпаниатор в балетной студии), сказывается на моем здоровье. Мой дом — единственный островок в этом аду. Теперь осталась одна радость — люди, коих я люблю, но с коими общаюсь чрезвычайно кратко и редко.
Прилетела я в Лондон в прошлое воскресение, к вечеру. Было прохладно, и дождик чуть моросил. Первые два дня прошли в заботах про еду, хождении по околотку в магазины, да на генеральную репетицию. Интересно, что все овощи-фрукты там в 2-3-4 раза дешевле, чем здесь (в Нью-Йорке). Вот тебе и один из самых дорогих городов мира. Все есть в изобилии: и орехи, и мед, словом, моя пища. NY же по своей дороговизне хочет переплюнуть Токио.
…в среду я позвонила Мартину. Он совершенно очумел (чтобы не сказать большего) и, узнав, что я только на несколько дней, тут же затребовал встречи с рассказами о тебе. Договорились на вечер. Он живет почти рядом с Holland Park, где проходили спектакли Ройал Бэллей Скул. И мы с Геркой (Замуэлем) отправились вместе: он — на первый спектакль (который был без его балетика, но ему надо было быть там), а я — через парк, где гуляют дурацкие павлины, скачут зайцы, белки и проч. голуби и милые вороны, и шасть на его виллу. Нашла легко, ориентируюсь хорошо. Район богатый, дома стоят там нынче от миллиона и выше, в том числе, и его, чем он сконфужен не меньше нашего. Купил он дом 30 лет назад, когда он стоил дешево, а у него было много денег, и сидит себе там. Его друг снимает (или просто живет) у него верх (всего в доме три этажа). Друг — доктор, которого я не видела, зато видела сад позади дома, весь в розах и прочих красотах природы, как бы небрежный, но ухоженный. У Мартина 5 кошек, чудная старая мебель, словом, как положено дома, рояль, холостятская некоторая, как бы, неубранность. На мой вопрос о семье ответил, что никогда не был женат, будто боясь других примеров, (намек на тебя — ха!), но есть подруга, что живет на побережье, видимо южном. А может, это был рассказ для моих ушей, хотя казал кое-какие карточки, тыкал пальцем в них. Извините за нескромность, но восторга, который я обычно вызываю у ""прямых"" мужчин, я не заметила, хотя и получила кое-какие ""комплимансы"". Например, что выгляжу сама, как балерина (в разговоре о балетном мире, к коему принадлежу), на что Гера, который зашел за мной и чекалдыкнул с ним виски, просплетничал ему, что я танцевала в наших студенческих спектаклях. Мартин мне рассказывал о своих спектаклях, один из них был на Бродвее в NY, был удивлен, что я это знаю от тебя, и откуда ты сам знаешь и, вообще, выкликивал про 30 лет, как все было давно, но чудно. С грустью выслушал печальную историю твоей жизни, слегка, по-моему, пошатнулся от моей энергичности. На идею (мою, конечно) позвонить тебе откликнулся с восторгом. Я пошла к телефону, набрала номер, благо без оператора можно оттуда, долго ждала (у вас была уже полночь), затем подошла дама и когда я спросила, можно ли поговорить, она, несколько подумав, сказала, что там таких нет. Вот так.
Ожидая меня, они начали обедать, я была сыта своей едой, потому отказалась принять участие, разве что чай. В доме не курят, и я попросилась в сад, который виден из огромного окна в задней стене дома, сидела там и курила мин. сорок в ожидании приглашения, под аккомпанемент грохота посуды, что шел из маленького окошка кухни (столовой), что расположена в полуподвале. Около 9-ти он появился на крыльце с приглашением в дом, даже с сигаретой и пепелку поднес, хотя в начале нашей встречи вставил, что, как он предполагал, вегетарианцы (это, значит, я) не курят. Несколько раз повторил, что с большим удовольствием пригласил бы тебя к себе, хотя бы отдохнуть, я тут же вставила, что следующие каникулы у тебя зимой и если он напишет тебе заранее, то можно успеть все оформить. Я думала, что привезла с собой твою карточку, что сняла сама и послала тебе, но оказалось, что нет, к моим же кадрам он не выказал интереса. Зато, когда явился на спектакль, я потребовала, чтобы нас сняли втроем с Герой и вдвоем с ним, а он тут же попросил, чтобы я отослала снимки тебе, я же обещала отослать и ему. Он все говорил, что за эти годы он так изменился, однажды сильно болел (чем, спросила я) — сердцем, что чуть не умер и что вряд ли ты бы его узнал. На что я сказала, что даже я его узнала по снимку 30-летней давности. Потом он гадал, узнал ли бы он тебя на улице, на что я ответила, что ты мало изменился. Со всякой работой он завязал, разве что устраивает иной раз какие-то фестивали по Х1У веку. Я задавала много всяких вопросов про работу, сам понимаешь. Думаю, что пользы, как таковой, он принести никому из нас не может, разве что какое случайное знакомство через него. Когда я спросила про Би-Би-Си, он замахал руками, завопив, что давно там не работает и никого не знает. Гера знает некоторых из России, кто там работает, и они говорят, что там нынче мало платят. Это я узнавала еще в прошлый раз для себя. Кроме того, нынче там учредили очень трудный экзамен, который даже те, кто работает там сейчас, ни за что бы не сдали, если бы надо было снова устраиваться на работу. Ведь, все они не знают языка, как следует. Ну, а в конце нашего вечера Мартин пошел проводить нас до угла, где можно поймать такси, выражая сожаление по поводу отсутствия его «ассистента"", который водит его машину, и мог бы нас отвезти, да сейчас в отпуске. Рядом с его домом два огромных гаража, в первом театральные костюмы, во втором — машины. Вот тебе и весь сказ. Теперь жди, что напишет тебе, я дала адрес, телефон, напишешь сам, т.к. я сконфужена своим звонком"".
После этого визита все вдруг само собой завертелось. Было получено приглашение от Мартина, которое дало ход оформлению документов для загранпаспорта (слава Богу, теперь не надо было проходить ""собеседования"" во всяких там парткомах, райкомах и прочих ""комов""), университет дал добро на бесплатный авиабилет туда и обратно (правда, с фиксированной датой вылета домой). Поездка была обставлена, как научная командировка преподавателя кафедры на ""Чосеровский фестиваль"" в рамках ""повышения квалификации"", естественно, с последующим ""отчетом о проделанной работе"". А то, что я — ни ""бум-бум"" в этом вопросе и знаю о Чосере только из писем Мартина, никого не интересовало. И вот, я уже держу в руках заветную книжицу (как там у Маяковского: ""Достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза...""), с выездной визой в Объединенное Королевство. Готов к поездке Великобританию! На дворе — апрель, светит теплое солнышко и ""шумит капель"", прямо, как у Чосера:
""Когда апрель обильными дождями
Разрыхлил землю, взрытую ростками,
И, мартовскую жажду утоля,
От корня до зеленого стебля
Набухли жилки той весенней силой,
Что в каждой роще почки распустила
А солнце юное в своем пути
Весь Овна знак успело обойти,
И ни на миг в ночи не засыпая,
Без умолку звенели птичьи стаи,
Так сердце им встревожил зов весны, —
Тогда со всех концов родной страны
Паломников бессчетных вереницы
Мощам заморским снова поклониться
Стремились истово; …"".
Я тоже ощущал себя паломником. Но кому я летел поклониться? На душе было неспокойно: ведь, я во всем, что касается Чосера, полный невежда! Они, конечно же, начнут меня выспрашивать. И что я им скажу?
Потом мы с Тусей (моей теперешней женой) бегали по магазинам в поисках подарков. Она даже съездила в Москву и в ЦУМе купила прекрасную льняную скатерть на стол и расшитые русскими узорами салфетки, ну и там всякие брошки-матрешки, куклу на чайник и проч. Я еще, на всякий случай, захватил с собой с дюжину портретов Михаила Горбачева, ведь, он так популярен на Западе!
14 апреля я был в аэропорту Пулково, готовый ""пересечь границу"". От этих дней остались скудные записи. Вот они:
""В аэропорту. В зале ожидания — всеобщая эйфория. Всё — не так, как там, до пересечения границы. Странно — много молодежи. Ребята пьют кофе, на столиках банки Sprite, Coke, открытые пачки сигарет иностранных марок. Из репродуктора на весь зал изрыгаются мощные ритмы рок-н-ролла. Вспышки фотоаппаратов, шум, бедлам! А я — один, без копейки денег, как бедный родственник на свадьбе. А вдруг он меня не узнает? Две женщины напротив меня спокойно сидят, разговаривают, как будто и не слышат воплей из динамиков. На объявление о том, что курить запрещено, никто не обращает внимания. Американцы напоминают цыган: расположились прямо на полу, о чем-то увлеченно спорят. Они говорят по-английски, но я ничего не понимаю. У этих ребят есть одна общая отличительная черта: все носят бейсболки задом наперед. Русских тоже можно легко узнать по разговорникам в руках, которые они усиленно штудируют.
В самолете. ""Уважаемые пассажиры, наш самолет имеет десять аварийных выходов: два, два и шесть"". Зачем нам эта информация? Как только наш самолет сдвинулся с места, кто-то захлопал в ладоши. Рядом со мной никого (а я так надеялся уже здесь начать говорить). В небе ни облачка. Как только самолет оторвался от земли, снова — аплодисменты. Над городом пелена тумана, а выше — чистое небо, залитое солнцем. Моя боязнь полетов таится где-то в глубине, но я не даю ей вырваться наружу. Все время мысленно перескакиваю на английский. Что я ему скажу при встрече? Как все будет? Все-таки, я уже далеко не юноша, которого он видел тридцать лет назад. В туалете взглянул на себя в зеркало: нет, ничего, еще не очень старый. Разносят напитки: вино и сок. Мне почему-то холодно. Боюсь простудиться. В самолете холодно, особенно с моей, теневой стороны. Принесли обед: колбаса копченая двух сортов, буженина и какое-то мясо, крошечный кусочек черного хлеба (деликатес для иностранцев), масло на листке салата, кусочек сыру, булочка, песочное пирожное. Под перевернутой пластиковой чашкой оказался пакетик джема и пакетик сахара, решил съесть все, но одолел лишь половину. Вдруг вывезли тележку с алкоголем: водка, коньяк, виски в крошечных бутылках, вино и пиво в банках. Все это за валюту и поэтому — мимо меня. Сосед впереди спросил, есть ли сигареты. Есть, но блок по семь фунтов. Сосед помялся, но взял. Неуклюжие стюардессы возят по проходу тележки с сувенирами, примеряют на себя павлопосадские цветастые платки, накидывая их на плечи. Все это — по-казённому, не изящно. Русских можно узнать по лицам, на которых застыло выражение испуга и остолбенения. ...
Ненадолго заснул, открываю глаза и ничего не понимаю: разве я не в метро и не еду на занятия? Нет, мы летим над морем, внизу все голубое и редкие облачка. Скоро закричим: ""Земля, земля!"" Земля подкрадывается незаметно откуда-то сбоку. Какая-то светлая полоска в тени облаков: ""это уже земля или еще море""?
Первые впечатления в аэропорту Хитроу. Смотрю, как взмывает в небо ""Конкорд"", — словно огромная белая птица. Иду по переходу, под ногами ковролин, и от этого не слышно шагов. Вокруг одни индусы. Молодой индус-таможенник с каменным лицом уткнулся в мой паспорт. На меня не смотрит, молча делает свое дело. Начинает задавать вопросы и по мере моих ответов, взгляд его теплеет, он — ""оттаивает"". Может, потому, что я называю его ""Сэр"". Мартина узнаю почти сразу. Он стоит в толпе встречающих и, увидев меня, приветливо машет рукой. Да, Мартин заметно сдал даже по сравнению с его последними фото (десятилетней давности): он весь какой-то приземистый, кряжистый. Волосы из белокурых копн превратились в патлы стального цвета, лицо все еще моложавое, но оно стало мясистым, с ярким румянцем щек, но глаза — все те же, огромные, с глянцевой голубизной. Мы обнялись, он что-то говорит мне, я не понимаю, но все это не важно. Мне стало ясно, что я здесь welcome! …
…И вот, я у него дома. Сижу, пью красное вино, понемногу пьянею, и, кажется, будто и не было этих тридцати лет со всеми мерзостями моей жизни. Мартин рассказывает мне о себе, о своих успехах, я киваю в знак согласия, хотя и не все понимаю, но так надо! Оказывается, тогда, 31 год назад, он приехал в Союз из Индии. Он тогда работал на Би-Би-Си, читал по радио английскую поэзию (BBC broadcaster), имел огромный успех. Вместо положенных трех недель провел в Индии три месяца. В последний (?) день выступал в культурном центре (?) в Нью-Дели. После выступления к нему подошел третий секретарь нашего посольства и предложил выступить в Москве, где он мог бы ""пообщаться (?) с представителями нашей, советской интеллигенции"". Все очень быстро организовалось, и 1 мая 1959 года он был уже в Шереметьево. В минкультуры его приняли холодно, но все-таки организовали концерт в Доме Дружбы. Успех был феноменальный, его закидали цветами, и после этого пригласили поработать на радио. Он согласился, пробыл в Москве пару месяцев, заезжал и в Питер, где мы и встретились. И вот, мы опять вместе, после всех этих лет. Я не перестаю удивляться, как это все буднично просто. Еще каких-то пять часов назад я сидел у себя дома, совсем в другом государстве, мы с Тусей обсуждали какие-то мелочи (она надеется, что мне удастся здесь зацепиться), а сейчас я здесь, и все вокруг такое странное, необыкновенное. Здесь даже воздух другой!
Наконец мы встаем из-за стола, порядком захмелевшие, и Мартин ведет меня на экскурсию по дому. Я не могу себе представить, как это, в центре Лондона, можно жить в своем собственном, трехэтажном доме. Дом, надо сказать, не произвел на меня особого впечатления своим внешним видом. Снаружи он неказист: узкий — всего одно окно на этаже — и какой-то нескладный, стоит, словно торчащий из земли палец. Фасад — красного, закопченного кирпича — во всем уступает близлежащим респектабельным, покрытым кремового цвета штукатуркой соседним зданиям. Правда, у него такое же, как и у его соседей, крылечко с лесенкой, ведущей к красивой, филенчатой(?) двери с медным молотком для стука в дверь и прорезью в её нижней части для почты. Рядом, справа, к нему примыкает приземистая пристройка, в которой находятся гаражи, а над ними — кабинет друга Мартина, Питера Натана, с которым я еще не знаком. Питер — известный нейрофизиолог, автор научного бестселлера ""Физиология Нервной Системы"" (и, как выяснилось, очень богатый человек). Собственно, домом они владеют на пару. Они купили его в 1968 году за 60 тысяч фунтов (на деньги Питера?), а сейчас он стоит миллионы. Внутри, дом — огромное хозяйство. Мы поднимаемся по лестнице на первый этаж, в гостиную. Это — просторная комната с двумя окнами, одно из которых выходит на улицу, а другое — во всю стену — в сад. Да, представьте себе, за домом находится самый настоящий сад, с огромным вязом у стены примыкающего дома и цветочными клумбами и даже беседкой в его дальнем углу, и это в самом центре Лондона. Мы спускаемся по лестнице в сад, и Мартин показывает мне небольшое деревцо со странным названием ""мушмула"" (medlar), которое упоминается в ""Кентерберийских Рассказах"" Чосера. ""А вот моя любимая роза"", говорит он, наклоняясь к роскошному бутону. ""Она называется ""Прекрасная Ткачиха"" в честь одной из героинь """"Кентерберийских Рассказов"""" Чосера"".
Потом мы возвращаемся в дом и продолжаем экскурсию. Дальше лестница ведет на следующий этаж, где у него находится библиотека. Вся эта комната уставлена полками с книгами (как мне хочется порыться в них!). На следующем, последнем этаже — спальня Питера, а дальше — ход на чердак. При этом все жилые помещения расположены по одну сторону лестницы, а всяческие подсобки, ванные (на каждом этаже!), гардеробы — по другую.
Потом мы спускаемся вниз, в уже упомянутый подвал, и Мартин ведет меня в мою комнату. Это — крохотная клетушка с окошком почти вровень с землей, рядом с такой же крохотной ванной комнатой. Что ж: очень удобно. Комната вся завалена коробками с книгами и журналами, все в беспорядке. Такое впечатление, будто из нее еще не успели выехать. ""Это — комната Бонки"", поясняет Мартин, и я слышу грусть в его голосе, ""но его больше нет с нами"". Что значит ""нет""? спрашиваю я сам себя, но у Мартина не уточняю. Мне бы сейчас лечь, отдохнуть, привести себя в порядок. Я благодарю Мартина, порываюсь его обнять. К моему удивлению, он тоже сжимает меня в объятьях, потом несколько отстраняет от себя, долго смотрит мне прямо в глаза и, вдруг, крепко чмокает в губы. Вот, тебе и на! Я мгновенно трезвею, но делаю вид, что мне это нравится....
На следующий день мне находят дело, чему я очень рад, так как понимаю, что здесь надо быть полезным. Мартин со своей труппой(?) участвует в т.н. ""Пасхальном Параде"" в Парке Баттерси. ––––––¬¬¬ Это — грандиозное зрелище, наподобие бразильского карнавала. Здесь и тамбурмажоретки в коротких юбках и киверах, жонглирующие жезлами под духовую музыку, и оркестр барабанщиков, бьющих в стальные барабаны, и танцоры Тринидада и Тобаго, и труппа клоунов, дефилирующих мимо собравшихся по краям дорожек зевак в расшитых перламутровыми пуговицами пиджаках и брюках, и активисты разных ""местных"" сообществ, демонстрирующие свои таланты с кузовов открытых грузовиков, медленно движущихся по гаревым дорожкам. Мы тоже расположились на грузовике с открытым кузовом (float), украшенном по бокам панно со сценами из ""Кентерберийских рассказов, изображая средневековых паломников времени Чосера. Мне отвели роль Йомена:
""Не взял с собою рыцарь лишних слуг,
Как и в походах, ехал он сам-друг.
С ним Йомен был, — в кафтане с капюшоном;
За кушаком, как и наряд, зеленым
Торчала связка длинных, острых стрел,
Чьи перья йомен сохранять умел, —
И слушалась стрела проворных рук.
С ним был его большой могучий лук,
Отполированный, как будто новый.
Был йомен кряжистый, бритоголовый,
Студеным ветром, солнцем опален,
Лесной охоты ведал он закон.
Наручень пышный стягивал запястье,
А на дорогу из военной снасти
Был меч и щит и на боку кинжал;
На шее серебром мерцал,
Зеленой перевязью скрыт от взора,
Истертый лик святого Христофора.
Висел на перевязи турий рог —
Был лесником, должно быть, тот стрелок"".
Конечно, никакого оружия я при себе не имел и выглядел вполне мирно. На мне, действительно, была зеленая ряса, — правда, без капюшона, — перевязанная широким кушаком, и такого же цвета шапка — что-то вроде чалмы — с красным шарфом, пришитым к шапке сбоку, который я небрежно перекинул через плечо. Меня водрузили на платформу открытого грузовика вместе с дюжиной таких же, как я, ""ряженых"" паломников. Тут были мальчишки и девчонки, изображавшие уж не знаю кого: наверное, студентов-школяров, и колоритная Батская Ткачиха — близкая подруга и бессменная помощница Мартина Джоанна, — и его менеджер Филипп, высокий, отлично сложенный парень из Франции, который заведует его делами, и еще несколько незнакомых мне людей, то ли актеров, то ли просто статистов, нанятых на этот случай. Ну, и конечно, сам Мартин в наряде Чосера, каким его изобразили на одном манускрипте его шедевра, — в бархатной шапочке и зеленом кафтане. С приклеенными усами и бородкой он выглядел весьма достойно. Грузовик медленно двигался по дорожкам парка, а мы, стоя на платформе, приветственно махали руками толпе зевак, которые махали нам в ответ и щелкали фотоаппаратами. У меня было странное чувство: хотелось крикнуть им, что я — такой же, как и они, турист, да еще из СССР, просто мне больше повезло.
Часам к шести ""мероприятие"" закончилось, и мы вернулись домой. Все были в отличном настроении, — шоу удалось, — и только я приуныл. У меня трещала голова, и совсем не хотелось принимать участие в общем веселье. Но ... надо было отрабатывать свой ""хлеб""! Я сидел в компании молодых ребят — актеров, собравшихся обсудить с Мартином дальнейшую программу фестиваля, и вяло перебрасывался с ними фразами. Кампания, человек десять, распивала привезенную мной из Союза бутылку ""Столичной"", закусывая крошечные порции алкоголя такими же крошечными ломтиками ""настоящего русского черного хлеба"" (позднее выяснилось, что все это можно было преспокойно купить на блошином рынке на улице Портобелло Роуд).
На следующий день я понял, что простудился, но ... Show must go on! И я должен был в нём участвовать! Теперь наша труппа (я уже чувствовал себя одним из них) давала свой собственный спектакль. Это была костюмированная кавалькада, праздничное шествие по улицам Лондона, в честь ""отца английской поэзии"".
К 12-ти дня мы собрались на какой-то площади, откуда нам предстояло совершить пеший марш по мосту через Темзу к какому-то собору. Это все, что мне было известно. Началось все с того, что группа девиц, одетых в лиловые сарафаны, белые блузки, поверх которых на них напялены странные красно-желто-зелено-синие жакетки, с зазубренными краями, что-то вроде птичьих перьев, с палками в руках закружились здесь же в танце, словно петухи в петушином бою. Вокруг нас тут же собралась толпа зевак с фотоаппаратами и камерами. Место мне было не известное, но помню, что где-то на горизонте виднелись белые округлые очертания приземистой Лондонской Башни (London Tower), которая служила отправной точкой нашего похода. Но вот, наша колонна, состоявшая из клоунов, жонглеров, и просто ""ряженых"" (включая меня), тронулась с места. Мы двигались прямо по проезжей части в направлении ближайшего моста в сопровождении двух полицейских, охраняющих нашу колонну с тылу. Мое одеяние на этот раз состояло из длинной ярко-красной рясы с капюшоном (кого я изображаю, я так и не узнал, но, похоже, монаха-кармелита).
Надо сказать, что форма лондонских ""бобби"" весьма впечатляет — не то, что у наших ""ментов"". Они одеты в темно-синие кители, застегнутые на пять блестящих пуговиц, под ними — форменные белые рубашки с галстуками. А на головах — высокие шлемы с внушительными кокардами, козырьки которых лихо надвинуты на глаза, а ремешки опущены под подбородок. Я несколько отстал от остальных и, поравнявшись с одним из ""бобби"", завел с ним беседу. Мы шли по мосту Блэкфрайерс с севера на юг.
- Вы знаете, кто я, - спрашиваю я его.
- Представления не имею, - улыбнувшись, отвечает он. - Наверно, монах какой-нибудь, судя по мантии.
- Я — советский шпион. Из Москвы. Работаю под прикрытием, - сообщаю я ему. Он взглянул на меня и расхохотался.
- Действительно? Значит, я охраняю русского шпиона! Здорово! – и ��н пошел дальше, довольный своей шуткой.
Наконец, мы подошли к огромному, современного вида, англиканскому (?) собору. Это — собор Св. Джорджа в Саутуарке, неподалеку от которого, в харчевне ""Табард"", собрались, на пути в Кентербери, паломники со всей Англии,
""Здесь ненароком повстречал я эту
Компанию. Их двадцать-девять было.
Цель общая в пути соединила
Их дружбою; они — пример всем нам —
Шли поклониться праведным мощам"".
Нас встретил, по-видимому, каноник собора в красной ризе поверх белого одеяния (саккоса?). Он поприветствовал Мартина, как старого знакомого, и повел нас внутрь собора. Мы расселись на широких скамьях, и служба началась. Каноник прочел с кафедры проповедь в память о св. мученике Фоме Беккете. Затем слово взял Мартин, который с той же кафедры прочел на среднеанглийском отрывок из ""Пролога"" к ""Кентерберийским Рассказам"". Под конец службы нам раздали листки с текстом средневекового гимна, который великолепно исполнила специально вызванная для этого случая певица, а мы подпевали, кто как может, слова припева.
Затем, помню, было еще одно, запомнившееся мне мероприятие: сражение между рыцарями и простолюдинами во дворе церкви. Крик, гам, лязганье мечей о щиты, скрещенные пики, и блестящие, похожие на ведра, шлемы. Как мне потом объяснили, это была сцена, изображавшая стычку между мятежниками Уота Тайлера и рыцарями короля Ричарда II.
День был прекрасный. На небе ни облачка, все залито солнечным светом, но ... чертовски холодно, особенно мне, несмотря на толстую шерстяную рясу. Меня бил озноб и лило из носу. Кое-как я дотянул до дому, высидел положенное время за столом, поддерживая себя вином, и под вечер спустился к себе в комнатку в подвале, где, не раздеваясь, свалился на кровать и проспал до следующего полудня.
На следующий день я один в доме. Завтра снова в поход, на этот раз в Кентербери, а сейчас можно расслабиться. Проснувшись, не сразу соображаю, где я. Почему не у себя дома, а в этой тесной комнатушке с окошком вровень с тротуаром, сплошь заставленной коробками с книгами и вещами человека, которого я в глаза не видел. Комната Бонки. Кто такой Бонки, я не знаю. Знаю, только, что это японец, что он жил здесь раньше, помогая Мартину в устроении спектаклей, но где он теперь? На одной стене висит большая фотография. На ней Мартин с очаровательной улыбкой держит раскрытый зонт, укрывая от дождя симпатичного японца. Наверно, это и есть Бонки, думаю я, но под фото читаю надпись: ""Основатель и директор Треста Чосеровского Наследия Мартин Старки вместе с Принцем Хиро (Нарухито), который был его частным гостем на первом Чосеровском фестивале 1985 года"". Надо же: Мартин на короткой ноге с наследником императорского трона Японии! Да, он же писал мне, что поставил ""Кентерберийские Рассказы"" в Японии! Я помню, в 1977 году он прислал мне письмо с описанием своей поездки по Транссибирской железнодорожной магистрали из Москвы в Японию, которое я смог прочесть только два года спустя, потому что работал переводчиком в Нигерии. Как он сокрушался, что мы не смогли с ним тогда встретиться!
Чувствуя себя совершенно разбитым, я направляюсь в столовую. Там, на столе лежит записка: ""Уехал в театр. Еда в холодильнике. Если захочешь выйти, ключ от входной двери на столике. Покорми кошек. Мартин"". На столе стоит бутылка с молоком и пакет овсяных хлопьев ""Келлог"". Отлично! Хорошо, когда не нужно ни под кого подстраиваться, отвечать на дурацкие вопросы, прислуживать. ... К тому же я могу спокойно погулять по дому. В морозилке я нахожу буханку нарезанного замерзшего хлеба и несколько пакетов с каменным фаршем. Помню, меня удивило, что куски хлеба разрезаны по диагонали. На кухонном прилавке стоит огромный, пузатый чайник для заварки, в шкафчиках банки с растворимым кофе и разными чаями (вот, это — удача!). Жить можно. Главное, никого не надо ни о чем спрашивать. Вот, если б еще где-нибудь денег достать! У меня, ведь, с собой — ни гроша! Ничего, займу у Мартина и как-нибудь отработаю. Я пью кофе, наслаждаясь тишиной, не нарушаемой беззвучными передвижениями трех вполне взрослых кошек, одна из которых трется мне об ногу.
Позавтракав кукурузными хлопьями с молоком, я решаю обследовать дом, но ... сначала надо побриться. У меня есть электрическая бритва, но, зайдя в крошечную ванную комнату рядом с моей, я обнаруживаю в ней целый набор бритвенных принадлежностей. Здесь и несколько безопасных бритвенных станков фирмы ""жилет"" и всякие, там, тюбики с кремами и зубными пастами и флакончики с лосьонами и ""афтершейвами"", и масса чего-то такого, о котором я понятия не имею. Вот она, цивилизация! Ведь, в Союзе у нас такого еще нет! Я тут же опробовал одну из ""козьих ножек"": лезвие, конечно, не новое, но бреет! Спасибо Бонки! Жаль, что нет запасных. Надо будет выпросить у ""хозяев"". ...
Закончив с бритьем и обильно смочив приятно пахнущим афтершейвом гладко выбритые скулы, я поднимаюсь в гостиную. Здесь масса всего, что возбуждает мое любопытство: и плошка с сухими лепестками роз (зачем?), и полки с книгами и журналами, и изящная бронзовая статуэтка парящей в воздухе женщины (Ника?), и куча пластинок и маленьких дисков (я еще не знал об их предназначении) с проигрывателем и массивными колонками, и много всего другого. Но главное, здесь стоит длинный, черный, явно концертный, рояль. Почему-то меня всегда притягивают эти инструменты. Собственно говоря, я и играть-то толком не умею: так, одной рукой. Но, как только увижу рояль или пианино, сразу хочется сесть за него. Попробовать. И ужасно завидую людям, которые спокойно садятся за инструмент и начинают играть. Эта тяга у меня еще со времен музыкальной школы. Тогда мне часто приходилось оставаться в школе до вечера. Помню, мне нравилось забираться в пустой класс и ... ""насиловать"" незнакомый мне инструмент, импровизируя и сочиняя странные мелодии. ... Вот и сейчас, меня сразу потянуло к роялю. Это старый, как бы у нас сказали, еще дореволюционный, Бехштейн. Классика. Звук у него просто волшебный: мягкий, чистый и ... благородный. Я беру несколько аккордов, мне нравится, и я начинаю импровизировать, пытаясь отловить необычные сочетания аккордов в стиле Скрябина, или еще круче, Шёнберга (шутка!). Получаются какие-то замысловатые сочетания звуков, без намека на законченность, которые уходят ввысь и обрываются ""на полуслове"", из-за недостатка техники. Так, голая экспрессия, ""взгляд и нечто"".
Я так увлекаюсь ""музицированием"", что не замечаю, что не один в комнате. В дверях стоит друг Мартина и совладелец их дома Питер Натан (на фото, он стоит посередке). Я познакомился с ним в первый же день и мы мило поболтали за обеденным столом, но ... я же приехал к Мартину! Со мной он был милым и общительным, но каким-то отстраненным что ли. Задал мне пару-тройку вопросов, рассказал пару анекдотов, и все тут. Ясно было, что я для него не представляю никакого интереса. Он сам, первый, по-детски шумно, смеется своим шуткам, и тут надо тоже смеяться, даже если совсем не смешно. Мне он показался довольным собой стариканом, чудаковатым, но ... умным, и я решил оставить его в покое. Я не представлял, что передо мной один из столпов британской науки. Мартин мало писал о нем, но я знал, что он занимается проблемами нейрофизиологии. Однажды в Питере в ""Букинисте"" мне на глаза попалась книжка по физиологии нервной системы на английском языке какого-то чешского светилы в этой области, — что-то вроде учебника для студентов медвузов — и я тогда её купил, для ""общего образования"". Просматривая её перед отъездом в Лондон, я, к своей несказанной радости, увидел в библиографии фамилию Питера и захватил книжку с собой. И надо сказать, попал в самую точку. Питер с вежливым интересом осмотрел вышитую скатерть и шикарную (на наш с Тусей взгляд) бабу на чайник, но, когда он увидел эту книжицу (и узрел сноску на себя), он был в восторге. Так я завоевал его расположение. А теперь он стоял в дверях, прислушиваясь к моим ""импровизациям"" и одобрительно покачивая головой. Я, конечно, прекратил терзать рояль и встал, чтобы поприветствовать его и сказать что-нибудь, соответствующее моменту, что мне дается особенно трудно. Мы прошли в сад, где он попытался заинтересовать меня рассказом о цветах, уход за которыми входил в его обязанности по дому и был его хобби. Потом мы перекусили в столовой, и он сказал, что уезжает в Оксфорд на работу. Мы снова спустились в сад и зашли с тылу в гараж, задняя часть которого была занята костюмами и декорациями для спектаклей Мартина, а в передней стояла пара машин. Я с интересом наблюдал, как Питер уверенно выруливает из гаража на своем Форде Кортина, подивившись его сноровке (ему, ведь, далеко за 70), и не преминул сказать ему об этом. Питер с гордостью показал мне на стальную бляху с цифрой ""60"", укрепленную на переднем бампере машины. На мой вопрос, что сие значит, он отшутился, сказав, что это для отпугивания дорожной полиции. Оказывается, такой знак отличия дается водителю, не побывавшему ни разу в аварии. ""60 лет без аварии"" — вот это асс, сказал я себе. Как выяснилось, Питер был ассом во многих отношениях, особенно в области культуры и науки. Перед тем, как уехать, он, высунувшись из машины, попросил меня покормить кошек (которых у них целых пять штук), сказав, что еду для них я найду в холодильнике.
Холодильник оказался почти пустым (я еще не знал, что его набивают продуктами только по случаю застолий), но в морозилке обнаружилась несколько пакетов мясного фарша и пара пакетов нарезанного хлеба (странно, почему они держат хлеб в холодильнике?). И тут мне в голову приходит гениальная мысль: а что если сделать им ""домашние"" котлеты! Чай, не ели наших! Оставив фарш размораживаться (рядом стояла микроволновка, но я к ней не притрагиваюсь из опасения сломать), я направляюсь вверх по лестнице на обследование дома. Следующий этаж занимает кабинет Мартина. Это обширная темная комната, сплошь уставленная полками с книгами. Я так увлекся книгами, что провел в ней не менее получаса. По большей части это книги, относящиеся к эпохе Чосера: его сочинения, исследования о нем и поэтах его времени, книги по истории Англии, книги по средневековому искусству, английской поэзии, театру. Надо сказать, книги в доме Мартина везде: и в подвале, куда меня поселили, и на всех этажах. Не знаю, кто из них больший книголюб, — Питер или Мартин — но видно, что книги в их жизни занимают достойное место. В гостиной я обнаружил целую полку трудов Питера, среди которых были книги, рассчитанные ""на широкий круг читателей "" с интересными названиями: ""Психология фашизма"", ""Отход от Разума"", и его бестселлер в мягкой обложке ""Нервная Система"". Мне вспомнился интересный эпизод из жизни Питера, рассказанный Мартином. Как-то (может быть, еще при Сталине) он решил посетить СССР (а, может быть, по приглашению). Ну, сел на самолет, прилетел в Шереметьево, вышел, идет по летному полю, а вокруг одни солдаты (""зеленые шинели"", как выразился Питер). Питер останавливается, а потом — прямиком назад, в здание аэропорта. Там он заказывает обратный билет и летит домой, в Лондон, первым же рейсом. Не понравилось!
В кабинете Мартина на видном месте стоит большая коробка с огромными томами. Я с трудом вытаскиваю один, — тяжеленный! Оказывается, это — ""Пролог"" к ""Кентерберийским Рассказам"". Издание роскошное, под средневековый фолиант, на особой бумаге, напечатанное особым шрифтом (оригинал и перевод на современный английский). Потом уже Мартин рассказал мне, что было отпечатано всего 120 экземпляров на ручном станке в Вероне (Италия) с посвящением Его Императорскому Высочеству Принцу Нарухито в честь его визита на первый Чосеровский фестиваль в Кентербери в 1985 году.
У одной стены, между окнами, на столике стоит внушительного вида телевизор Sony , под ним — таких же размеров ""видак», а рядом полки с кассетами. Вот это удача! Можно будет смотреть фильмы. Надо только попросить Мартина показать мне, как им пользоваться. Беру пульт, пробую включить телевизор — ни черта не получается! Наконец, появилось изображение, начинаю переключать каналы, но все передачи неинтересные: местные новости, интервью, дискуссии в Парламенте, но ... все по-английски! Наконец-то я ""купаюсь"" в языке! Через несколько минут мне всё это порядком надоедает. Что ни говори, а без русского языка жить невозможно. Заметил, что под вечер болтать по-английски охота пропадает. Ну, ладно, продолжим знакомство с домом. Я выключаю телевизор и выхожу на лестницу. Напротив, кабинета Мартина его ""личная опочивальня"". Стоит ли заходить туда? Вроде, как неудобно. Но ... curiosity killed the cat! Я прислушиваюсь: вроде бы все тихо и только из домов, стоящих в переулке за оградой сада, доносятся какие-то звуки и голоса. Как здесь, все-таки, тихо: совсем не слышно ""шума городского"". Захожу в крошечный коридорчик. По правую сторону от меня — спальня Мартина, по левую — его ванная комната. Направляюсь в спальню. Боже, какой бардак! Посреди комнаты огромная куча одежды, — рубашки, брюки, свитера, галстуки, носки, — причем она такая большая, что можно с трудом пробраться к окну. Сбоку стоит провалившаяся до пола, не застеленная кровать. Чувствую, что здесь не просто изнанка холостятской жизни, а что-то более потаенное, недоступное прямому взгляду. Как будто сама душа человеческая вывернулась наружу своими глубоко запрятанными корнями. А, ведь, я мог бы ему помочь, взять на себя обязанности по дому, если бы, конечно, ... он меня оставил. Но об этом говорить еще рано. Надо еще им понравиться! Я выхожу из спальни и открываю дверь в ванную комнату. Аналогичная картина, причем это — не просто беспорядок, а какая-то ""мерзость запустения"". Вспоминается описание, сделанное Н.В. Гоголем, жилища Коробочки: здесь как будто бы уже давно никто не живет. На эту мысль наводит вид ванны: в её грязном, в ржавых подтеках чреве плавают, видимо, не первый день, какие-то замоченные шмотки, а вокруг, словно смерч прошел. Дверцы шкафчиков распахнуты, в них стоят жестяные банки для пены без крышек, непромытые кисточки для бритья, пустые флаконы из-под лосьона, одноразовые бритвенные приборы, ватные тампоны. Чего только нет! Стаканчики с чахлыми букетиками зубных щеток перемежаются на подоконнике с выдавленными тюбиками зубной пасты, а в протертом посередине и запыленном по краям зеркале, как в иллюминаторе, на меня глядят мои вытаращенные от удивления глаза. Надо срочно ретироваться, ""а то узнают, что ты тут шастаешь, и поминай, как звали! Человек тебя принял, как родного, а ты суешь нос, куда не следует!"", говорю я себе и быстро спускаюсь вниз в гостиную. Здесь, по крайней мере, все ""пристойно"". Рядом с гостиной, по другую сторону лестницы, находится кабинет Питера, и туда меня тоже ""тянет"", но надо ""воздержаться"" — слишком много впечатлений для одного раза. Я сажусь в кресло и с любопытством еще раз оглядываю комнату. Сейчас хорошо бы покурить, мелькает в голове. Рядом с роялем стоит симпатичный столик в стиле ампир: изящные гнутые ножки с позолотой по бокам, внизу соединяющая ножки полочка, инкрустация на столешнице, а под ней выдвижной ящик с бронзовым колечком вместо ручки. А ну-ка посмотрим, что там внутри! Я открываю ящик и вижу, что он весь наполнен монетами. И какие все они симпатичные! Тут и толстые, увесистые фунты, и семиугольники в двадцать и пятьдесят пенсов, и блестящие пенни, и на всех удивительно тонкий по работе профиль Елизаветы II, правда, запечатлена она в разные годы жизни: на новых монетах она уже в возрасте. А обратные стороны (реверсы) — просто загляденье. Тут и опускающиеся решетки крепостных ворот замка, и львы идущие или сидящие, и цветки роз или чертополоха (символ Шотландии) и герб Соединенного Королевства. Почему они здесь? Наверное, они вываливают сюда из карманов мелочь.
Вдруг звонит телефон. От испуга я подскакиваю на месте, потому что звонок совсем не такой, как дома: более голосистый. Я пытаюсь сходу задвинуть ящик, но он не поддается, — заело — и я оставляю все, как есть, и несусь к аппарату. Это Мартин. Он сообщает мне, что они с Питером едут домой, будут через час, и что вечером мы идем в театр. Я очень рад, но никак не могу это надлежащим образом выразить, и Мартин спрашивает, все ли в порядке. Да, да, всё, отвечаю я. Не могу же я сказать, что мне никак не задвинуть на место ящик с монетами! Он кладет трубку, и я возвращаюсь к ящику.
Так, ящик кое-как задвинул, теперь что? Тут я вспоминаю, что собирался ""кашеварить"". У меня же внизу мясо размораживается! Быстро закрываю крышку рояля и бегом вниз, на кухню. Так, что у нас здесь есть съестного? В одном из шкафчиков нахожу банку растворимого кофе (редкая удача, потому что знаю, что мои ""хозяева"" кофе не пьют). Надо перекусить. Наливаю электрочайник (у нас, пока, таких не выпускают), включаю его, достаю треугольник хлеба (почему они так хлеб нарезают?), вижу тостер. Эврика! Засовываю мороженый кусок в тостер и через минуту у меня в руках поджаристый хлебец. Мажу его маслом (которое тут же тает), кладу сверху кусок сыру (сыр у них всегда есть — они его любят) — бутерброд готов! А тут и чайник заверещал. Делаю себе чашку кофе и наслаждаюсь! Теперь можно приниматься и за готовку. Слава Богу, опыт у меня есть. Быстро свалял котлеты и тут опять заминка: не знаю, как включить газовую плиту. Как же она включается? Спичек поблизости нет, а есть какие-то кнопки: а ну-ка, нажму вот эту! Что-то затрещало, выскакивает искра и конфорка зажглась. Ура! Теперь обвалять котлеты в муке и кинуть их на подогретую сковородку (которую я предварительно заливаю оливковым маслом), подвигать их, чтоб не подгорели, (видел, как это делают в телепередачах), пару раз перевернуть, плеснуть водички и оставить тушиться. Котлеты готовы! Получилось шесть штук, как раз по паре на каждого. Потом нахожу картошку (которую они, как и морковь, почему-то варят ""в мундире""; оно, и в правду, так лучше: она не чистится — слишком тонкая кожица), высыпаю в кастрюлю, заливаю водой (мыть ее не надо: у них все овощи продаются чистые), и все дела. Да, еще посолить не забыть. Вокруг меня снуют кошки, целый выводок, они ластятся ко мне, трутся о ноги, но я не обращаю на них никакого внимания — мне некогда. Надо, во что бы то ни стало ""блеснуть"" перед ними своими кулинарными талантами! Наверху слышится стук открываемой двери. Это — Мартин и Питер. Кажется, я все успел сделать вовремя. Мартин объявляется на кухне с ворохом бумажных пакетов в руках: закупил кучу продуктов, зеленый салат крупными листьями, репчатый лук (почему-то белый), пакет молока, какие-то соусы в затейливых бутылочках, бутылка красного вина. Все это он вываливает на стол, говоря, у нас мало времени до начала спектакля. А у меня все готово! ""Обед ждет вас, господа!», заявляю я с победной улыбкой. ""Вот и отлично"", отвечает Мартин и идет наверх звать Питера, а я тем временем мою салат (резать его здесь не положено: едят так, прямо руками), накрываю на стол. Наконец, все рассаживаются, хлопает пробка открываемой бутылки, вино разливается по бокалам, хлеб разламывается на куски (ножи здесь не в почете), и я вношу тарелки с горячими котлетами и нечищеной картошкой (выглядит аппетитно), Мои ""старички"", как я их про себя называю, очень довольны. Они с аппетитом едят, запивают вином, заедают салатным листом. ""А ты, оказывается, заправский повар"", весело шутит Питер. Любимица Мартина, кошка Фокси запрыгивает на стол (здесь так принято), и Мартин кормит её, отламывая кусочки от своего бутерброда с маслом.
- А как остальные кошки? - беспокоится Питер, - Ты их покормил?
- К сожалению, нет, - с виноватым видом отвечаю я, - не знал, чем кормить.
- Ну, как же, я же сказал: все в холодильнике. Там для них фарш приготовлен.
- Так я ..., - начинаю я и останавливаюсь на полуслове. - Так это что, для них фарш?
- Ну, конечно.
- А я его на котлеты пустил.
Они молча смотрят на меня, выпучив от удивления глаза.
- Так, ты нас кошачьей едой потчуешь? - восклицает Мартин.
- Так я и сам ем, - заикаясь, отвечаю я. - По-моему, вкусно.
- Очень вкусно, - приходит мне на помощь Питер, - нам остается только промяукать тебе ""спасибо,"" - и, довольный своей шуткой, начинает громко хохотать. На этом и заканчивается мой первый (и последний) кулинарный опыт в доме Мартина. В дальнейшем, я ограничиваюсь завариванием чая и мытьем посуды.
Мартин вызвал такси по телефону и через несколько минут черный лондонский ""кэб"" уже стоит у входа. Мои ""старички"" быстро переодеваются в ""парадный прикид"", в одно мгновение превратившись из обывателей в ""лондонских денди"", с которыми мне даже как-то неловко сидеть рядом.
Такси подкатывает к ярко освещенному подъезду театра, которым оказался знаменитый ""Олд Вик"", где в свое время блистали на сцене такие знаменитости театрального мира, как Лоренс Оливье, Джон Гилгуд, Майкл Редгрейв и Питер О'Тул. Снаружи он походит на фабричный корпус с прилепленным к нему новеньким фасадом — типичный образец лондонского ""краснокирпичного"" здания. Как же они гордятся своими закопченными, мрачными, кирпичными коробками! И ведь никакого сравнения нет с нашими, ленинградскими театрами: взять, хотя бы шедевр русского классицизма Александринский театр, или Кировский (Мариинский) театр оперы и балета. Зато внутри театра все очень пристойно и празднично. Мне приходят на ум строки из ""Евгения Онегина"":
""Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит"".
В центре зала, с роскошного расписного потолка свисает изящная, переливающаяся всеми цветами радуги люстра. Бордюры двух балконов и лож блистают позолотой, мягкие, бордового цвета кресла партера прекрасно сочетаются с тяжелым пурпурным, с золотистыми кистями занавесом. Все это сразу поднимает настроение, рождает ощущение чуда (увы, на этот раз чуда не произошло). Наши места — в партере (билеты — аж по 30 фунтов!). Спектакль называется ""Кармен Джонс"". Музыка, понятно, Бизе, слова какого-то Хаммерстайна (сейчас, это — классик!). Оказывается, это — мюзикл, по мотивам (!) оперы Бизе. Сюжет, как выясняется из рекламки, очень похож на новеллу Проспера Мериме, но это только на первый взгляд. ... Действие перенесено из Испании в Америку (все действующие лица — негры!). Время — конец второй мировой войны. Главная героиня — Кармен — вкалывает на парашютной (вместо папиросной!) фабрике. Работать там она, естественно, не хочет, а предпочитает загулы и драки. Во время одной из таких уличных потасовок она встречается с военным капралом Джо (Хосе?), прибывшим на место происшествия для её ареста, который тут же подпадает под её чары. Между ними, как и полагается, вспыхивает любовь (все, как у Мериме!) и они вместе решают скрыться, при этом Джо дезертирует из армии. Однако, вскоре Кармен переключается на более перспективного любовника, титулованного боксера Хаски Миллера (аналог тореадора). Она, не задумываясь, бросает беднягу Джо и сбегает с Хаски в Чикаго, где ему предстоит призовой бой. Джо следует за ней, умоляет её вернуться к нему, но Кармен непреклонна: Хаски Миллер богат и одаривает её подарками. В отчаянии Джо убивает Кармен прямо перед стадионом, где Миллер, под рев болельщиков, выигрывает свой важный матч, а Джо, раздавленный своей безумной выходкой, уныло ждет прибытия полиции.
Что сказать? Типичный ""китч"". Музыка — причудливое сочетание гениальных тем и безвкусной аранжировки. С самого начала слух режут жуткие завывания саксофонов. Вообще, поражает нелепость самого подхода к постановке. В голове просто не укладывается, как можно так фривольно трактовать оригинал! При этом, все хлопают! Конечно, технически все безукоризненно: и вокал, и хореография. Все отработано до предела. Например, квартет, имитирующий движение поезда, просто бесподобен! И танцуют так, что дух захватывает. Кордебалет выписывает сложнейшие вариации на ограниченном пространстве сцены и порой, кажется, они сейчас ухнут в оркестровую яму, но все рассчитано до миллиметра! Эффектно, но ... все-таки, это просто развлекаловка.
Моим ""старичкам, похоже, все понравилось. Приехав домой, мы еще с полчаса сидим в столовой за бутылкой красного калифорнийского вина, обсуждая плюсы и минусы постановки. Я, как могу, высказываю свою точку зрения на такую адаптацию, но не нахожу одобрения с их стороны.
- Есть вещи серьезные, а есть — легкие. Народу подавай хлеба и зрелищ,- заявляет Питер, - Хлеба предостаточно, а зрелища должны быть такими, чтобы отвлекать от ""грустных мыслей"".
Я обращаю их внимание на то, что зрелищ, все-таки, намного больше, чем ""серьезных"" пьес. Развернув взятую в театре афишу, я показываю им, что из сорока спектаклей более половины — мюзиклы, в основном, созданные рукой Эндрю Ллойд-Уэббера.
- Все определяет рынок, - говорит Мартин. - Сейчас самый пик туристского сезона, а что надо туристам? Легкие, смешные пьесы. К тому же, большинство из них плохо говорят по-английски. Так что, чем проще, тем лучше. Вот, например, наши ""Кентерберийские Рассказы"" — в сокращенном варианте — шли пять лет подряд в театре ""Феникс"" и на всех 2000 спектаклей был полный аншлаг.
Что ж, с этим не поспоришь. Можно только подивиться такому феноменальному успеху. На этой ноте мы и разходимся.
Засыпая у себя в каморке, я пытаюсь представить себе, как это будет, если из оперы П.И.Чайковского ""Евгений Онегин"" сделать такого рода мюзикл. Но, конечно, при этом его осовременить. А что, если сделать Евгения незаконнорожденным отпрыском нашего Генсека? И отправить его в Англию. Где он влюбится в дочку какого-нибудь лорда и ссорится с каким-нибудь молодым аристократом? Да. ... На этой мысли я полностью вырубаюсь.
Сегодня с утра беготня по дому, в основном из спальни вниз в гостиную, где стоит телефонный аппарат, потом еще ниже в столовую, и снова наверх. Вот где тренировка. ""Сколько лет он уже так бегает""! думаю я про Мартина. Нам предстоит поездка в Кентербери, где продолжатся празднества, намеченные в рамках Чосеровского фестиваля. Мне это по душе: и говорить особо не надо и можно увидеть многое по дороге. Мы едем на машине — за рулем Питер — и прибываем к полудню, как раз к началу запланированных мероприятий. Филипп и Джоанна, уже соответственно одетые, ждут нас в местном отделении чосеровского центра. ""Это же, какие деньги надо иметь, чтобы содержать всех помощников и обслуживать все мероприятия"", думаю я про себя. ""Недаром, у него свой фонд"". ""Деньги приходят отовсюду, но мало"", жаловался Мартин накануне. ""Приходиться выбивать у властей"".
Надо сказать, прокатились мы на славу. Погода в Лондоне стоит отличная: тепло, солнышко припекает (не то, что сейчас у нас в Питере!), в небе ни облачка. Можно легко представить, как шли в Кентербери, 400 лет назад, паломники — кто на коне, кто пешим ходом, как они отдыхали на привалах, развлекая себя веселыми байками. Конечно, местность тогда отличалась от нынешней, но общий вид, наверно, остался тем же: те же поля, разделенные межами, те же коровы и овечки на зеленых пастбищах (правда, сейчас все они с бирками на шеях!), те же церкви из серого камня, одиноко возвышающиеся среди лоскутного одеяла полей и пастбищ, те же небольшие рощицы, чудом сохранившиеся из прошлого, аккуратные домики-харчевни с одной стороны дороги, где можно вкусно поесть и выпить пинту светлого пива. Милая, старая Англия!
На въезде в городок, Мартин указывает мне на что-то вроде часовенки, приютившейся у шоссе, сказав: "" Здесь захоронена голова Томаса Мора"". Во как! ""А где же тело""? спрашиваю я. ""В Тауэре"", ответил Мартин. Бедный Томас Мор! Сей великий муж Англии был обезглавлен по приказу короля Генриха VIII (правда, после суда), который решил, что религия, как и все в его стране, должна принадлежать ему, а не какому-то ""чужому дяде"", проживавшему в солнечной Италии. Тело Томаса Мора был похоронено в Тауэре, а вот голова? Говорят, она провисела на колу, в назидание другим ""диссидентам"", а потом была выкуплена у стражи и брошена в Темзу! Ан нет! Здесь она, в двух шагах от папской цитадели в Англии, покоится себе в скромной часовне на стыке двух дорог. Спи спокойно, дорогой товарищ!
Да, Генрих VIII был крутой мужик! В другом месте, по пути, когда в рощице промелькнули развалины древней церкви, Мартин снова ""просветил"" меня на его счет. ""А это — руины католического аббатства, разрушенного тем же Генрихом"". ""Которому очень нужны были деньги"", с усмешкой добавил Питер. ""И он знал, где их можно найти. У попов""! закончил он торжествующе и захохотал своим заразительным детским смехом. Я сказал, что вожди нашей революции, видимо, хорошо изучили английский опыт, потому что после революции они первым делом взялись за церковь, которую обчистили, как липку.
Кентерберийский собор виден издалека. Вначале, в бездонном синем небе, словно капитанский мостик гигантского корабля, возникает его центральная башня, увенчанная четырьмя острыми шпилями. Потом в поле зрения вплывает и сам собор. Его остроконечная крыша уставлена по периметру целым лесом тянущихся вверх башенок-понаглей, а стены укреплены ребрами контрфорсов, между которыми зияют огромные стрельчатые окна. Но чем ближе мы подъезжаем к собору, тем сильнее взгляд приковывается к его фасаду, по бокам которого, словно ""близнецы-братья"", стоят две торцовые башни, стискивая с двух сторон главный вход в здание. Собор сильно перегружен деталями: все эти выступы и колонки, остроконечные навершия, затейливые кружева орнаментов, ниши, бесчисленные фигуры святых, делают его похожим на гигантского дикобраза.
На прилегающих к собору улочках полно народу. В основном, это туристы, преимущественно из Японии. Все тянутся к главным воротам аббатства, через которые должны прошествовать участники главного действа. Вот и они. В начале процессии — конные рыцари в боевых шлемах и блестящих доспехах (им предстоит показательное выступление: схватка с мятежниками Уота Тайлора). За ними показывается колонна пеших горожан в средневековых одеяниях. Здесь и клоуны, и акробаты, и наши ""паломники"" из ""Кентерберийских Рассказов"", и просто крестьяне и ремесленники — строители Храма. Всех их приветствует мэр города и Мартин в своем, уже привычном мне, костюме Чосера. Неподалеку, на примыкающих к собору лужайках, расположились небольшие базары (marquees), где можно увидеть всевозможные изделия средневековых мастеров. Тут же веселые исполнители танца ""моррис"" (morris dancers), лихо отплясывающие что-то вроде краковяка с палками в руках под звуки старинных инструментов. А что, весело! Чувствуешь, как прямо у тебя на глазах время дает обратный ход.
Захожу по стертым сотнями тысяч ног ступеням внутрь собора и немею от удивления. Стены круто уходят ввысь и там, под потолком, сплетаются в тугие узлы нервюр. Как это не похоже на уютные интерьеры наших церквей! Здесь нет ощущения близости Бога. Взгляд скользит по уходящим ввысь ребристым колоннам, теряется в хитросплетениях потолочного свода. Везде холодный, серый камень: каменные плиты полов, стройные ряды колонн, огораживающих центральный неф, голые каменные стены. И только громадные стрельчатые окна радуют глаз, впуская внутрь снопы волшебно расцвеченного солнечного света и оживляя могильный хлад интерьера. Их удивительно красочные композиции действуют завораживающе. Трудно себе представить, что во время войны их вынимали из оконных проемов. Еще труднее представить, что кому-то могла в голову (или отсутствие таковой) прийти безумная идея сбрасывать бомбы на все это великолепие. Поистине, нет предела человеческой глупости и дикости.
Ближе к апсиде стоят две мраморные гробницы. На одной из них лежит закованная в латы бронзовая фигура рыцаря с воздетыми к небу руками в железных рукавицах. Это — ""Черный Принц"" (ум. в 1376 г.), знаменитый воин начала Столетней Войны, проведший в походах и битвах большую часть жизни. Вторая гробница принадлежит королевской семье: королю Генриху IV и его супруге Жанне Наваррской. Они лежат рядом, но каждый, как бы, сам по себе. Где-то поблизости должна быть могила главного персонажа этого собора, св. Томаса Беккета, зверски убитого по приказу его некогда закадычного друга, короля Генриха II. Эта мрачная история хорошо передана в фильме ""Томас Беккет"" с Ричардом Бёртоном в главной роли. Место, где святого прикончили, отмечено странной скульптурной композицией: на белой мраморной стеле укреплен грубо выделанный железный крест, горизонтальную крестовину которого пронзают два таких же грубо исполненных и ржавых меча. Однако, гробницы святого здесь нет и в помине. Через три столетия после его гибели, за время которых гробница св. Томаса стала местом паломничества, она была уничтожена все тем же печально известным Генрихом VIII. И теперь на её предполагаемом месте горит толстая свеча.
Внизу, под собором, находится его самая древняя часть: крипта. Это довольно мрачный подвал с низкими сводами, напоминающий современные гаражи-стоянки. Рядом с собором, вход во внутренний дворик аббатства — клуатр, — огороженный с четырех сторон каменными галереями. Напоминает дворики университетских колледжей Оксфорда. Впрочем, нет, все наоборот: скорее он стал прообразом внутренних двориков средневековых колледжах. ...
Побродив по холодному собору, с удовольствием выхожу на свет Божий. Теплынь! Здесь уже вовсю идет торговля поделками средневековых ремесел: прялками, кожаными изделиями, одеждой, и т.д. На площадке рядом творится что-то невообразимое: кучка рыцарей в доспехах отражают нападение толпы людишек, одетых кто во что горазд. Это — восставшие крестьяне Уота Тайлера. Рыцарям приходится тяжело. Чернь их теснит. Но они их одолеют. Не мытьем, так катаньем! Не допустят смуты!
Я присоединяюсь к Чосеру (Мартину), и мы идем в монастырскую пристройку (Priory), где нас ждет обильный обед с возлияниями. В просторной столовой накрыты длинные, деревянные столы и поставлены скамьи, на которых рассаживаются приглашенные участники празднества. Многие восседают в костюмах чосеровского времени (что выглядит нелепо!). Перед столами возникает одетый средневековым шутом массовик-затейник с куклою в виде маленького шустрого зверька — не то белки, не то хорька, — который норовит вырваться из его рук и спрыгнуть на головы сидящих гостей, а он его ""ловит"" и вновь сажает себе на плечо. Делает он это мастерски, вызывая смех зрителей. Потом он, кривляясь и корча рожи, исполняет какую-то средневековую частушку. Все смеются, как и подобает на празднике (я — тоже, хотя ничего не понимаю). Прием заканчивается, все хорошо подзаправились, а некоторые (включая меня!) и поднабрались. Мартину предстоит еще выступать с чтением отрывков из ""Кентерберийских Рассказов"" в паре с известной театральной актрисой Фенеллой Филдинг. После концерта (скажем так) мы с Мартином выходим на ""свежий воздух"".
- Ты поезжай с Джоанной, - говорит он мне. – А я останусь здесь"". – И потом добавляет доверительно, - Если я поеду, она начнет приставать, а мне это надо?
Я, конечно, согласился. Съездить в Фолкстон, на самый берег Ла-Манша, кто же от этого откажется? Именно здесь можно увидеть меловые утесы ""Туманного Альбиона"". Джоанна — высокая, статная женщина с необыкновенно красивыми глазами. Прямая, как палка. Настоящая англичанка. По профессии — косметолог, держит свой крошечный салон, где оказывает услуги по эпиляции. Кроме того, она — страстная путешественница. Объездила полсвета, большей частью, как ни странно, по работе. Великолепный фотограф, она мечтает побывать в России, особенно в Питере, о котором слышала много хорошего. Отсюда, её вполне благосклонное отношение ко мне. Впрочем, про англичан никогда не скажешь, что они искренни. В свободное от поездок по свету время Джоанна подвизается у Мартина в труппе. В свое время они были, наверно, близки. Но, помимо всего прочего, ей явно нравятся огни рампы. У нее есть своя роль в чосеровском пантеоне (во время пасхальных шествий только) — Ткачихи из Бата. В театральном костюме она смотрится прекрасно. Да и вообще, женщина, что надо. Мы сели в её машину (с нами еще поехала помощница Мартина, режиссер спектакля Сильвия) и понеслись ""в сторону моря"". Было уже темно, и только крошечные скобки дорожной разметки, вмонтированные в полотно дороги посередине, загорались в свете фар через регулярные промежутки времени, словно светлячки. Мы ехали молча (чему я был рад), а Сильвия непрестанно курила. Похоже, она была не в настроении. Джоанна вела машину лихо, как заправский гонщик. Я еще не знал тогда, что у нее дома в гараже стоит ""Мерседес-Бенц"" 1954 (?) года выпуска — настоящее чудо немецкого послевоенного автомобилестроения, — который она тоже водит, участвуя в парадах старинных автомобилей. Когда мы подъехали к её дому, который стоит на самом берегу Ла-Манша, в лицо пахнуло знакомым по Питеру морским бризом. Зашли в дом, поднялись по лестнице на второй этаж, прошли узкими комнатами на кухню. Здесь мы расположились, но делать было нечего, разговор не клеился, и Джоанна предложила мне принять ванну. Я с радостью ухватился за эту идею, понимая, что от меня просто хотят побыстрее избавиться. Ванная комната показалась мне огромной. Пол был покрыт черной плиткой, а посредине в полу вмонтирован овальный мини-бассейн.
- Это — джакузи, - поясняет Джоанна, - я её сейчас запущу, и ты сможешь поплавать.
- Здорово, - отвечаю я, стараясь изобразить энтузиазм, но получается плохо, - а где душ? (в доме Мартина все ванны без душа).
- Вон там, в углу, - Джоанна показывает на кабинку матового стекла. – А вот полотенце.
- Отлично. Тогда я вначале вымоюсь, а потом поплаваю в джакузи. В ванне я обычно пою, - я пытаюсь острить, - так что, если меня не будет слышно, понадобится помощь.
- Ничего, здесь мелко, - невозмутимо отвечает Джоанна, глядя на меня своими прекрасными карими глазами. Удивительно, как такая красивая женщина может быть ""ни рыба, ни мясо"". Она выходит из ванной комнаты, и я начинаю быстро (как мне кажется) соображать. Вначале надо быстро вымыться в душе, а потом — бегом в бассейн, который уже начинает наполняться водой. А как бежать: голым или одеть трусы? Ничего не придумав, я раздеваюсь и захожу в кабинку. Вот тебе и на! Никакой тебе лейки наверху, а только какие-то блестящие трубки и рычажки по бокам. Позвать Джоанну — значит надо снова одеваться. Я пробую сам. Нажимаю на рычажки, и на меня со всех сторон бьют струйки теплой воды. Здорово! Вода приятно щекочет тело. А что если попробовать другие рычажки? Нажимаю снова, напор воды усиливается, и я начинаю крутиться в кабинке, как ""уж на сковородке"". А как же их выключить, или, хотя бы, уменьшить! Я чувствую себя Шариковым из фильма ""Собачье Сердце"", забравшимся за котом в ванную комнату. Струи хлещут меня по спине, груди, животу, и ниже, и мне уже ""не до песен"". Они, как иглы, впиваются в тело, и уже не щекочут, а жалят! Да еще вода горячая. Просто кипяток. Нет, я так дальше не могу. Я опрометью выскакиваю из душевой кабинки и плюхаюсь в бассейн. Здесь — тоже ""не слаще"". Вода бурлит, накатывает на тело, везде водовороты. В дверях появляется Джоанна. В руках у нее огромное полотенце.
- Если закончил, вылезай, - с невозмутимым видом говорит она.
- Как? А мои трусы? – вопрошаю я, ёрзая по дну бассейна.
- Потом, - отвечает она, развертывая полотенце. Я выхожу из бассейна, стыдливо прикрывая наготу руками, подхожу к ней, становлюсь задом. Она молча набрасывает на меня полотенце, заворачивает спереди и ведет меня из ванной. Похоже, что моя нагота не производит на нее никакого впечатления. Из чувства признательности я пытаюсь ее поцеловать, но она сердито отмахивается от меня, как от надоевшей мухи.
- Ты пьян.
Да, я действительно здорово набрался, ну и что?
- Вы так добры, - мямлю я с видом нашкодившего школьника, но она не слушает. Мы входим в спальню.
- Спокойной ночи (Good night), - говорит Джоанна, указывая на кровать.
- Крепкого сна (Sleep tight), - отвечаю я автоматически. Она выходит из комнаты, а я валюсь на кровать и заворачиваюсь в одеяло. По-моему, все прошло отлично.
На следующее утро я жду разноса, но, кажется, дело обходится одним ""выразительным"" взглядом. Правда, на столе — никакого похмелья. Не по-нашему. Что же я вижу на столе? Стоит стакан (большой) апельсинового сока, и тарелка с орешками и прочими злаками. Это у них называется ""мюсли"". В рот, конечно, ничего не лезет. Залпом выпиваю сок, закидываю в рот горсть орехов и ... баста!
- Сейчас мы отправимся назад в Лондон с заездом в Дувр, - объявляет Джоанна. Мы спускаемся на первый этаж, и она ведет меня в свою ""святую святых"" — гараж, где стоит её ""коллекционное издание"". По пути проходим гостиную, где она небрежным жестом обращает мое внимание на ""настоящие"" персидские ковры (прошу не наступать!), «настоящий"" Веджвуд (фарфор), ""настоящую"" мебель фирмы Шератон (комод и стулья). ""Откуда у Вас все это,"" вертится у меня на языке, но Джоанна меня упреждает: ""Это мой покойный супруг мне оставил. Он служил дипломатом в Персии"" (т.е. в Иране?). И вот, мы в гараже. Это отдельное помещение, совершенно пустое, с большим, висящим на стене термометром. Посредине — мощная, черная машина с открытым верхом. Выглядит внушительно. Чем-то напоминает нашу ""Чайку"" или ""Волгу"" Газ-29, но ""круче"". Хром везде, где можно и нельзя: на ветровом стекле, радиаторе, молдингах, крыльях, бамперах, ручках. Выглядит очень нарядно. ""Это — раритет"", поясняет Джоанна. ""Таких машин сейчас всего несколько штук"". Она предлагает мне открыть дверцу. Я пробую, но не тут-то было. Это — то же самое, что открыть дверь мощного сейфа. Поддается с трудом. Весит, наверное, не менее пары тонн. Настоящий танк на колесах.
- Как вы на ней ездите? – срывается у меня с языка. – Это же такая махина.
- На ней я езжу только на выставки раритетных автомобилей, - отвечает Джоанна. – Но в управлении она послушна, как ребенок (кстати, у самой Джоанны детей нет).
- Я бы её продал, - ляпнул я, не подумав. - Какая от нее польза?
Джоанна посмотрела на меня с презрением.
- Причем тут польза, - восклицает она. – Это же раритет! Произведение искусства. Люди ею восхищаются, когда видят.
Видя, что я не могу по достоинству оценить этот монстр, она деликатно выпроваживает меня из гаража.
На улице пасмурно, но тепло. Гораздо теплее, чем у нас в Питере. С пролива дует легкий ветерок. Меня охватывает странное чувство: сюда столетиями прибывали люди ""с Континента"", обживали место, строили дома и замки, продвигались дальше, вглубь страны. И теперь едут все, кому не лень, стараясь прижиться здесь, в ""стране обетованной"", угнездиться, стать полноправным ""островитянином"". Вот, и я туда же. А что здесь хорошего? Маленькие домишки, прилепившиеся к берегу, аккуратно проложенные дороги, улочки, придорожные харчевни. ... Все очень чисто, правда, ухожено, но ... примитивно!
……………………..
Через пару дней я окончательно понял, что делать мне у Мартина абсолютно нечего. Все были заняты фестивалем, и я был, что называется, ""на п¬дхвате"", но ... меня все это очень мало интересовало. Единственное, что меня спасало, это — мой статус ""профессора Ленинградского Университета"". О Чосере я знал понаслышке, о его эпохе — еще меньше, поэтому разговоры на эту тему сводились к общим местам. А ведь в программу фестиваля входили не только костюмированные походы по лондонским улицам и поминальные службы в соборе. Здесь были и обстоятельные лекции, посвященные творчеству и жизни родоначальника английской литературы, и концерты, на которых исполнялись музыкальные произведения его времени на инструментах той эпохи, и посвященные Чосеру выставки. На одной из таких выставок, устроенных в крипте церкви Св. Мартина-На-Полях на Трафальгарской площади, я попал, чисто случайно, на лекцию под названием ""Чосер в Лондоне"". Мы с Мартином приехали на её открытие и во время осмотра забрели в маленький зал, где среди манускриптов и средневековой утвари сидел мужчина в вельветовом пиджаке и джинсах. ""Это — оксфордский профессор Дерек Бруер"", поздоровавшись с ним, сказал мне Мартин, ""ты посиди и послушай"". И оставил меня наедине с ним. Профессор, просидев некоторое время молча в моей компании, встал и, не глядя на меня, начал читать лекцию. Из его монотонного рассказа я узнал, что Чосер, будучи с детских лет при дворе, куда его пристроил его папаша (он был знатным виноторговцем), вращался в среде английских аристократов. В молодые годы он развлекал супругу короля Эдуарда III, сочиняя ""стихи на случай"" и пересказывая чужие произведения и, находясь на дипломатической службе, проживал в Вестминстерском дворце, т.к. его жена Филиппа была фрейлиной королевы Филиппы. Вообще, в его жизни были и взлеты, и падения. В молодости он участвовал в походах во Францию, где, вначале ему не посчастливилось: попал в плен. Король выкупил юношу из плена, заплатив шестнадцать ливров (золотом, наверно). К слову сказать, за две одновременно выкупленные королевские лошади было заплачено 50 и 70 ливров. В 1373 и 1378 годах Чосер побывал в Италии, и эти посещения оставили в его биографии значительный след. Он познакомился с произведениями Данте, Петрарки и Боккаччо, которые оказали влияние на его творчество. ""Достоверные женщины"" Боккаччо послужили прообразом для его ""Легенды о Добрых Женах"", его же ""Тезеида"" и ""Гризельда"" были переложены Чосером в ""Рассказ о Паламоне и Арсите"" и ""Рассказ Оксфордского Студента"".
В 1374 году Чосер получил место таможенного надсмотрщика лондонского порта по шерсти, коже и меху и поселился в башне над городскими воротами Олдгейт, где он практически стал затворником, посвятив всего себя чтению книг и написанию своего шедевра. Трудным и одиноким было последнее десятилетие Чосера, которое пришлось на последние годы XIV века. Он отдалился от двора, но и не пошел до конца за своими друзьями в стане реформаторов, и это спасло его от неминуемой расправы. В 1381 году полетели головы Уота Тайлера и Джона Болла. Творческое одиночество стало уделом его последних лет. Незадолго до его смерти, в 1399 году, фортуна в последний раз улыбнулась Чосеру: новый король Генрих IV вспомнил об опальном поэте и позаботился о нем. Но жизнь была уже кончена. В октябре 1400 года Чосер умер и был похоронен в Вестминстерском кладбище.
По окончании лекции я вежливо, как мог, поблагодарил ""коллегу"" и задал ему вопрос, который вертелся у меня на языке и казался мне ""умным"": не участвовал ли Чосер в походах Крестоносцев, о которых он пишет в рассказе Рыцаря. ""Коллега"" метнул на меня дикий, испепеляющий взгляд, как на полный дебил, и замахав руками, затараторил, что такого не может быть, т.к. к тому времени, когда закончился Третий поход крестоносцев, Чосер еще не родился, но ... ""он мог знать в лицо некоторых Тамплиеров, осевших к его времени в Лондоне"".
В том, что Мартин полностью зациклен на Чосере, я убедился, глядя, как любовно он прилепляет к лицу усы и бородку и напяливает на себя балахон и чалму средневекового барда. В тот вечер он выступал с чтением ""Пролога"" к ""Кентерберийским Рассказам"", стоя в своем наряде перед немногочисленной аудиторией, состоящей, в основном, из домохозяек и отставных чиновников на пенсии. Люди слушали его с интересом....
- Ну, кому нужен твой Чосер? - набравшись храбрости, спросил я его как-то вечером, после обильного возлияния в столовой, - это же такая древность!
- Вот тут ты не прав, - с улыбкой заметил Мартин, нежно поглаживая свою любимицу-кошку Фокси, которая, как ни в чем не бывало, слизывала масло с его бутерброда. - Нам, современным людям, как раз Чосера-то и не хватает. Мы перестали ощущать полноту жизни, как это делали наши предки 600 лет назад. Чосер — это терапия для всех нас, это как Боккаччо, Сервантес, Рабле ... Если с него стряхнуть академическую пыль и слегка почистить, он засверкает, как золотой слиток.
- Но это всё — веселые сказки, - упорствовал я, - кому это сейчас может быть интересно?
- А, вот, интересно, и даже очень многим. Люди идут к нам на спектакль с удовольствием. Они отдыхают от сложностей современной жизни. Современное общество — больное. Мы все — шизофреники. Во всем раздвоенность, фальшь. Мы не живем, а играем в жизнь. Во времена Чосера люди верили в реальность жизни.
- Ты хочешь сказать, что люди были более примитивными, не видели противоречий, - не сдавался я.
- Нет, они просто были более искренними в своих чувствах и поступках.
- Не знаю, - с притворной задумчивостью тянул я свое (по правде сказать, я уже клевал носом). - А как же Шекспир! У него герои — такие злодеи, подлецы и врали, каких нам даже не снилось.
- Шекспир — это уже совсем другая эпоха, - отозвался Мартин. – Это — Ренессанс, самоутверждение безбожного человека. А Чосер — это еще Средневековье, когда человек не мыслил себя без Бога. Для него этот мир был просто блужданием во тьме:
""This world is but a thoroughfare of woe,
And we pilgrims passing to and fro.""
Что этот мир, как не долина тьмы,
Где, словно странники, блуждаем мы?
""А сам-то ты в Бога веришь?"" вертелось у меня на языке, но я решил эту тему не развивать — слишком сложно.
В тот вечер, как мне казалось тогда, я понял, почему Мартин относится ко мне так радушно (хотя это до сих пор остается для меня загадкой). Он лелеял надежду (как оказалось, призрачную), что я смогу помочь ему поставить ""Кентерберийские Рассказы"" в Союзе. Он, конечно, в свое время неплохо заработал на этой постановке, даже, можно сказать, обогатился. Она шла пять лет без перерыва в Уэст-Энде (лондонская театральная Мекка), потом взяла штурмом Бродвей, а затем прошла с триумфом по многим странам. Мартин поставил её в Праге и Штутгарте, свозил в Австралию и Японию, и даже ухитрился протащить её за ""железный занавес"", поставив в Чехословакии и Польше. Но это все было в прошлом.
- Да, она делала приличные сборы, - продолжал Мартин. - Деньги текли рекой. Но и потрачено было немало. В организацию ежегодных фестивалей была вбухана не одна сотня тысяч фунтов. Да и открытие Центра Чосеровского Наследия требует огромных вложений. А где их взять? Вся надежда на Натана. У него же родичи заведуют ""Глаксо"".
""И на меня, тоже"", подытожил я тогда. ""Значит, не зря они меня так опекают"". У меня снова появилась цель в жизни.
……………………………
Чем славен Лондон? Известно, что Москва знаменита своим Кремлем и Красной площадью, Париж — Эйфелевой башней и Елисейскими полями, ну а Лондон чем, спросите вы? Думаю, что правильный ответ будет — его парками. Конечно, здесь есть много всего, поражающего воображение: и великолепные памятники (один памятник Сэру Уинстону Черчиллю чего стоит), и Сити, и здания Парламента, и Собор Св. Павла, и многое другое. Но ... именно лондонские парки стали своего рода отдушиной в моем, в общем-то, унылом здешнем житье-бытье. Я очень скоро понял, что делать мне здесь, вроде как, совершенно нечего (не в плане этой поездки, а с расчетом переезда сюда на ПМЖ). Без гроша в кармане здесь не прожить (хотя есть такие, которым удается). Кое-какие деньги мне все же выдаются, т.с. на карманные расходы, но в остальном приходится полагаться на собственную сообразительность (которой нету!). Я совсем не знаю ""местных обычаев"". Любой необразованный иммигрант, проживший здесь пару лет, может меня во многих вещах, что говорится, ""заткнуть за пояс"". Тут, вот, недавно меня отправили в магазин купить электролампочку, так я враз обмишурился: купил с патроном с резьбой, какие используются у нас в Союзе, а надо было со штырьками. ... Меня еще в магазине спросили: ""Вам какого типа""? А я не понял. ... И таких примеров можно привести сотни. Взять, хотя бы, уличное движение. Переходишь улицу, и никак не можешь заставить себя посмотреть вначале направо! Правда, водители, как правило, останавливаются и ждут, видя, как я кручу головой во все стороны. Или их знаменитые автобусы — красные даблдекеры. Заходишь, платить не нужно, зато на выходе изволь. И вход, и выход в одни двери (которых нет!). Или метро: суёшь в отверстие билетик, он выскакивает (а иногда остается внутри!) и створки открываются, пропуская тебя на платформу. Да что там: здесь всё другое! В универмагах я заметил, что оброненная рубашка или блузка так и остается лежать на полу (тут везде ковролин!) и никто её не поднимет! Да и размеры одежды здесь совсем другие. Я, тут, зашел в ""Маркс и Спенсер"" — их универмаг, рассчитанный, как мне сказали, на ""среднего обывателя"", — решил прикупить кое-что Тусе (она просила бюстгальтер и юбку), так хватил там горя! Ну, с ""бра"" (так у них лифчики называются) я разделался быстро — была у меня ""домашняя заготовка"". Когда продавщица спросила какого размера её ""вы сами знаете, что"", я ей молча показал кулаки и она поняла, что называется ""без слов"". А вот, с юбкой вышел ""казус"". Мало того, что Тусин размер оказался редким, и продавщица с трудом подобрала мне подходящую симпатичную белую плиссированную юбку, так я еще и у кассы дал маху. Смотрю, кассирша берет мою юбку и как-то ловко открепляет большую красивую пуговицу на её поясе. ""Простите"", говорю, ""вы что делаете! Я её хочу с пуговицей""! А она в ответ улыбается и говорит, показывая на выход: ""Вас с ней не выпустят. Это — cat's eyes, защита от воров"". Вон оно что! А я и не знал. Я так ей и сказал. ""Я, говорю, из Союза"". ""Откуда?"" спрашивает. ""Из СССР, из России"". ""О, Россия, спутник""! ""Да-да"", отвечаю я и мы расстаемся, оба довольные собою.
Это чувство беспомощности и полной зависимости от своих ""хозяев"" сильно угнетает. Надо стараться угодить им (Мартину), но как! Они и без меня прекрасно обходятся. Можно было бы помогать им по хозяйству, но нельзя! — статус не позволяет. Все же я — университетский преподаватель и должен поступать сообразно своему статусу. Т.е. ничего такого не делать. А только участвовать в ""занимательных"" беседах, которые мне уже надоели до чертиков.
Известно, что ""будучи в Риме, делай всё, как римляне"", другими словами, "" со своим уставом в чужой монастырь не суйся "". А главное, будь всегда веселым, общительным и во всем соглашайся с ними, но так, чтобы они не почувствовали этого! Вот я и придумал себе escape или ""уход"" из действительности — прогулки по Лондону — тем более, что живу в самом центре этого необъятного мегалополиса. Здесь все под боком.
Обычно я сматывался из дому сразу после завтрака под предлогом, что мне нужно ""размяться"". Наша улица, Лэдброк Роуд, ведет прямо к ближайшей станции метро, Ноттинг-Хилл Гейт, откуда рукой подать до первого из четырех главных парков, Кенсингтон Гарденс. Проходя мимо нашего посольства на Кенсингтон Палас Гарденс, я с любопытством оглядывал торчавших у его ворот людей (""и чего они у нас забыли""?), затем нырял в ""зеленую зону"" и — ""прощай любимый город"" с его бесконечным шумом машин и вонью выхлопных газов. Тишина, простор, зеленая травка, по которой можно ходить, минуя дорожки. Многие люди просто лежат на траве, облюбовав себе место под ближайшим каштаном. Я углубляюсь внутрь зеленой зоны, подхожу к знаменитому пруду ""Серпантин"" в центре парка. Здесь уже все цивильно: дорожки укатаны красноватым песком, берег обложен плиткой, лебеди ... Я бреду по аллеям, мимо ""Уголка Ораторов"" (правда, в такой час тут еще никого нет), захожу в следующий, Грин-парк, иду мимо Виктория Мемориал в Парк св. Джеймса (Иакова), и вот, я уже на набережной Темзы. Можно пойти направо, или налево: куда хочешь! В одну из таких прогулок я совершенно случайно вышел на Трафальгарскую площадь (оказалась рядом) с её знаменитой колонной в честь адмирала Нельсона. Она стоит в окружении четырех громадных львов, между лапами которых постоянно кто-нибудь позирует перед фотокамерой (колонна, действительно, хороша, но наш, питерский Александрийский столп, — лучше!). За спиной Нельсона расположилась знаменитая Лондонская Национальная галерея. Вот она-то и привлекает мое внимание. К моему великому изумлению вход в музей оказался бесплатным (не то, что в наш Эрмитаж!), чем я не преминул воспользоваться. Правда, в вестибюле стоят урны для пожертвований, но это, ведь, ""на ваше усмотрение""! Опустив глаза долу, под презрительным взглядом охранника, я следую наверх по лестнице. Музей огромен и под завязку набит шедеврами западноевропейского искусства. Здесь и Ян ван Эйк, и Эль Греко, и Сандро Боттичелли, и Альбрехт Дюрер и Иероним Босх, и Рембрандт и Тициан, и Микеланджело и многие другие гении: всех не перечислить! ""Да, сюда надо будет зайти еще раз, это же такая возможность!"", говорю я себе, с трудом отрываясь от необыкновенно свежих, жизнерадостных пейзажей Констебля (насколько он живее, одухотвореннее нашего Шишкина!). Увидев морские пейзажи Тернера, я буквально сражен их мощью и экспрессивностью. Вот, уж, действительно, где буйство красок и космическое видение мира. Насколько он опередил свое время! Проходя по залам, читаю интересные объявления. Например, ""We regret that there is no wheelchair access to the platform areas in this room. Visitors are advised to ask the warder on duty if assistance is required. (Мы сожалеем, что в этом зале нет подъездов для инвалидных колясок. При необходимости, посетители могут обратиться за помощью к смотрителю зала)"". Или: ""The carpet in the room is in poor repair and visitors are advised to take special care. It is planned to close the room for total refurbishment later this year, at which time the carpet will be removed (Ковролин в этом зале в плохом состоянии и посетителей просят быть особенно осторожными. Мы планируем закрыть этот зал на ремонт позднее в конце этого года, и тогда ковролин будет снят)"". В одном из залов наблюдаю такую сцену: перед картиной стоит гид и что-то объясняет экскурсантам, которые (в основном, молодежь, конечно) расположились прямо на полу, благо здесь везде мягкий ковролин, — ребята сидят и слушают, а некоторые даже что-то строчат в свои блокнотики. Пробежав по залам, я попадаю в какой-то закуток, где моим глазам предстает очередной шедевр: огромный, метр на полтора, картон (подготовительный рисунок?) Леонардо да Винчи. Композиция изображает Богоматерь, сидящую на колене у св. Анны, и рядом двух младенцев: Иисуса и Иоанна Крестителя. Несмотря на подготовительный характер рисунка, фигуры и особенно лица прописаны так, что просто глаз не оторвать. А главное, что меня поражает, так это ощущение внутренней связи, переданное в жестах и выражениях лиц. Взгляд св. Анны направлен на лицо Марии, а она, в свою очередь, смотрит на Иисуса, который держит в руках не то птичку, не то цветок, и полностью поглощен собой. Иоанн-Предтеча тоже внимательно следит за движениями рук Христа, так что последний является как бы центром всей композиции. Потрясающе! Рядом висит табличка с пространной аннотацией. Вот что я узнаю из нее. ""Небольшой участок картона был в 1987 году поврежден выстрелом из ружья, направленным в грудь Марии. … Такие рисунки обычно изготавливались для перенесения содержания на заранее подготовленную поверхность панно или настенной фрески, после чего их (рисунки) выбрасывали (!). Основные контуры рисунка протыкались на поверхность будущей фрески. Но с рисунком Леонардо этого не произошло, и он остался нетронутым. Повреждения от выстрела были вызваны осколками разбитого стекла, но не дробинок патрона"". Стало быть, кто-то ухитрился пронести в музей обрез, делаю я для себя вывод. Как же это ему удалось. И тут я вспоминаю, что на входе тебя никто не проверяет. Люди проходят в музей в пальто и с сумками. Вот, такая, вот, халатность, в сочетании с высоким уровнем культуры музейного дела.
Но главный сюрприз ждал меня впереди: две ""Махи"" Франсиско Гойи! Они висели вместе, как и было задумано художником (хотя, говорят, что ""Обнаженная маха"" была спрятана за ""Махой одетой"" и открывалась с помощью специального механизма) и были видны издалека в просвете прохода, ведущего к ним через анфиладу залов. Оказывается, мне крупно повезло: я попал на выставку этих двух картин, привезенных сюда специально из музея Прадо! Увидев их, я уже не мог оторвать взгляда, и, словно в трансе, двигался им навстречу. Они манили меня своим сиянием, и чем ближе я подходил, тем сильнее становились их чары. Вначале это был, как бы, лунный свет, но, оказавшись в зале, в непосредственной близости от них, я полностью подпал под их колдовское очарование. Картины, как бы, соперничали друг с другом: от них исходил аромат некоей тайны и скрытой чувственности. Вначале я не мог оторвать взгляда от ""Махи обнаженной"". Её соблазнительные формы, напряженная поза женщины, открывшейся художнику во всей её ослепительной наготе и одновременно не желающей показывать свои прелести никому больше, приковывали взгляд, возбуждали желание. Правда, физиономия этой красавицы как-то не вязалась со всем остальным, ну, да ведь, это — маха, девушка (скорее, зрелая женщина), живущая любовью! Вторая картина — полный контраст с первой! Куда подевалась грубая маха! Перед нами утонченная, экзальтированная светская львица, прямо-таки, аристократическая гейша, еще более соблазнительная в прозрачном шифоне и еще более недосягаемая! Её поза более свободна, непринужденна, более царственна. Эта женщина знает себе цену. И то, что нам позволено видеть сквозь прозрачные одежды, ни в коей мере не означает, что мы увидим это воочию! Она принадлежит (да и принадлежит ли!) только ему одному, создавшему её во всей её неповторимости. А мы, простые смертные, можем только восхититься её колдовским сиянием и живописным совершенством, восхититься и возблагодарить Создателя, который дал нам человека, способного передать это волшебство.
В общем, мой поход в Лондонскую Национальную галерею оказался удачным — есть что вспомнить. Интересная деталь: и Гойя, и Бетховен оба оглохли приблизительно в одно и то же время в начале XIX века, и оба задали тон искусству столетия, выразив в своих шедеврах драматизм надвигающейся эпохи.
Я уже много слышал о музее восковых фигур Мадам Тюссо. Все мне советовали побывать в нем. И вроде бы не главная достопримечательность Лондона, но все же. Все туда идут. Ну, и я тоже — решил отметиться. И вот я стою перед входом в круглое, с большим зеленым куполом здание музея на знаменитой Бейкер-стрит. Вход платный (не то, что в Национальную галерею, или Музей Виктории и Альберта, где я тоже ""побывал""), билет стоит 5 фунтов, цена немалая. Стоит ли? Но, все же, пошел. Первое впечатление — отрицательное. Все-таки, это, в лучшем случае, пародия. Есть что-то гротескное в размалеванных, отдающих маслянистых блеском лицах, в их выражениях. Но, что странно: чем дольше вглядываешься в них, тем сильнее подпадаешь под их дьявольские чары. Вроде и понимаешь, что неживые, а вот, что-то все равно притягивает. Неприятно. Но есть настоящие шедевры. Например, ""портрет"" Мадам Дюбарри, фаворитки французского короля Людовика XV — ""Спящая красавица"", — выполненной, будто бы, наставником Мадам Тюссо еще до Французской Революции. Изящная, миниатюрная женщина расположилась на подушках (?), и она ... дышит! Бесподобно. Украдкой поглядываю на окруживших её туристов, застывших в изумлении, и спрашиваю себя: а они-то живые? Интересен зал исторических деятелей, но они совсем не похожи на их оригиналы и это снижает впечатление. Тут и английские короли: Генрих VIII со своими женами, Карлы I и II. Современная Royal family представлена в полном составе. Елизавета Вторая сделана прекрасно, хорош и Чарльз со своей красавицей-женой. А вот и наш Горбачев, он стоит почему-то рядом с Лениным: ни тот, ни другой на себя не похожи. Из американских президентов запомнился Абрахам Линкольн: худой, взгляд мечтателя. Рональд Рейган — подтянутый, моложавый, Буш старший — ужасно противный. А вот Агата Кристи — совсем, как живая! Чарльз Диккенс сидит за столом, рядом Ганс-Христиан Андерсен и Виктор Гюго. Юный Моцарт настраивает скрипку. Он блондинистый и очень маленький. Бетховен — за роялем; не понять, молодой он или старый — худое, изможденное лицо, острый нос. Перехожу в ""Комнату Ужасов"". Спускаясь по кривой, скользкой лестнице, слышу неровные, приглушенные удары колокола. Что это, Биг-Бен? Вхожу в полутемное помещение. Вот экзекуция: казнь на электрическом стуле. На нем сидит мужчина, за ним приборы. Вот расстрел преступника, который (как явствует из надписи) сам выбрал этот вид казни. Вот Шарлотта Корде рядом с заколотым ею Маратом: впечатляет. Вот гильотина, в ней женщина, на которую вот-вот упадет нож. Вот голова казненного Робеспьера и др. якобинцы (?). Вот сцена повешения, а дальше ужасы людей, замученных в одиночных камерах. Вот маньяк-убийца, заклеивающий обоями у себя на кухне дверь в подвал, в котором он прячет свои жертвы. И т.д., и т.п. Дальше — эпизод Трафальгарской битвы. Вид с палубы английского фрегата: фигуры заряжающих моряков, слышен грохот выстрелов из орудий. На другой стороне корабля умирающий адмирал Нельсон — одна рука оторвана, и смертельная рана в груди. В общем, шоу на любой вкус.
...Прошли две недели из трех, отпущенных мне судьбой на визит в Лондон, но у меня впечатление, будто я здесь уже, как минимум, полгода. Очевидно, о переезде сюда на ПМЖ надо просто забыть. Я слишком старый, да и пользы от меня чуть. ... Мартину эта головная боль совсем не к чему. У него уже был прецедент такого рода. Очень давно, примерно в то же время, когда мы с ним встретились, он познакомился с примерно таким же юношей, как я (ну, может быть, помоложе) в Югославии и вскоре вывез его оттуда в Англию, устроил у себя дома, откормил, дал образование, и вообще, ""вывел в люди"". Парень приобрел специальность, стал бизнесменом, сколотил состояние и даже основал собственную компанию (правда, я не очень понял, чем он, собственно, занимается). Кстати, этот джентльмен на днях объявился здесь, и мы познакомились. Этот высокий, крепкого сложения и весьма привлекательный собой серб (хорват?) с белозубой улыбкой коммивояжера, приятными манерами — этакий донжуан из Дубровника, — произвел на меня впечатление весьма нахального, но тонкого прохиндея. Еще до знакомства с ним, в разговоре с Мартиным, когда я заикнулся о желании как-то ""зацепиться"" здесь, он сразу сник и тут же спохватившись, воскликнул, ""А, вот, Младен тебе поможет! У него есть связи в России""! Из чего я понял, что больше эту тему поднимать не стоит — она идет в разрез с моим статусом здесь, да и ""нельзя смешивать бизнес и удовольствие"", как говорят англичане. Младен тоже очень быстро ушел от ответа. Он дал мне свой московский телефон и пообещал ""что-нибудь придумать"". А что он мог придумать! Он чем-то торгует, не то насосами, не то пылесосами, а может, всем понемножку, и такие дилетанты, как я, не внушают ему доверия (впрочем, тут я его понимаю: ""не в свои сани не садись""). Выяснилось, что у него и с Мартином далеко не простые отношения. Он очень хотел стать совладельцем дома — этого золотого куска земли в самом центре Лондона — и превратить его в доходное место. В надежде на это, он усердно снабжал его деньгами, которые Мартин тратил на свои фестивальные мероприятия. Когда накопилась приличная сумма, Младен предъявил ему счет, чем сильно огорчил своего бывшего ""благодетеля"". Короче, они здорово поцапались, и Мартин вежливо показал ему на дверь: видимо, Младен несколько перегнул палку, думая, что долги Мартина сделают его сговорчивее. Но не тут-то было. В дело вмешался Питер, за которым стоит могущественная компания ""Глаксо"", где он владел пачкой акций на правах родственника. Долги были покрыты, и Младен остался с носом. А тут еще я со своими проблемами. Услышав от Мартина эту историю, я почувствовал себя совсем паршиво. И так-то сижу у него на полном пансионе, и еще имею наглость лезть со своими просьбами. И я решил попытать счастья на стороне.
Был у меня в Ленинграде один знакомый, не то, чтобы приятель, а так: вместе учились в университете. Звали его Фима, Ефим Барбан, только учился он на вечернем факультете. А совсем недавно я узнаю, что Фима в Лондоне, причем узнаю это не от общих знакомых, а из ""Русской Службы"" Би-Би-Си. Это была передача о джазе, и голос ведущего, тоненький тенор с присущим ему грассированием, показался мне до ужаса знакомым. ""Но, это же Фима!"", восклицаю я и жду конца передачи. Однако, в конце человек, говоривший голосом Фимы, объявляет: ""Вел передачу сотрудник... Джеральд Вуд"". Вот тебе и на! Фима стал англичанином!
Надо сказать, еще в студенческие времена Фима выделялся среди нас своей эрудицией и внешностью. Во-первых, он был старше нас, и уже это придавало вес всему, что он говорил. Во-вторых, (а может быть, это было главным), он был (почему, был, он и сейчас есть!) авторитет во всем, что касалось современной американской литературы и музыки (хотя и не имел никакого музыкального образования). Ну, и в-третьих, это был породистый мужик! Настоящий ""кент""! Холёное, еврейское лицо, жгучий взгляд миндалевидных глаз, сардоническая усмешка, всегда одет с иголочки, всегда модная стрижка. Было в нем что-то мефистофелевское. Думаю, он пользовался успехом у женщин. Познакомились мы на подготовительных курсах. Фима проникся ко мне уважением, узнав, что я играю на виолончели. И сразу подал хорошую идею: попробовать себя в джазовой импровизации! Как, на виолончели? А почему бы нет!
Джаз был у нас не в чести. Это в Штатах он цвел пышным цветом, а у нас в 1959 году были ""Ландыши, ландыши, светлого мая букет..."", да ""Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня..."". Короче, советская эстрада. Были, конечно, и Эдди Рознер, Лундстрем, но кто о них слышал? Единицы. А об американском джазе мы знали по фильму ""Серенада Солнечной Долины"" с оркестром Гленна Миллера. А Фима уже тогда серьезно интересовался джазом, щеголял такими терминами, как ""би-боп"", ""кул"". Он стал одним из первых пропагандистов ""серьезного"" джаза в Ленинграде, читал лекции с прослушиванием оригинальных долгоиграющих пластинок (откуда он их доставал?) в ленинградском ДК им Кирова, где наши джазисты тогда ютились. Как это им тогда разрешили! (и как их потом гоняли!).
Я тоже, по молодости, увлекся современным джазом, слушал передачи Голоса Америки ���""Time for Jazz"" — с бессменным ведущим Уиллисом Коновером. Какой это был голос! Просто завораживающий: мягкий, бархатистый баритон, который создавал соответствующую ауру. До сих пор в ушах стоит: ""This is Willis Conover in Washington D.C. with the Voice of America Jazz Hour"". Меня тогда особенно поразила группа ""Модерн Джаз Квартет"" с их интерпретациями И.С. Баха. Это было что-то необыкновенное! Баха я полюбил, еще учась в музыкальной школе, после посещения концерта канадского пианиста Глена Гульда. Это был незабываемый вечер. Он выступал в Малом Зале Филармонии, народу было ползала, никто о нем не слышал. У меня был абонемент, поэтому я и пришел. И вот, смотрю. на сцену выходит молодой человек в смокинге и длинном белом шарфе, обмотанном вокруг шеи, садится за рояль и начинает долго крутить ручки стула, настраивая высоту. Наконец, настроил, оказавшись чуть ли не под роялем. Потом он весь сгибается, упершись носом в клавиатуру, и начинает играть фуги из ""Хорошо Темперированного Клавира"". Но как! Все аж замирают. В зале — полнейшая тишина, которая длится все время, пока он играет. Все просто в ступоре. Поток звуков вливается тебе в душу, словно благовонный нектар. Я вышел из зала в полном потрясении, и тогда моей единственной мечтой было достать фото Глена Гульда, которое я вставил в дорогую рамку и держал у себя на письменном столе. Потом было открытие Пабло Казальса с его интерпретацией Сюит Баха, Даниила Шафрана, Свингл Сингерс и Мишеля Леграна, которого мы с мамой слушали в Городском (?) Саду на Невском проспекте. Бах стал частью моей жизни. Вот на почве любви к Баху и моего восхищения MJQ (Модерн Джаз Квартет) мы и сошлись с Фимой. Встречались мы с ним редко. При всей моей любви к джазу я совершенно не интересовался его историей. Мне это было скучно. Поэтому в разговорах с Фимой я все больше молчал и слушал. Я думаю, ему со мной было неинтересно. Однажды, уже после моей поездки в Индонезию, откуда я привез шикарный по тем временам портативный магнитофон ""Филипс"", я встретился с Фимой, чтобы переписать у него Диск MJQ ""Contessa"" и дал ему записать мои присланные из Штатов винилы. Я уже тогда преподавал в ЛГУ, а чем он занимался, я понятия не имел. Он об этом не распространялся. Жил он тогда в коммунальной квартире, но в центре. Он тогда много говорил о музыке, литературе, и я понял, что он что-то пишет. В другой раз он ""засек"" меня во дворе филфака. Я только что распростился с одной американкой, которую мне ""определили"" в обучение русскому языку на факультете. Это была очень странная девушка, олицетворение полной безвкусицы в одежде и макияже. На ней вечно был какой-нибудь балахон, лицо все в прыщах, волосы свисали вниз нечесаными патлами. Может, она это делала специально, может, жизнь в условиях нашей общаги (хотя и для иностранцев) сломила её, а может, просто, ей было не до того. Я не знаю. Внешне она была непривлекательной. Но доброй, приветливой и тактичной. Она была женой одного американского аспиранта (которого я даже не знал), и по-видимому, ""компетентные органы"" желали знать, чем тот кроме своей научной работы занимается здесь. Поэтому, мне надо было отчитываться о наших ""уроках"". Мы встречались в подвальных аудиториях филфака, проводили час-полтора, болтая на разные темы, в основном о литературе и искусстве. Мне с ней было трудно. Это был настоящий американский английский, которого я не ""нюхал"". Она увлекалась поэзией, и написала мне целую тетрадку стихов американских поэтов (списав их, как потом выяснилось из антологии). Она задавала мне тот или иной стих, просила ""обязательно!"" прочитать и поговорить (в общем, все делала правильно!). Я с трудом мог разобрать ее почерк, так что до разбора содержания опусов EE Cummings или Alan Ginsburg не доходило. Так мы ""проваляли дурака"" пару месяцев, а потом подошло время ей уезжать. На прощание она сделала мне великолепный подарок: принесла на урок авоську американских пейпербэкс — книжек в бумажных обложках. Я был в восторге: любая книга ""оттуда"" ценилась у нас на вес золота. Я шел по двору, рассовав книги по карманам и в портфель, и тут на входе в здание нарисовался Фима. Увидев меня с книгами, он понимающе улыбнулся, и стал расспрашивать ""откуда дровишки"". Я ему все рассказал, как есть. Просмотрев томики, он попросил меня одну: она была нужна ему для его дипломной работы. Это был роман The Adventures of Augie March by Saul Bellow. Я ему её отдал, не колеблясь (мне их в тот момент просто некуда было девать) и на том мы расстались. Потом я его еще раз видел в метро: он стоял в переходе между станциями и с задумчивым видом оглядывал интерьер. Наверно, ждал кого-то. Я к нему тогда не подошел — уж больно странным мне тогда показался его вид (теперь-то я понимаю, что он тогда прощался с Питером перед отъездом в ""Туманный Альбион""). И вот, теперь, уже сам пребывая в ""Туманном Альбионе"", я вспомнил о нем, и решил навести справки.
Я позвонил в ""Русскую Службу"" Би-Би-Си и попросил к телефону Фиму. Мне сказали, что такого здесь нет. Тогда я назвал фамилию Дж. Вуд, и меня соединили с Фимой. Услышав, что я в Лондоне, Фима не удивился (он, по-видимому, из тех, кто ни чему не удивляется), мы договорились о встрече. На следующий день мы встретились на улице Стрэнд перед массивным, серым зданием Буш-Хауса. Мы обнялись (чего я никак не ожидал от Фимы), зашли в здание Би-Би-Си, и он провел меня бесконечными коридорами в их редакцию. Это было помещение с низким потолком, разбитое на закутки со столами. На столах — страшный бедлам: стрекочущие пишущие машинки, газетные вырезки, лотки с торчащими из них пачками бумаги, смешные объявления на стенах. Атмосфера очень непринужденная. Ребята (в основном, евреи) сидели за столами, стояли, тихо беседуя друг с другом, курили, напряженно всматривались в маленькие экраны компьютеров. Слева у двери — крошечная кабинка для записи, в которой уже сидел Алексей Леонидов, в наушниках на голом черепе и очках в стальной оправе. Было слышно, как он объявляет: ""Говорит Лондон. Начинаем ..."". Так вот, как это делается! Как все просто, обыденно! Пока я все оглядывал, стоя в дверях, меня ""засек"" их начальник, англичанин. Фима на минуту отошел к себе в свою комнатушку, и я стоял один. Он тут же меня заметил, и я увидел, как он меняется в лице: ""в редакции ""чужой"", а он не знает!"" Он решительно направился ко мне, начал по-английски: ""Can I help You?"", но тут подскочил Фима и все объяснил. Мы прошли к нему в конторку, и он рассказал мне о своих ""достижениях"". На полке стоял целый ряд видеокассет с его репортажами. Он встречался со многими выдающимися музыкантами современности. Мне запомнилась одна фамилия: Штокхаузен. Ничего о нем раньше не слышал. Оказывается, это один из столпов современной электронной музыки. Фима встречался и с нашими новаторами в области музыки: Альфредом Шнитке, Софьей Губайдуллиной, Эдисоном Денисовым, не говоря уже о многих американских и европейских джазменах. Я выразил свое искреннее восхищение его успехами и поинтересовался, как у него дела на личном фронте. По тому, как он опустил глаза, я понял, что об этом ему говорить не хочется, и быстро перевел разговор на себя. Я вкратце поведал ему историю моего приезда в Лондон. Узнав, что я здесь ""по делу"", в качестве ""гостя"" Чосеровского фестиваля (и к тому же совсем без денег), он оживился и сказал, что на этом можно заработать. ""Ты можешь рассказать об этом в прямом эфире. Я тебя сейчас познакомлю с Зиновием Зинником и он все устроит"". Я был несколько ошарашен таким поворотом дела и стал отказываться, но Фима отмел мои сомнения, сказав, что здесь ""и не такие выступают"". ""Ты же культурный человек, преподаватель ЛГУ. Имеешь право!"" Мы подошли к симпатичному человеку с грустными глазами циркового клоуна (еще один еврей, подумал я) и Фима представил меня ему: ""Это ... преподаватель ленинградского университета. Приехал сюда на Чосеровский фестиваль. Хочет подлиться с тобой своими мыслями о театральной жизни в Лондоне"". Все это время я лихорадочно прокручивал в голове различные варианты отказа от интервью. Но вслух, сам того не понимая, воскликнул: ""Как, это вы, тот самый Зиновий Зинник, который открыл нам двери в ""культурную"" Европу (""что я несу"", пронеслось в голове)? Зиновий тут же нашелся: ""Нет, я — просто коридорный. Обслуживаю господ. Здесь и там"". И он бросил на меня пронзительный взгляд, словно давая понять, что за его словами стоит нечто большее. Потом приветливо улыбнулся и продолжил: ""Да я и сам из Питера. Как там филфак? Еще стоит? И гараж все еще во дворе? А весной вода заливает подвалы""? ""Филфак на месте"", откликнулся я, пытаясь что-нибудь ""надыбать"". ""Перемены не всегда к лучшему"". Внезапно мне в голову пришла отличная идея. Меня, словно бы, озарило. А что, если развить тему ""Лондон — город мюзиклов"", и я тут же, как мог, озвучил её Зиновию. Идея ему понравилась ""Давайте попробуем. Прямо сейчас"", сказал он и провел меня в кабинку для записи. Усевшись перед микрофоном, я поначалу сник, но Зина умелыми наводящими вопросами выудил из меня нужную предварительную информацию: кто я такой, чем занимаюсь, с какой целью приехал в Лондон. Ну, я рассказал, что занимаюсь историей английской лексикографии, в частности проблемами создания двух английских толковых словарей: Словаря Сэмюеля Джонсона и Большого Оксфордского Словаря (БОС). ""Это его имеют в виду англичане, когда, желая похвалить человека, говорят: ""Он так правильно говорит, будто Словарь Джонсона проглотил?"" ""Ну, да,"" отвечаю я,"" этот словарь долгое время был законодателем лексической нормы. В нем масса запретительных помет, типа ""так говорить нельзя"", "" вульгаризм"", ""неприемлемо в речи образованного человека"" и т.д."". Потом мы перешли непосредственно к теме. Я рассказал, что приехал по приглашению своего друга, г-на Мартина Старки, создателя мюзикла ""Кентерберийские Рассказы"" по одноименному произведению Джеффри Чосера и руководителя ежегодно проводимого Чосеровского фестиваля. ""Чосер умер в 1400 году и поэтому каждый год до конца столетия отмечен какой-нибудь датой из его жизни. ""Ну, а в этом году что?"" быстро вставил с вой вопрос Зина, остро взглянув на меня. Он думал, что подловил меня, но я тут же нашелся. ""В это время он создает свой ""Трактат об Астролябии"", где высмеивает алхимиков и магов, что было довольно смело для того, как и для нашего, времени. Это начало последнего десятилетия его жизни… Вы знаете,"", перевел я разговор со скользкой для меня темы, ""а, ведь, Ленинград тоже не на последнем месте в театральной жизни. Но у нас ставят, в основном, серьезные пьесы, а здесь что..."", я сделал многозначительную паузу и вытащил лондонскую театральную афишу, которую я прихватил с собой, чтобы похвастаться мюзиклом Мартина. ""Посмотрите, вот ваш лондонский театральный гид. И что мы видим? Из почти сорока постановок сколько, ... 12 мюзиклов, из них большая часть на музыку Эндрю Ллойд-Уэбера. ""Сэра Эндрю Ллойда"", улыбнувшись, поправил меня «Зина». ""Ну, сэра"", неохотно согласился я, ""это дела не меняет. Я понимаю, что люди идут в театр, чтобы отдохнуть, но ... согласитесь, это же не цирк""! ""Ну, тут я с вами не совсем согласен"", с чисто английской вежливостью отпарировал Зина, ""У нас идут пьесы на любой вкус. Есть из чего выбрать. Вот, видите: Королевский Шекспировский театр дает ""Короля Лира"", ""Чайку"" Чехова, и кстати, ""Троила и Крессиду"" того же Чосера. Кстати, здесь, нет имени автора. Странно. А вот ""Кентерберийских Рассказов"" почему-то нет. ""А вот они"", с гордостью выпалил я, переворачивая афишу. ""На другой странице, Вот, смотрите: ""Кентерберийские Рассказы"" в Кабарэ"". ""Это что же значит""? поинтересовался Зина. ""Это что - канкан, что ли""? ""Нет, просто облегченная версия"". ""А вы, сами-то, её видели""? ""Пока, еще нет"", смутившись, промямлил я, ""но уже много знаю о ней. Прямо из уст художника"". ""Это как же""? ""Я гощу у Мартина Старки, который написал сценарий этого мюзикла, положив в основу перевод на современный английский, сделанный его учителем по Оксфорду Невилом Когилом. Мюзикл оказался таким успешным, что не сходит со сцены уже около двух десятков лет"". ""Прямо, как ""Мышеловка"" Агаты Кристи"", заметил Зина. ""Вот, посмотрите"", сказал он, ткнув пальцем в афишку, ""в театре св. Мартина: ""Самый долговечный спектакль! Идет 39-ый год подряд"". ""Ну, это — не совсем то же самое"", я нащупал хороший ход. ""Чосер — это, ведь, не детектив, это целая эпоха в истории английской литературы. Как объяснил мне Мартин, ""Рассказы"" Чосера обладают своеобразным терапевтическим действием на психику современного человека. Ведь, что происходит? Современный человек чувствует себя одиноким, оторванным от Матушки-Природы. А у Чосера его герои неразрывно связаны с Природой, они живут и действуют в её лоне. Они веселятся, ссорятся, влюбляются, умирают, подчиняясь законам Природы, которую они отождествляют с Богом. Человек Чосера не чувствует себя оторванным от мира, он — часть его. Отсюда, для него искусство и вообще, культура, — не искусственная оболочка, которой он отделяет себя от Природы, а, так сказать, доказательство его собственного божественного происхождения. В этом суть Средневековья. И зрители проникаются этим настроением и на мгновение отбрасывают от себя уныние, в которое их погружает современная жизнь"". ""Ну, что ж"", взглянув на часы, прервал мои измышления Зина, ""это интересно, хотя и ... спорно. Будем надеяться, что нашим слушателям будет что вам возразить"". Он выключил микрофон и, пожав мне руку, сказал, уже совсем другим тоном: ""Насчет оплаты за интервью, можете справиться у Ефима. Всего хорошего"". Я вышел из кабинки, словно на крыльях. ""Надо будет сегодня же позвонить Тусе, чтобы она послушала"". Я зашел к Фиме, чтобы выразить свою благодарность и на радостях поведал ему о своих планах на предмет получения ПМЖ. Фима выслушал внимательно меня, но по мере того, как я раскрывал ему свои карты, лицо его принимало все более скучное выражение.
- Боюсь, что для тебя, старик, это нереально, - сказал он, глядя мне прямо в глаза, (которые я старательно от него отводил, излагая свою ""проблему""). – Денег у тебя нет, нет ни звания, ни приличной профессии. Но не это главное. Главное, нет стажа работы здесь. А без стажа не будет приличной пенсии, Ты ничего не заработал на пенсию.
- Надо же, а я и не знал, - сказал я. Он меня и впрямь огорошил. Как это, заработать на пенсию? Я всегда думал, что пенсию не надо зарабатывать. Разве она не дается государством?
- В том-то и дело, что нет – с приятной улыбкой просвещал меня Фима. - Твой стаж там (он имел в виду Союз), здесь не имеет никакого значения. Его здесь надо наработать. Я вот уже десять лет пашу на эту пенсию. Вот, посмотри, - и он показал мне на полку с кассетами — там их было штук двадцать, - вот мои репортажи, то, что ты не раз слышал по радио. За это мне дадут приличную пенсию. На которую здесь можно прожить.
Я так ничего и не понял, но для виду согласился. Фима знал, о чем говорит. Когда я пожаловался ему о своем житье здесь, он молча достал из кармана бумажник и вытащил двадцать фунтов, потом, помедлив, добавил еще пять фунтов и протянул мне. - Это тебе за книгу, - улыбнувшись, сказал он. - И пластинки.
- Какую книгу? – недоуменно спросил я. Пластинки я помнил. Когда-то, ""в дни нашей юности"", я дал ему переписать две американских долгоиграющих пластинки фирмы ""Колумбия"": сольные концерты джаз-трубача Майлса Дэвиса в клубе ""Блэкхок"" и пианиста Дэйва Брубека на Ньюпортском джазовом фестивале. А вот книгу?
- ""Оги Марч"". Помнишь, тогда ты мне вытащил её из охапки ""пейпербэкс"", что была у тебя в руках. Ты мне тогда очень помог. Я по ней диплом написал.
Расстались мы по-братски: обнялись, глаза Фимы потеплели… Но к себе он меня не пригласил.
…..
И вот, наконец, настал день, которого я очень ждал, день моего похода на мюзикл ""Кентерберийские Рассказы"". Мартин с утра был весь какой-то взвинченный. Утром выскакивает из ванной комнаты, одна половина лица в мыльной пене, другая — вся в порезах (""как он умудрился так порезаться безопасной бритвой?""), глаза мечут громы и молнии, останавливается на площадке и начинает что-то орать благим матом. Увидев, что я тоже стою на лестничной площадке этажом ниже, резко замолкает и, круто развернувшись, снова исчезает в ванной. Видимо, что-то у него не клеится, что-то идет не так. Тут надо быть очень осторожным, дабы не ""попасть под горячую руку"". Я спускаюсь вниз и иду в гараж, где уже сидит его бессменная помощница Джоанна: сидит и штопает его ""мантию Чосера"".
- Что с Мартином? - спрашиваю я. – Он прямо на себя не похож.
- Он всегда такой перед спектаклем, - отвечает она и с невозмутимым видом продолжает свое дело. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется Мартин: он в расстегнутом халате, все лицо в крови, вид ужасный.
- Где Фокси? – раздраженно спрашивает он, ""Фокси, Фокси""? пытаюсь сообразить я, ""кто этот Фокси? А, это его любимая кошка"".
- Я её не видела, - дипломатично отвечает Джоанна.
- Я тоже, - заявляю я, зная, что с Мартиным лучше всего быть честным.
- Фокси, Фокси! – продолжает выкрикивать он и начинает шарить по всем углам заваленного театральным реквизитом гаража. Он продирается вглубь помещения между сложенными штабелями декораций и каких-то плакатов в стеклянных рамах. - Я же просил вас проследить, чтобы она не выскочила из дому. На улице полно машин (машин почти нет: улица очень спокойная). Ни на кого нельзя положиться!
Одна из прислоненных к стене картин с грохотом валится на пол, стекло разлетается вдребезги.
- Фокси, Фокси! – вопрошает Мартин, не обращая на нас никакого внимания. – Где ты, Фокси?
Я бросаю взгляд в сад и вижу, что в кустах застыла испуганная мордочка его любимицы.
- Вон она! – радостно воплю я и направляюсь к ней. Мартин кидается в мою сторону и, обогнав меня, извлекает кошку из кустов. Крепко прижав её к груди, он, ни на кого не глядя, уходит в дом. Джоанна, как ни в чем не бывало, продолжает штопать мантию, бросив на меня выразительный взгляд. Мы оба облегченно вздыхаем.
К полудню в доме собираются актеры, и Мартин проводит с ними краткий инструктаж в гостиной. Потом они уезжают в театр. Перед отъездом я становлюсь свидетелем фантастической сцены, вполне в духе Чосера: кормёжки голубей. Это было что-то! Одетый в свой старый, перепачканный птичьим пометом пиджак и мешковатые брюки, он выходит на крыльцо с миской овса в руках и, встав в позу ""сеятеля"", ждет, пока все ""зрители не рассядутся по местам"". К этому моменту, на заборе, оконных наличниках, на дорожке, ведущей к калитке, и везде, где только можно, уже сидят десятки, (если не сотни!) голодных (?) птиц. Опоздавшие особи кружатся над домом в поисках свободного места. Как они все догадались о предстоящем ""действе""? Стадное чувство? Широким жестом сеятеля Мартин начинает разбрасывать ""манну небесную"" по всему пространству крохотного садика, и голуби, как безумные, накидываются на пищу. Они топчутся на дорожке, толкая друг друга и вскидывая крыльями, взлетают на крыльцо, камнем падают Мартину под ноги, садятся ему на плечи, и даже на голову! И … гадят! Все вокруг испечено бело-серыми кучками помета. Но Мартину, чувствуется, на это ровным счетом наплевать. Он творит свое ""чудо"". Сотворив его, он довольный уходит к себе наверх, переодеваться. Кстати, у него в кабинете на втором этаже, тоже живет голубь, ""которому нужна была помощь"", как объяснил мне Мартин. Похоже, он чувствует себя там, как дома. Он летает по комнате и, конечно, гадит: на ковер, на книги, и даже на огромный телевизор ""Сони"". Позже, Джоанна разъяснила мне, что кормежка — это своеобразный ритуал, который Мартин совершает перед каждым спектаклем. ""Это настраивает его на творческий лад», говорит она.
Когда они уехали, мы с Питером еще посидели в столовой, а потом, уже ближе к началу спектакля, он повез меня на Уэст-Энд, в Артс-Театр. Театрик был крошечный, мест на триста, но очень уютный. Мы заняли свои места в партере. Народу было немного, в основном молодежь. Одеты были совсем не по театральному: джинсы, куртки, никаких тебе вечерних туалетов и вееров. Но вот гаснет свет и под звуки бравурной музыки, раздвигается занавес и на затемненную сцену выходит Мартин в роли Чосера и начинает свой знаменитый ""Пролог"", вводя публику в круг ""тем"" произведения:
""Когда апрель обильными дождями
Разрыхлил землю, взрытую ростками,
И, мартовскую жажду утоля,
От корня до зеленого стебля
Набухли жилки той весенней силой,
Что в каждой роще почки распустила
А солнце юное в своем пути
Весь Овна знак успело обойти,
И ни на миг в ночи не засыпая,
Без умолку звенели птичьи стаи,
Так сердце им встревожил зов весны, —
Тогда со всех концов родной страны
Паломников бессчетных вереницы
Мощам заморским снова поклониться
Стремились истово; но многих влек
Фома Бекет, святой, что им помог
В беде иль исцелил недуг старинный,
Сам смерть прияв, как мученик безвинный"".
Затем, к концу монолога, свет на сцене снова разгорается, Чосер отступает вглубь сцены, и перед нами оживает жанровая сценка из жизни средневековой Англии: лондонская харчевня ""Табард"", где собираются паломники, отправляющиеся в Кентербери поклониться святому мученику Фоме Беккету. Тут и происходит завязка пьесы. Хозяин харчевни предлагает паломникам в пути развлекать себя веселыми рассказами, ибо ""кому веселость может повредить? Коль с рожей постной едет путник бедный, вот это плохо, это даже вредно"". Все с удовольствием соглашаются с этой ""затеей"", и после веселых интермедий и песен паломники отправляются в путь.
Из примерно тридцати историй Мартин выбрал для своего мюзикла пять: рассказы Мельника, Монастырского Капеллана, Мажордома, Купца и Ткачихи из Бата.
Мельник, наиболее колоритный персонаж среди паломников, с шумом и руганью вваливается на сцену. ""Он пьян был вдрызг; как он в седле держался, в толк не возьму. Да и вообще нахал Он был, буян и шапки не ломал ни перед кем, а тут так разорался — Без удержу клялся он и ругался"". Пока он буянит, на сцене появляются действующие лица его истории. Вот её сюжет.
Жил в Оксфорде ""некий плотник"" (на сцену выходит ""плотник"" с инструментом), у него была красавица-жена, которую он ко всем ревновал (и было за что): ""Она была стройна, гибка, красива, Бойка, как белка и, что вьюн, игрива…. Был голосок её так свеж и звонок, Что ей из клетки отвечал щегленок"". У плотника снимал жилье ""один школяр смышленый"", по имени ""Душка Николас"". Этот Николас соблазняет жену плотника и, чтобы усыпить подозрительность мужа, придумывает историю о конце света, который якобы должен произойти вот-вот в результате ужасного потопа. Любовники уединяются в спальне жены, но их утехи внезапно прерваны приходом под её окно еще одного персонажа, молодого церковного служки Авессалона, безнадежно влюбленного в плотничиху. ""С кадилом шел он в церкви по рядам, Испепеляя взором многих дам, но видел он лишь плотника жену, Любил её, хотел её одну"". С гитарой в руках молодой воздыхатель поет под окном любовные куплеты. Молодые люди решают посмеяться над незадачливым ухажером: в ответ на его мольбы дать ему хоть один поцелуй, плотничиха, отворив ставни, подставляет ему для поцелуя свой зад, к которому тот прикладывается, приняв его за лицо возлюбленной. Поняв, что его жестоко надули, возмущенный молодой человек решает ей отомстить и, схватив в ближайшей кузне раскаленный прут, снова прибегает к окну и будит любовников просьбами даровать ему еще один поцелуй. На этот раз свой зад подставляет ему школяр со всеми вытекающими из этого последствиями.
После очередной интермедии и песенок слово берет Монастырский Капеллан, который рассказывает забавную историю, приключившуюся с петухом, ""красавцем Шантеклером"".
Был у одной бедной вдовы в хозяйстве петух, красавец Шантеклер. Жил он на хозяйском дворе, жил припеваючи в компании семерых кур, которые его обожали. Среди подружек Шантеклера его особым расположением пользуется курочка по имени Пертелота, с которой он вступает во вполне семейные перепалки. Но вот, поддавшись на льстивые речи, попадает тщеславный Шантеклер в лапы хитрому лису Патрикею, который тащит его в лес, чтобы там спокойно слопать. Но вывернулся Шантеклер, вывернулся, благодаря своей смекалке и помощи друзей. … Мораль сей басни, как у нашего Ивана Крылова: ""Не верьте льстивой похвале"".
По окончании этой истории на сцену снова выступает Чосер, затем следуют песни и интермедии, подводя повествование к третьей истории, Рассказу Мажордома.
Эта история является, как бы, ответом на дерзкую шутку мельника: здесь на посмешище выставлен мельник.
В одном местечке неподалеку от Кембриджа живет со своей семьей мельник — ""большой гордец, драчун и плут прожженный"". К нему для обмолота зерна приезжают из Кембриджа двое студентов. Ребята, зная воровские повадки хозяина, поклялись своему декану, что они не только свое возьмут, но и жулика проучат.
""Но мельник мигом понял их уловки.
""Вам хочется, птенцы, меня словить, —
Подумал он, — так нет, тому не быть.
Напрасно лезете, глупцы, из кожи,
Премудрость ваша делу не поможет:
Пущу в глаза со всех поставов пыль,
В мешки подсыплю вам труху и гниль —
И угостит вас эконом ваш новый
Крупитчатою булкой из половы.
На опыте поймет, наконец,
Что ""грамотей не то же, что мудрец"".
Ведь с волка спеси половину сбыло,
Когда его лягнула в лоб кобыла"".
Вначале, им действительно крупно не повезло: мельник их здорово надул и обмерил.
""Отсыпал мельник из мешка полмеры,
Взамен муки прибавил отрубей
И хлеб жене велел испечь скорей
Из краденой муки в укромном месте"".
Однако, время было позднее, и он оставляет студентов на ночь. И вот ночью-то ребята отплатили ему за все. Дело в том, что всем пришлось разместиться в одной комнате: и хозяину, и жене, и дочке мельника (которая уже ""положила глаз на одного из студентов и была бы не прочь заняться с ним любовью). В результате небольшого недоразумения ночью все перемешалось, и один студент оказался в постели с дочкой, а другой — с самой мельничихой. Дочка, в благодарность за ""удовольствие"", рассказала про хлеб, испеченный из украденной муки: ""Прощай, мой милый. Приходи опять. Найдешь у двери то, что своровать велел отец мне: хлеба каравай, — Его спекли вчера мы, так и знай, Из той муки что утром мы мололи. Иди любимый. Будь Господня воля"". А когда ""поутру они проснулись"", то затеяли драку, в которой больше всего досталось мельнику.
""Так гордый мельник натерпелся зол:
Не получил он платы за помол,
А заплатил за эль, и хлеб, и гуся
И, в глубине души пред всеми труся,
Не стал вести он счета тумакам,
Не стал и взыскивать за горший срам:
Позор жены и дочери бесчестье
Он утаил, не думая о мести.
С этих пор он тих и смирен был.
Не жди добра, кто злое сотворил"".
На этой истории заканчивается Первое Действие спектакля.
Второй акт начинается сценой в придорожной пивной, где расположились на отдых паломники. После обильных возлияний, путешественники и окружившие их селяне пускаются в пляс. После интермедии, наступает очередь рассказывать свою историю купцу.
И опять на сцене любовный треугольник: старик ревнивец-муж, его блудливая жена и паж, ищущий случая …
Старик, по имени Януарий, богат, кроме дома у него есть еще роскошный сад, куда он любит уединяться с молодой женой, дабы, распалившись от любовного зуда, ""доделать то, что ему не удается в постели"". В тот сад ведет потайная калитка, ключ от которой муж держит при себе. Его жена ведет любовные шашни с молодым пажем, который прислуживает старику. И вдруг, злой рок наказывает старика: он слепнет. ""Увы, в разгар любви и наслаждения Утратил рыцарь Януарий зренье, Причем стряслось несчастье это вмиг"". Из страха потерять жену, он всюду следует за ней, не выпуская из своих рук её руку. Жена же, сгорая от желания к пажу, делает слепок с ключа от калитки, который она передает ему, чтоб тот изготовил копию. И вот, однажды, когда стариком вновь овладевает похоть и он тащит жену в сад, чтоб там насладиться с ней наедине, она подает знак пажу следовать за ними и тот проникает в сад и взбирается на грушевое дерево, ожидая удобного случая.
Между тем, в том саду проводит время ""владыка сказочных краев Плутон с женой своею Прозерпиной"", с которой он, судя по всему, не очень-то ладит. Видя, что жена старика-рыцаря вот-вот наставит мужу рога, он, дабы уличить её, а вместе с ней, и всю остальную прекрасную половину человечества, решает в критический момент открыть ему глаза, чтобы тот все понял и воздал ей по заслугам. Так и получается: как только жена, под предлогом отведать плод, взбирается на дерево к сидящему там любовнику, старик прозревает: ""Он устремил на дерево свой взор И вдруг увидел: так её припер Там Дамиан, что молвить неприлично"". Видя творимое бесчестье, муж честит жену на чем свет стоит. Однако, ей удается убедить его (под руководством Прозерпины), что делает она это дабы вернуть ему зрение. …
… Паломники снова собираются на мосту, и на сцене появляется Ткачиха из Бата, которая для начала читает монолог о своих мужьях, (а их у нее было целых пять!), их достоинствах и недостатках. Под конец, она признается:
""И если хвастать, так одним могу
Похвастаться, что другу, что врагу:
Во всяком деле хитростью иль силой
Всего добьюсь. Что мне угодно было,
Все исполнять стремились муженьки.
Из них веревки, словно из пеньки,
Могла я вить; брюзжаньем, воркотнею
Я допекала их порой ночною,
Отказывая в милостях, пока
Не открывали тут же сундука, И лишь тогда, за малую толику,
Ложилась я, к их радости великой"".
Затем следует инсценировка её рассказа. В дни царствования легендарного короля Артура жил-был один ""рыцарь-хват"". Однажды он, между делом, соблазнил и обесчестил ""молодую деву"" и за это был приговорен королем к смертной казни. Спасает его королева, упросив мужа оставить его в живых, если тот сможет правильно ответить на её вопрос: ""Что женщина всему предпочитает""? На поиски ответа ему дается год, и несдобровать бы ""добру-молодцу"", если бы не свел его случай с одной отвратительной на вид старухой, пообещавшей дать рыцарю правильной ответ и тем спасти ему жизнь, если тот даст ей слово ""первое её желанье исполнить"" в благодарность за спасение. Рыцарь, не подозревая подвоха, с готовностью соглашается. Старуха шепчет ему на ухо тайное послание королеве, ""и что шепнула, неизвестно мне, но только рыцарь сразу просиял"". Ответ его королеве был прост, но попал в самую точку: ""О, госпожа! Палач пусть снимет с плеч Мне голову, когда я ошибаюсь, но утверждать пред всеми я решаюсь, что женщине всего дороже власть Над мужем, что она согласна пасть, чтоб над любимым обрести господство"". В результате ему сохраняют жизнь, но, … он вынужден стать мужем старухи и разделить с ней брачное ложе. Побороть омерзение и неприязнь к старой женщине помогают рыцарю её веские доводы в пользу брака с нею: ведь на старую женщину никто не польстится и ""Тебя минует ещё горший рок — стать рогоносцем, ибо седина, Уродство и горбатая спина — вот верности испытанные стражи"". Он целует её, и она превращается в молодую красавицу (пусть, даже, только в его воображении, как мне кажется!).
Затем, паломники подходят к собору, силуэт которого высвечивается на заднем плане, все действующие лица выходят на сцену и, остановившись, любуются красотой Храма. Они поют гимн любви ""Amor vincit Omnia"" (Все победит Любовь). На сцену вновь выходит Чосер, который произносит свой заключительный монолог, после чего под звуки бравурного марша опускается занавес.
Вот, такой-вот мюзикл. Пока зрители хлопали выходившим на сцену актерам, я оглядывал зал, с удивлением отметив, что публика настроена весьма благожелательно. Люди вставали с мест, некоторые непринужденно потягивались, обменивались шутливыми замечаниями, потихоньку тянулись к выходу. Чувствовалось, что им понравились и сюжеты рассказов, и музыка, и игра актеров. Что касается меня, то, откровенно говоря, я был разочарован. Не то, чтобы я ждал от спектакля чего-то особенного, но … было во всем этом что-то от ярмарочного балагана: много шума, шуток-прибауток, песенок и пантомим. Впрочем, не будем так уж строги: ведь, это мюзикл! Что-то вроде нашей оперетты. Хороший отдых после напряженного дня со всей этой уличной сутолокой, визгом машин, мельтешением огней. …Мартин остался спектаклем доволен. Он встретился с некоторыми, как я понял, спонсорами для обмена впечатлениями. Сколько уже таких встреч бывало в его театральной жизни! Среди них была полная, уже в годах, импозантная дама, которую Мартин представил мне, как ""графиню Дарью"". Она мне приветливо улыбнулась, сказав, что любит Россию ""Ну, Россию, так Россию"", решил я и стал рассказывать о Питере. Я сразу почувствовал к ней симпатию, которая оказалась взаимной, потому что ""Графиня"" пригласила меня посетить её дом. Я пообещал и на этом мы разошлись (я заметил, что здесь люди вообще очень гостеприимны).
Вообще, удивительно, что народ ходит на такой откровенный ""лубок"". По-моему, здесь все так наивно, упрощенно (не то, что у Шекспира): все эти забавные школяры-студенты, мельники, купцы, рыцари. Как это все далеко от наших дней, с их утонченным психологизмом человеческих отношений, вечным исканием Бога, уходом в эзотерик. Не знал я тогда, что дело совсем в другом: Чосера надо читать! Его образы, даже в переводе на современный английский (и на русский, в прекрасных переводах И.А. Кашкина и О.Б. Румера, которые я здесь цитирую), выписаны так колоритно и ярко, что их невозможно забыть — они живут своей жизнью у вас в сознании. А вот в пьесе этого нет! Ну, да ладно, каждому свое.
Всего я видел этот мюзикл два раза. Второй раз это был сокращенный вариант под названием ""Кентерберийские Рассказы в Кабаре"". Поставили его студенты какого-то театрального училища: молодые ребята, полные энтузиазма и готовые на любой эпатаж ради того, чтобы попасть на газетную полосу. Спектакль шел в крошечном театрике захолустного Рочестера, в нескольких километрах от Лондона. Почему именно там? Просто, этот городок был одной из остановок на пути паломников в Кентербери. Поэтому он и был включен в программу чосеровского фестиваля. Постановка была веселой, еще более балаганной, чем предыдущая, зрители ""ржали"", но не в этом дело. Мне хочется рассказать, как я туда добирался. В тот день я был занят на посвященной Чосеру выставке, устроенной в крипте церкви св. Мартина-на-полях в самом центре Лондона, на Трафальгарской площади. Днем туда приехал мэр (или префект, я знаю!) Вестминстера, симпатичный молодой человек с толстой, золотой (?) цепью на шее поверх официального фрака, и Мартин водил его по выставке. Это входило в план мероприятий фестиваля, ибо … этот парень входил в число спонсоров, отстёгивающих средства на его проведение. Мартин, конечно, и свои деньги тратил, и причем немало, (""если бы не Питер, он бы вообще разорился"", как мне конфиденциально сообщил Филипп), но одними его деньгами тут было не обойтись. Нужны были ""вливания"" от города. Поэтому важно было провести эту встречу ""на высшем уровне"". Я находился при нем для ""изюминки"": что, мол, даже в далекой России, этом медвежьем углу, знают о Чосере, и все благодаря усилиям Мартина. В общем, все обошлось, и Мартин уехал в Рочестер, оставив меня за ""главного"". Перед отъездом объяснил, как туда доехать и дал немного денег.
В пять часов (по лондонскому времени) я спешно простился с Филиппом и рванул на вокзал Виктория. Мне надо было успеть к началу спектакля, т.е. к семи часам. Через полчаса я был уже у вокзала. Выйдя из метро на свет Божий, я понял, что мне еще надо добраться до здания вокзала, минуя запруженные машинами подъезды и уходящие неизвестно куда переходы. Наконец-то я внутри здания. Теперь главное — найти кассы и купить билет, но где они? Я стоял у края площадки перед входом на платформы, растерянно озираясь по сторонам. Вокруг одни киоски и торговые лавки, наверху огромное панно с расписанием поездов, согласно которому поезд на Рочестер вот-вот отойдет от платформы. Делать нечего, надо пробираться к поезду. Вход на платформы преграждала простая загородка с будкой у её края (сейчас там вместо изгороди стоят автоматические пропускные воротца), сквозь который нескончаемым потоком шел народ. Я встал в очередь и беспрепятственно прошел к поездам. По моей платформе расхаживала чернокожая женщина в форме не то полицейского, не то железнодорожного служащего. Я решил поплакаться ей, сказав, что не купил билет и не знаю, что делать. ""Вам туда и обратно, или только туда""? спрашивает она, оглядев меня, как диковинную птицу. ""Туда"", отвечаю я, удивившись про себя на её любопытство. ""Тогда, поезжайте"", говорит. И все. Странные эти люди англичане. Ну, какое ей дело? Ну, да ладно. Захожу в вагон, сажусь у входа: мало ли, придет контроллер, сразу же и объяснюсь. Поезд — типичная наша электричка. Такие же, как у нас, деревянные лавки (а, вот, в метро у них совсем не такое: сидения мягкие, плюшевые, вагон разделен на купе, и вообще, все внутри разрисовано графитти), но окна почему-то открыты. Едем медленно, выезжаем за пределы Большого Лондона. Пейзаж за окном довольно унылый: серые постройки, домишки с палисадниками, фабричные трубы. … Напротив меня расположился типичный английский ""джентльмен"" в твидовом пиджаке, плоской кепочке и джинсах (я же в новом костюме и при галстуке — знай наших!). Сидит, развернул толстенную газету, читает (и нравится им толстые газеты читать, там, ведь, половину газеты занимает реклама). Я — к нему: ""Извините"", говорю, ""Я, вот, приезжий, из Советского Союза, первый раз в поезде"". ""А у вас, что там, поезда не ходят""? спрашивает он, приветливо улыбаясь. ""Шутник"", заключаю я, ""дать бы тебе в морду"". ""Да нет», отвечаю, ""ходят. Я здесь первый раз в поезде. Вот, не успел купить билет"". А он мне в ответ: ""Ну, бывает. Я тоже, у себя дома, в Австралии, часто бесплатно езжу"". ""И что, ни разу не попадались""? спрашиваю я с надеждой. ""Почему же, не попадался, бывало"", отвечает он. ""Ну и как""? ""Раз пришлось заплатить приличный штраф"".
Вот тебе и на, думаю я, оштрафуют, а у меня денег в обрез. А если не хватит? Опозорюсь и здесь, и дома. Еще в Университет бумагу пришлют.
Вышел в тамбур, стал у открытого окна напротив выхода, задумался. Лучше, наверно, здесь с контролером все обговорить: может, сжалится. Пока стоял и думал, не заметил, как приблизился встречный поезд, и получил оглушительный воздушный удар через открытое окно. Черт! И почему они окна в тамбурах не закрывают? Что-то у них подозрительно близко ездят поезда друг от друга? Потом догадался: колеи-то более узкие, вот мне и кажется, что близко. Едем дальше. Слава Богу, следующая остановка Рочестер. Кажется, пронесло. Остановились. А как же выйти? Дверь-то сама не открывается! И ручек нигде нет. Ищу ручку, или, хотя бы кнопку какую — нет, ничего нет! А поезд стоит всего минуту. Поворачиваюсь к моему джентльмену, а он мне показывает: ""Снаружи открывай!"" Высовываюсь из окна, нащупываю ручку, надавливаю вниз и вываливаюсь на платформу. Уф! ""Свободен! Наконец, свободен!"" восклицаю я, ликуя, по-русски. ""И деньги сэкономил"". Иду себе по платформе, размышляя, что можно будет купить на эти деньги, подхожу к выходу. И вдруг, стоп: ""Ваш билет""? Вот, у них как оказывается. Не там, так тут возьмут. Плакали мои денежки. Пришлось отдать пять фунтов. Настроение было вконец испорчено.
Нашел-таки театрик, проник в темный зал. Кое-как отсидел без малого три часа, и домой. ""Ты, говорит Мартин, езжай домой, а я еще здесь побуду. Меня Джоанна привезет"". Ну, домой, так домой. Мне еще и лучше: у меня уже этот Чосер в печенках сидит. Прихожу назад, на станцию, а там — полный абзац. Народу никого, касса закрыта. По воскресениям они работают до семи. ""Вот почему негритянка спрашивала насчет билетов"", догадываюсь я, ""мне же, дураку, помочь хотела"". Опять мне, значит, сидеть и трястись от страха в поезде. Ну и денек выдался! Кое-как доехал до Лондона без приключений, выхожу на платформу, иду к выходу, готовлю подходящую фразу и деньги. На мое счастье, будка пуста. Я прошмыгнул, как настоящий ""заяц"", и — деру к метро. Вхожу в метро, а здесь опять сюрприз: метро только что закрылось. По воскресеньям, оказывается, они закрывают без четверти двенадцать. У входа на эскалатор стоит негр-полицейский. Я — к нему. Так, мол, и так: я, вот, из Советского Союза, первый раз в Лондоне. В общем, завожу свою обычную песню. Негр сжалился, пропустил бедолагу-русского. Нет, денек, все же, выдался неплохой, решаю я на выходе из метро на Ноттингейт Хилл, окунаясь в непривычное тепло летней лондонской ночи. …
…Последним интересным мероприятием в моей командировке стала поездка с Мартином в Оксфорд. Не то, чтобы до этого ничего интересного не было, нет — было много мелких, но не менее примечательных событий. Каждый день приносил что-то новое, но, признаться, я уже порядком устал от Лондона и его обитателей.
Был, например, поход с Питером во французский ресторан ""Бальзак"", куда его пригласил коллега из Америки, приехавший с супругой на какой-то конгресс в Лондон. А Питер взял с собой меня, сообщив мне с лукавой улыбкой, что это ничего нам не будет стоить. Там была отличная французская еда, но что, конкретно, не могу вспомнить, как и то, о чем говорились за столом, потому что было много отличного французского вина. Питер вообще был ко мне необыкновенно добр. То он берет меня с собой в свою лабораторию в Оксфорде, где он отметил свой последний день работы (правда, без меня). Он тогда дал мне на память узкую алюминиевую полоску со своей фамилией, (которую я до сих пор храню дома), сняв её с двери своего кабинета (плюс десять фунтов на мелкие расходы, которые я тут же истратил на подарки домой). То мы идем с ним на какой-нибудь концерт или на выставку, то он дарит мне шикарное вельветовое пальто (которое мне мало, но я все равно взял), и т.д. и т.п.
Интересным событием было и посещение лондонского ""паба"", где я смог воочию убедиться, что английские пивные — это не то, что наши забегаловки. Здесь действительно отдыхают простые британцы, отдыхают с комфортом. Впечатляет уже сам внешний вид. Стены выкрашены масляной краской, название заведения выполнено красивыми позолоченными буквами: какой-нибудь там ""Герцог"" (The Duke of Wellington), либо ""Принц"" (The Prince of Wales, The Black Prince) или ""Граф"" (The Earl of Lonsdale), либо чей-нибудь ""Герб"" (The Bricklayers Arms). Внутри тоже все блестит и сияет чистотой: крепкие, дубовые(?) столы, пивная стойка с блестящими аппаратами(?), непременно телевизор¸ чтобы смотреть футбол. В тот день мы с приятелем Мартина Брайаном отправились в расположенный напротив паб ""The Ladbroke Arms"". Брайан заказал нам по пинте пива и мне отдельно цыплячью грудку под соусом авокадо. Я боялся за зубы, но мясо курицы оказалось на редкость мягким и сочным. Мы посидели с ним с полчаса, а потом я с ним по-быстрому распростился (стыдно, все же, быть ""бедным родственником"") и отправился по поручению Мартина в редакцию ""Evening standard"" — нужно было отнести туда конверт с текстом рекламы. Пошел пешком через Кенсингтон Гарденс (пиво так ударило в голову, что необходимо было ""проветриться""), быстро нашел нужный адрес, отдал конверт и через пару минут был свободен. Вот бы так пожить у Мартина: работать на него (кем?) и отдыхать: гулять по городу, разговаривать с людьми. Здесь можно многому научиться. Я ""поиграл"" этой мыслью, но она почему-то никак не хотела ""уложиться"" в голове, и я её ""отбросил"". Решив поехать в Галерею Тейта, я нырнул в ближайшее метро (истратив на это 80 пенсов), и ""вынырнул"" у галереи, но идти в музей передумал: вход стоит пять фунтов, а времени на посещение осталось всего пару часов, что явно недостаточно. И я пошел пешком домой: от самой Темзы по Воксхол Бридж Роуд до метро Виктория Стейшн, потом мимо Палас Гарденс, огороженных высоким забором с колючей проволокой (и, наверно, проходящим по ней электрическим током), до Найтсбридж Роуд и в Гайд-Парк, а потом через весь парк к себе (?) домой. Погода стояла великолепная: солнечно, тепло, в парке масса народу. Многие лежат на траве, спят, загорают, едят. Дети бегают, бросают тарелки ""фрисби"", играют в футбол. Тут же выгуливают собак, на Серпантине катаются на лодках. Всюду туристы: собираются кучками, щелкают фотоаппаратами…. По дороге забрел в магазин подержанных вещей и просто обомлел от удивления: оказывается, здесь можно купить приличные вещи по бросовым ценам. Всего за три фунта купил себе отличный пиджак ""Jaeger"". Надо сюда зайти еще раз.
А вечером мы с Питером и Брайаном пошли на концерт классической музыки в Риджент Колледж, где выступал польский квартет. Играли Гайдна, Шостаковича, Бетховена (""Разумовский"" квартет), играли великолепно. Народу было мало. Я сидел рядом с виолончелистом из знаменитого квартета ""Амадеус"", мы даже с ним перебросились парой фраз. А вечером — опять поздний ужин в компании Мартина и Питера.
На следующий день мы с Питером отправились в Музей Виктории и Альберта — V&A — на выставку рисунков итальянского художника Джованни Барбьери (1591-1666) по прозвищу Гверчино (Косоглазый). Рисунки, надо сказать, были действительно блестящие: настоящие шедевры. Питер долго простаивал перед ними, всматривался в блеклые желтоватые линии сепии(?), словно впитывал их в себя. ""Что ни говори, а в области рисунка итальянцы остаются непревзойденными мастерами"", конфиденциально сообщил он мне. Мне тоже понравилось. Было в них нечто большее, нежели виртуозное отображение натуры: это было чисто ренессансное упоение жизнью, это был восторг художника, открывшего для себя красоту человеческого тела.
Потом я ещё раз побывал в V&A, но теперь уже один. Пошел просто так — от нечего делать. Музей был рядом, через парк, да и вход бесплатный. V&A — скопище всего на свете. Это что-то вроде нашей Кунсткамеры в Питере, но конечно, гораздо богаче, разнообразнее. Все же, Англия была (когда-то) крупнейшей колониальной империей, и в столицу свозилось все самое интересное и редкое со всех уголков мира. Здесь и скульптура, и живопись, и коллекции прикладного искусства разных эпох, и много чего другого. Всего не опишешь. В фойе стоит знаменитая скульптурная композиция итальянского скульптора Антонио Кановы ""Три Грации"". Их выставили на всеобщее обозрение, как ""национальную гордость"", которую собирается умыкнуть из Англии в США известный американский миллиардер Пол Гетти. На стенде рядом — газетные вырезки, иллюстрирующие кампанию в защиту этого национального достояния. Надо было собрать немалую сумму — 7.6 миллиона фунтов стерлингов, чтобы отстоять для музея этот шедевр. (У нас, в Эрмитаже, если мне не изменяет память, есть целый зал скульптур Кановы. Или это копии? Среди них и его жемчужина — ""Три Грации"". Все давно национализировано, и никому даже в голову не придёт спросить кому они когда-то принадлежали). Походил по залам музея. Как и везде, здесь у них полный порядок: охранники, ковролин на полу, освещение под потолком. Коллекции самые разнообразные: китайский фарфор, индийская культовая скульптура, исламские орнаменты. Коллекция костюма за три века, коллекция старинных инструментов. И обо всем можно прочесть в обстоятельных аннотациях. Этот музей, как и другие в Лондоне, — прекрасная наглядная школа по истории человечества. Не нужно университеты кончать — просто ходи по залам, смотри и читай. Я поднялся на шестой этаж, чтобы спускаться оттуда, и там, неожиданно, обнаружил целый зал полотен Констебля (тоже, как и все здесь, из личной коллекции королевы Виктории и наследного принца Альберта). Картины поразили меня своей свежестью, романтичностью изображаемой природы и красочностью. Краски просто завораживают. Можно сидеть и смотреть часами (некоторые так и делают). Потом я спустился на лифте пару этажей, вышел из лифта, стал бродить по залам и неожиданно наткнулся на жуткую фотовыставку. Фотограф со знакомой фамилией Николас Никсон выставил всем на обозрение черно-белые фото умирающих стариков и старух, а также больных СПИДом, причем на всех стадиях болезни. Вначале в объектив смотрят вполне нормальные люди, потом они худеют, ""тают на глазах"". В их взгляде появляется мучительная напряженность и даже какой-то вызов нам, (пока еще) здоровым людям. На фото, крупным планом, худые, иссохшие руки, ввалившиеся глаза, под конец это просто ходячие (скорее, лежачие) скелеты, а в их глазах все тот же вызов и гордая отчужденность. Они словно говорят: ""мы — такие, но нам, в отличие от вас, скрывать нечего"". Так, наверно, умирали Фредди Меркьюри и Руди Нуриев. Я вдруг понял, каким незаметным бывает переход от ""здорового"" существования к болезни и смерти. Мы все ходим по краю, не осознавая этого. ""Блаженство в неведении"". И вот что важно: как только это осознание конечности существования ""входит в душу"", жизнь человека перестает быть ""безмятежной"". Он живет, как бы, по инерции. И все уже не так важно. Вот и я: радуюсь, понимая, как мне повезло с этой поездкой, какая это удача, а на самом деле, так ли это? Почему-то мысли перескакивают на мифического японца Бонки, в комнату которого меня поселили. От чего он умер? Он ведь еще молодым был. Спросить напрямую я не решился, а так — все намеки какие-то. Все обходят этот вопрос стороной. Его комната забита всякой всячиной. В шкафу его рубашки, бельё, костюмы, на полках книги по искусству, истории, беллетристика. Много журналов, есть и порнография, в основном о геях. Я такое вижу в первый раз. Но, … не мое это дело. А посему, не будем уточнять.
Итак, наступил день поездки в Оксфорд. Мы выехали рано утром. Было солнечно и по-летнему тепло (хотя на дворе еще апрель). Меня поражает здешняя погода: за все время ни разу не было дождя. Как-то не вяжется с представлениями о ""Туманном Альбионе"". Ехать было одно удовольствие. Мартин сидел на первом сидении рядом с Филиппом, который вел машину, а я — один на заднем. Филипп вел машину уверенно и спокойно. Он, вообще, парень спокойный и ""надежный"". Немногословный, моложавый, красивый внешне, он всем своим видом внушает уверенность в себе. Всегда любезен, учтив, но без ""амикошонства"". Говорит с приятным французским акцентом, слегка грассирует. Он уже давно с Мартином. Может, даже, лет десять. Живет в комнатушке под чердаком дома, а сейчас у него гостит его будущая жена, и она уже ""на сносях"".
Выехав по красивой развязке на прямую дорогу, мы погнали в сторону Оксфорда. Дороги здесь, надо сказать, превосходные: ухоженные, чистые, удобные для вождения. Масса дорожных знаков, там, где надо устроены съезды для отдыха водителей. Все продумано до мелочей. Гаишников не видно, но водители ведут себя дисциплинированно: обгоняют только по правилам (как сказал мне Филипп). Чувствуется, что здесь люди ценят комфорт, который несет с собой цивилизация.
И вот, мы в Оксфорде. На въезде в городок пересекаем крошечную речушку, спрятавшуюся в тенистых, заросших ивняком берегах, под названием Черуэл (Cherwell). Прямо по курсу возвышается мощная четырехгранная башня с турами на крыше (совсем, как в Кентерберийском Соборе). Это башня колледжа Magdalen (произносится Модлен). Это один из главных колледжей Оксфорда, мы туда зайдем, поясняет Мартин. А пока едем в центр: Мартину зачем-то понадобилось купить фотоаппарат. Идем в ближайший магазин фототоваров, которых здесь пруд пруди — все для нашего брата-туриста — и Мартин выбирает симпатичную ""мыльницу"" известной японской фирмы ""Минолта"", объяснив мне, что ему надо сделать снимки памятных мест. Вооруженный камерой, он направляется в студенческий оксфордский театр, который находится буквально в двух шагах от магазина (я подозреваю, что он все заранее рассчитал), по ходу дела рассказывая нам с Филиппом про дела своей молодости. О том, как он еще до войны начал учебу здесь в Оксфорде в одном из колледжей — Exeter College — под руководством профессора Невила Когила, который и привил ему любовь к Чосеру. Кстати, это один из самых старых колледжей в Оксфорде: он был открыт в XIV веке, что роднит его с автором ""Кентерберийских Рассказов"".
Внешне театр ничем не примечателен. Это что-то вроде нашего дома культуры. Рядом вполне богемного вида кафешка с длинными крашеными столами и огромными постерами на стенах: ""приют оксфордского студента"". Как это все мне знакомо по нашему филфаку! Заходим в фойе театра. Навстречу нам выходит кто-то из администрации, а может быть и сам директор или режиссер театра. Мартин заводит с ним оживленную беседу. Потом мы идем в зал. Мартин начинает объяснять директору, как зал выглядел до войны: сцена была короче с оркестровой ямой (сейчас её нет), первых рядов тогда не было и т.д., и т.п. В общем, деловой разговор, и оба остаются довольны друг другом.
Потом мы идем по главной (?) улице Оксфорда, Broad street, и Мартин рассказывает, как он встретился здесь со знаменитым английским поэтом Диланом Томасом, который тогда временно проживал где-то на задворках Magdalene College. Мартин хочет сделать снимки сарая, где поэт обитал с женой. Именно по его рекомендации Мартина приняли на работу в Би-Би-Си, где к нему пришел первый успех на театральном поприще.
Этот Дилан Томас, судя по всему, был колоритной фигурой. Здесь его хорошо знали во всех местных пивных, но особенно в забегаловке под названием The Turf. Он был родом из Южного Уэльса и как многие ребята оттуда, обладал буйным нравом. И писал, судя по отзывам, превосходные стихи. Вот, например, ""Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя"". … Нет, это из другой оперы. … Но Дилан мог написать что-то подобное:
""Когда я был мал и свободен под яблоневыми кронами,
И дом напевал мне что-то, и я был счастлив,
как луга счастливы свежей травой,
Как ночь над долиной, усыпанная звёздами зелёными,
И Время меня окликало и позволяло
быть зеницей ока его – то есть самим собой,
Я был принцем яблочных городков,
знакомцем всех телег,
И когда-то, ещё в довремени, видал, как деревья
Плывут вместе с ромашками и ячменём
По свету, сочащемуся из листопада, вдоль жёлтых рек"". (Перевод Василия Бетаки)
Его стихи трудны для понимания и в оригинале. Или, может, их и не надо пытаться ""понять"", не надо ""раскладывать по полочкам"", пытаться ""перевести"" их на наш, обыденный, язык. Их надо просто слушать, вслушиваться в их звучание, и воспринимать, как музыку. … Я не знаю.
Заходим в Модлен колледж. После короткого объяснения нас пропускают внутрь, и мы проходим под аркой в длинный коридор, своего рода галерею, опоясавшую внутренний двор с его непременным аккуратно подстриженным газоном (cloister). Мы идем по отшлифованным ногами многих поколений студентов каменным плитам под сводами бесконечной галереи. На некоторых можно прочесть стертые временем имена. Это что, могилы под ногами, спрашиваю я. Нет, просто так увековечили память особо отличившихся преподавателей, говорит Мартин. ""И мы по ним ходим"", заключаю я про себя. Мы проходим под очередной аркой в другую галерею, и снова длинный корпус учебных помещений из кремового песчаника с бойницами на крыше, башенками и наглухо задраенными окнами. Вся эта псевдоготика выглядит довольно уныло. Смесь рыцарского замка и барака. Одна из стен наполовину заросла буйными побегами пурпурного плюща, как будто природе надоело лицезреть всю эту мрачную симметрию архитектуры. Идем дальше, фотографируемся на фоне, увитых плюющем стен колледжа. Наконец, в саду у самой речушки вижу: стоит сарай. ""Вот здесь он жил с женой и ребенком"", торжественно сообщает мне Мартин. ""И конечно, писал. Кстати, в этом колледже также жил и работал знаменитый друг и наставник Невила Когила Клайв С. Льюис. Все они встречались под его сводами, обсуждали ""вечные вопросы"". Все это, конечно, очень интересно, но пора бы и что-нибудь перекусить, думаю я, но как намекнуть об этом Мартину, не обидев его? На помощь приходит Филипп, который, как все французы, не любит пропускать ""обеденный перерыв"". И мы идем на розыски кафе.
Потом мы с Мартином отправились в знаменитую Бодлеанскую Библиотеку, где работает его давнишний приятель Рой Фиери. Мартину понадобилось взглянуть на список книг, которые в свое время брал там Дилан Томас. Оказалось, что Рой относится с большой симпатией к нам, советским людям. Мы разговорились (говорил, в основном, он) и в результате, пока Мартин копался в книгах, мне удалось сбыть ему пару палехских брошек (?) за пять фунтов (надо сказать, они так и стоили в Питере). Рой посоветовал мне в следующий раз привезти ему из Союза что-нибудь посолиднее, — как будто мне ничего не стоит приехать к ним в следующий раз. Потом прошли в Камеру Радклифа — просторное круглое здание с высоким куполом. Мы поднялись наверх, и вышли на балкон, устроенный в основании купола, для ""обзора местности"". Глазам открылось удивительное зрелище: горбатые крыши зданий, шпили, трубы, зубцы и башенки, стены из закопченного бурого песчаника, темные проемы стрельчатых окон, блестящая на солнце брусчатка улиц, и людишки, снующие из одного конца улицы в другой. Я пожалел, что у меня нет с собой фотоаппарата.
К его родному колледжу — Exeter — мы добрались, когда уже смеркалось. Стояла удивительная тишина, какая бывает к концу дня в деревне, когда коровы уже в стойлах и все разошлись по домам. Нет, здесь, пожалуй, было что-то другое: это была тишина опустевшего муравейника. Золотистый свет зажегшихся фонарей отражался на мокрой брусчатке, пустота улиц усиливалась черными глазницами окон опустевших зданий. Мы вышли из машины и направились к длинному корпусу колледжа, как бы отгородившему его от внешнего мира. Посреди стены была дверь в караульное помещение. ""Здесь нас обычно встречал дежурный, когда мы возвращались после ночных гулянок"", тихо поведал мне Мартин. Он позвонил, дверь открыл привратник, они перекинулись с Мартином парой фраз. ""Он меня узнал, хотя мы не виделись уже много лет"", сказал Мартин, пропуская меня вперед. Филипп с нами не пошел, вернувшись к машине. Привратник, между тем, позвонил кому-то, к нам вышел дежурный преподаватель, и мы с ним направились по темной галерее в главное (?) здание. Войдя в него, мы оказались в просторной красивой часовне с длинными рядами скамей и витражами высоких окон. У самого входа возвышались два темных бюста. ""Вот мой учитель,"" с гордостью сообщил мне Мартин. ""Невил Когил"" — прочел я под бюстом. А другой""? спросил я Мартина. ""Это — писатель Джон Р.Р. Толкин, создатель хоббитов. Они были с Невилом друзья"". ""Кого-кого""? ""Хоббитов"", повторил Мартин, ""ты что, не знаешь? Человеко-кроликов (homo-rabbits). Не читал""? ""Нет, но зато много слышал. У нас сейчас мода на Толкина"". ""Жаль, что не на Чосера"", заметил Мартин. ""Но я думаю, с твоей помощью мы изменим это недоразумение"". ""Будем надеяться"", подхватил я, хотя внутри никаких надежд не испытывал. Мы вышли из часовни и двинулись вглубь территории колледжа. Мартин обменялся парой фраз с дежурным преподавателем, и тот нас покинул, а мы пошли дальше по каменным плитам дорожек. Пройдя мимо ярко освещенных входов в студенческие общежития, мы оказались в саду. Здесь было темно и сыро. Мартин уверенно шел вперед. В конце сада высился холм, на который мы взобрались по замшелым ступеням. Наверху, на одном уровне с крышей корпуса, была площадка со скамьями, на одну из которых мы уселись.
- Вот здесь я часто сиживал по вечерам, - сказал Мартин с грустью в голосе. – Здесь так тихо и покойно. В сумерках можно почувствовать дыхание времени.
Я не очень-то понял его слова, но расспрашивать не стал. Мы сидели в полной тишине. В золотистом свете фонарей площадь, окруженная темными старинными зданиями, казалась сценой из пьесы Шекспира. Тускло поблескивала брусчатка мостовой, огни фонарей отражались на рулях велосипедов, поставленных в ряд в тени стен, на ручках массивных дверей, стеклах высоких окон.
- Днем здесь такая суета, - заметил Мартин, - студенты спешат на лекции, туристы высыпают из автобусов, прихожане тянутся на полуденную мессу, торговые люди завозят товары. А сейчас, словно все вымерло. … И изо всех углов выползают призраки, тени умерших предков, - шутливо добавил он. А я сидел, завороженный тишиной и покоем этого вечера, и пытался представить себе Мартина в студенческие годы: живого, крепкого, с пышной копной белокурых волос, стремительной походкой спешащего на встречу со своим учителем. Или сидящего в своей общежитейской комнатушке за столом, уставленным книгами, среди которых особое место занимал Джеффри Чосер. … ""Наверно у него с Когилом сложились неплохие отношения, если тот впоследствии передал ему свои права на перевод и драматизацию ""Кентерберийских Рассказов"". Может быть, он даже был его любимцем"".
-А у твоего учителя были дети?
- Да, конечно, дочка. Не знаю только, жива ли она теперь. Он родилась еще до войны, в 1928 году.
- Ты её знал?
- А как же. Даже сватался. Но она мне отказала.
- Почему?
- Сказала, что актеры — ненадежные мужья… А знаешь, именно здесь мы с Когилом сочинили слова к гимну любви в нашем мюзикле, …конечно, сочинял, в основном, он, а я был скорее заинтересованным слушателем, чем участником процесса. Вот, послушай, - и он начал читать отрывок своим негромким, хрипловатым голосом:
How quick the devil is to rise
And lead us by the bridle;
And seven are the ways he tries
To hold us back from Paradise,
For he is never idle.
He leads us up the bill of Pride
To the volcano Wrath
And down again the other side
To Envy's den where he is guide,
And chooses out the path.
Thence to the pasture lands of Greed,
Of Idleness and Lust
And Love of Money, yes indeed
He seems to know of ev'ry need
In children of the dust.
But our good angel is at hand
I hear his wings above,
To lead us to a better land
And to the joy that God has planned
For all who follow Love
For Amor vincit omnia
Whatever may befall;
The seven sins will have their day
But they will all be done away
And Love will conquer all!
Вот его примерный перевод:
Как быстр Нечистый на подъем,
Что б нас держать в узде
Он семь приманок кинет нам,
Что б нам забыть дорогу в Рай:
Ведь, с нами Он везде.
С Ним влезем на Гордыни холм
И станем на краю
Вулкана Гнева, а потом
В клоаку Зависти падем,
Там даст Он нам приют
Оттуда путь лежит в луга,
Где правят Жадность, Лень
И Похоть и Любовь к Деньгам,
Он ищет в нас любую страсть,
Ночь превращает в день.
Но добрый ангел наш со мной
Он свыше шлет привет.
Он приведет нас в лучший край,
Откроет нам ворота в Рай,
Где правит Божий свет.
Все, кто идут путем Любви
Сквозь тернии и кровь,
Отбросят семь больших грехов
И обретут невинность вновь:
Все победит Любовь!
...Я обнял его за плечи, и мы просидели в полном молчании еще минут десять. Домой мы вернулись уже за полночь.
Наконец наступил он, долгожданный день расставания. Наша ""пьеса"" подошла к концу. Мне временами казалось, что мы устали друг от друга, что мой невнятный английский его утомляет. Что ни говори, а три недели — слишком долгий срок для общения после тридцати лет разлуки. Повидались, посмотрели друг на друга, пора и честь знать. Да и я, тоже, был так переполнен впечатлениями, что думал только о том, как бы мне не ""расплескать"" их по дороге домой, довести целыми до дому. Главное, чему я был несказанно рад, это то, что все обошлось без ""эксцессов"", что я не ""испортил им обедни"". Они мной остались довольны. Ну, и надеются, что я окажусь им полезным.
Сегодня — день покупок. Много чего купил по мелочи, много чего и подарили. Приехал с сумкой, а уезжаю с двумя баулами. Все же, я — мелкая я рыбёшка (a small fry), как здесь говорят. Приехал к человеку, а все заботы только о том, как бы утянуть домой побольше. И где-то подспудно, чувство чего-то упущенного. Будто я упустил здесь что-то главное. Ну, да ладно: упустил, так упустил. Теперь, домой, домой, в свою, родную грязь.
Накануне, мы с Мартином гуляли по ""околотку"". По дороге зашли в местный M&S, где он сделал мне подарок: купил брюки, и юбку, и кофточку ""for Natasha"". Потом, на обратном пути, Мартину захотелось показать мне музей какого-то поэта, которого он знал лично, и он стал искать его дом, который оказался поблизости. Вход в музей был платный, но Мартина это не смутило. С присущей ему деликатностью и изысканностью произношения он перебросился парой фраз со смотрителем, заплатив за вход десять фунтов. Мы прошли внутрь здания, интерьер которого был в мавританском стиле. В самом центре дома устроен дворик с мозаичным полом и красивым фонтаном посредине. Мартин пояснил мне, что поэт долгое время жил на востоке, хорошо знал восточную поэзию. После уличной духоты и автомобильной какофонии (здесь гудки не запрещены), искусственная прохлада и журчание струй фонтана подействовали на меня успокаивающе. Я в пол-уха его слушал его рассказ о поэте (не то Лоутоне, не то Лоусоне), размышляя, как же, все-таки, здорово устраиваются люди здесь, на Западе: поэт, а жил в самом центре Лондона, и в шикарном доме, рядом с прекрасным садом Кенсингтон Гарденс. Потом, на пути домой, мы остановились у маленькой обувной лавки, владелец которой был давним знакомым Мартина. Они разговорились, Мартин представил ему меня, тот вежливо поздоровался, заметив, что теперь, можно часто увидеть русских на улице, не то, что раньше. ""Да"", со смехом согласился Мартин, ""то, что раньше покупали богатые арабы, теперь переходит к русским. Но Валериан — всего лишь университетский преподаватель (это, правда, не произвело на его приятеля должного впечатления), и поэтому мы довольствуемся вещами второсортными"". Продавец заметил, что у него есть несколько очень пристойных ношеных пар обуви. Мартин попросил показать. Мы выбрали одну пару довольно кондовых, по-моему, туфель, которые Мартин предложил мне померить, что я и сделал, но потом вежливо отказался, сославшись на то, что они мне жмут. Мартин примерил сам, и решил их взять. Туфли стоили, как мне показалось, довольно дорого, но Мартин их взял, потому что, как утверждал продавец, они настоящие английские и им сносу не будет, и мы отправились дальше по направлению к дому.
А сегодня утром Мартин позвал меня к себе в комнату. Я зашел, смотрю: он стоит посреди комнаты, прямо у кучи грязных рубашек, в руке у него пиджак, и он на него задумчиво смотрит. ""Вот, говорит, сшил для одного нашего актера, а тот вырос!"" ""Ты имеешь в виду, как актер?"" пытаюсь острить я, а Мартин, довольный шуткой, смеется. ""Нет, говорит, просто разъелся"". ""На ваших харчах"", хотел я подметить, но сдержался, да и слов таких я не знаю.
""Померяй,"" говорит, "" думаю, тебе подойдет. Ткань отличная, итальянская"". А сам ходит в старом, заляпанным едой пиджаке, говорю я себе, но … беру. Уж, больно костюм хорош: синий в мелкую полоску, материал на ощупь и впрямь превосходный, мягкий и теплый. Ну, я померил, а он, надо же, в самый раз. Как будто, на меня шили!
""Да, говорит, и туфли возьми, они мне жмут"". Я и туфли взял. Те, что он вчера, как бы, для себя купил. И до сих пор их ношу. Туфли — вечные: ничего с ними не делается!
Потом мы посидели с ним в столовой, выпили вина ""на посошок"" (я даже захмелел чуток), Мартин подарил мне машинописную верстку своего мюзикла с его пометками, объяснив напоследок, как ей пользоваться, и мы поднялись из-за стола. Питер вывел машину из гаража, мы погрузили в нее мои баулы и обнялись на прощание. Мартин долго смотрел мне в глаза, потом молча повернулся и пошел к калитке. Я взгромоздился рядом с баулами на заднее сидение, и Питер нажал на газ. Я повернулся и увидел, что Мартин стоит у калитки и машет мне рукой. Вид у него был усталый.
В аэропорту Питеру пришлось в очередной раз раскошелиться: оказалось, что у меня перебор с грузом багажа. Надо было доплатить за три лишних кило весу. Это стоило ему 16 фунтов, которых, конечно же, у меня не было, что он и сделал без лишних слов. Потрясающий, все-таки, человек этот Питер Натан. Или все англичане такие? Я слышал, что эти люди, если кого полюбят, во всем идут ему навстречу. Если это так, то мне крупно повезло.
И вот, наконец, я в самолете, нашем, советском, ""Иле"". Таможню прошел легко, в мои баулы даже не заглядывали, только спросили, что везу. Узнав, что в основном книги, не стали ничего ""дос��атривать"". Просто махнули рукой, как бы говоря: ""иди, бедолага"". Салон ""экономкласса"" забит до отказа, в основном, нашими, советскими туристами. У меня за спиной слышится приглушенный русский говорок: двое наших ребят обсуждают свои покупки в ""дьюти-фри"". Насколько приятнее, все-таки, звучит наша речь после чужого, не доходящего до души наречия. …Стюардессы со будничными выражениями лиц снуют туда-сюда по проходу, поглядывая то направо, то налево: ""будто по головам нас считают"".
Вот и все, говорю я себе. И как будто и не было этих трех недель, таких суматошных, волнующих, а подчас, и тоскливых. Смог бы ты здесь остаться навсегда? Ответ формулируется сам собой: ""вряд ли"". В памяти всплывает брезгливое выражение лица Лены М., приехавшей из Штатов с визитом в родной Питер после десятилетней разлуки. Как же ей было все противно! И это после десяти лет борьбы за выживание в центре ""международной помойки"", как она обозвала Нью-Йорк, и борьбы с подступающим к горлу раком … Помню, как она сказала тогда: ""Здесь (т.е. в Союзе) я бы уже давно была на том свете"". … Интересно, как она сейчас там? Но это — уже другая история. Когда-нибудь расскажу. А пока … А пока я слышу очередное объявление: Просим извинения за задержку вылета на 20-25 минут в связи с оформлением документов"" … Наконец, после получасового стояния, самолет выруливает на взлетную полосу. Прощай Хитроу, прощай, гостеприимный ""Туманный Альбион"". Самолет набирает высоту, я по привычке поглубже втискиваюсь в кресло, твержу индусские заклинания, стараясь справиться с растущим страхом. В мозгу крутятся какие-то бессмысленные фразы типа: massive stock clearing, position closed, sorry about that. … Когда земля уходит вниз под крыло, бездонная синева неба заползает внутрь салона через иллюминатор. И вот, уже, из репродуктора доносится бодрый голос капитана: высота 2500 метров, скорость — 950 км. в час. Мы летим домой. Почему-то вспоминается цветущий куст вистарии (?), растущий прямо из закопченной кирпичной стены на въезде в туннель метро у вокзала Виктория: черные кирпичи, и зеленая ветка, упрямо тянущаяся вверх, к свету …
Июль, 2010 г.
